Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• 2000–2001.
• 1996–1999.

2002

Поэт

   Меж поэтов, порезавших славу на части,
Я бродил и плевал в их раскрытые пасти,
И бездумно, без шапки на сборище этом
Заразился поэтом.
   И заразным поэтом — не бреясь, не моясь,
Не нося на одежде украшенный пояс —
Я с ухмылкой бросаю прохожим под ноги,
Что мне сбагрили боги.

Марта

   Марта танцует на тонком балконе
С зелёным горошком на белых руках,
А снизу мои удивлённые кони
Глядят и лопочут на ста языках.
   Напрасно секу я их потные спины
Коричневой молнией острых волос:
Не сдвинутся с места тупые скотины,
Пока не завьётся дымок папирос.
   Марта, кусая квадратик творожный,
Глядит и смеётся на рыжим котом,
И падают крошки, и конь осторожно
Их ловит багровым своим языком;
   Тухнет окурок звездою падучей
Шевелится улица прямо и вкось,
И ходят по небу на цыпочках тучи
И так же уходят, откуда пришлось.
   И просится на руки клавиатура,
И просятся быстрые пальцы внаскок,
И в ток монотонного мяра и мура
Вонзается рок.
   Но Марта глядит затекающим глазом
Куда-то на крыши...
                 Тут можно пожить.
Тут сладостно влаге журчать в унитазах
И мягкие мысли в моря уносить;
   Тут сдохнет горошек на тонком балконе,
Но розовым бантом повяжется кнут...
 — Ну, трогай живее, проклятые кони!
На бойню! На бойню! — И кони...
                              идут.

***

   Накувыркавшийся в грехах,
Я как-то невзначай
Забрёл с бутылкою в руках
К архангелу на чай.
   Он мягко пальчиком водил
По светлым волосам
И, с чем я по миру ходил,
Смиренно слушал сам.
   Но я не мог его понять,
Твердившего, что де
Я буду вскорости летать,
Не важно даже где,
   Растрачу деньги на грехи
И грёзы анаши,
Растрачу женщин, а стихи —
Останутся...
                 — Пиши! —

Церквачи

   Пока не встали, не запели,
Пока не сдохли петухи,
С усмешкой церквачи глядели
На наши детские грехи;
   А со смиреньем переслушав
Все аргументы петуха,
Свезли на середину суши
Свои да наши потроха;
   И волхонули чёрной спичкой
Вдали от смысла и воды;
А небо с неба по привычке
Благословило их труды.

***

   Я стал шутить скользя и плохо,
И потому — да слышит всяк—
Меняю шапку скомороха
На горсть изюма да тюфяк.
   Меняю хвост и нос кобылий,
И пёстрый бабочкин пупок,
И горсточку холодной пыли
С затасканных паучьих ног.
   За всё прошу одну лишь мену,
За все богатства дурака:
Последний раз взойти на сцену
И отплясать вам гопака!

Представленье

   Мой несравненный лоб украшен
Тремя рядами стройных башен,
Промеж которых мудрый Бог
Пристроил мне железный рог.
   В таком достойном облаченье
Я выхожу на представленье,
И смотрят ангелы, дрожа,
Как ем я лезвие ножа.

Господь и раб

...кто принимает пророка, во имя пророка, получит награду
пророка...
(Мф. 10; 41)

   Воззвал  Господь к рабу из дыма,
Окутавшего небосклон:
Стальные ноги пилигрима
Сковал в небесной кузне Он.
   Он разослал гонцов по миру
На запах крови и духов
Сулить и жаловать порфиру
В обмен на кислый хлеб и кров.
   Воззвал Господь к рабу из света:
— Взойди ко Мне, бери и мерь! —
Но раб, не дав Ему ответа,
Глотнул вина и лёг под дверь.

Красивый

   И нет мне  покоя от бешеных дур,
Как будто я их арканю.
— Сударь, к Вам тут царевна Будур...
— Гони её на хрен, в баню!
   Стою ли на стрёме, иду ли в разгул,
Топчу ли полы на обедне,
До слуха доносится грохот и гул
В моей беспокойной передней.
   Гляжу в зазеркалье и вижу вопрос
В любой пролетающей мине,
Но молча глотаю дымок папирос
И булькаю водкой в графине.
   А где-то на крыше, на свальне котов,
Сидит и хохочет принцесса,
Сдрочившая сто пятьдесят каблуков
От города Пелопонеса.
   О Боже, зачем я красивый такой?..

Князь луны

   Он ходит весело и скоро,
Бросая удочку свою
Через окно в бокал, который
Сегодня я на свадьбе пью.
   И знает каждая собака,
Что это бледный князь луны,
Сжимая удилище мрака,
Резвится на тропе войны.
   Он хочет видеть наши лица
В белке расплавившихся глаз,
Промедливших остановиться
И стать хотя бы чище нас.
   И через свод, пустой и тонкий,
Мы с ужасом глядим туда,
Где блещут звёзды, как коронки
Его раскинутого рта.
   Мы плачем, плачем под венцами
В своей беспомощности под
Его бездонными глазами,
Разлитыми на небосвод;
   И наши маленькие пальцы
Куда-то тянутся в тоске
Ненужным чем-то заниматься,
Вися на тонком волоске.
   А он глядит и он хохочет,
Неутомительно резвясь,
И под конец безумной ночи
До ночи прерывает связь...

***

   С клыкастой, вечно трезвой рожей,
Повсюду видимой окрест,
Сформировался я похожим
На скошенный солярный крест.
   Я шёл на зов третейских судей,
Но там, чешуями звеня,
Седые старцы, как не люди,
Под мышки жалили меня.
   Я шел, рыдая, в наши храмы —
Там в упокой моей души
Нечаровательные дамы
Метали в стены голыши.
   Я одевался в тучи пыли,
Я брёл на лобные места,
Но палачи себя белили
Широким знаменьем креста.
   Так целым миром не прикаян,
Я возвращался, сделав круг,
И там не брат мой — некто Каин
Кормил меня с костлявых рук.

У памятника

К волонтеру Бьорну

   Ты не услышишь, бедный фриц,
Как скачет сердце, словно кошка,
При виде этих светлых лиц,
Родных и каменных немножко.
   Вон этот, рослый и рябой,
Войной отлитый в помкомвзводы,
Пошел бы в эту ночь с тобой
И мной колоть удою воды.
   А этот, видно, был удал.
Но всё, чем Вышний не обидел,
Он без сомнений бы отдал
За День, которого не видел.
   И, может быть, за этот, наш.
Подумать только: в кои веки
Сошёлся весь земной этаж
Не загонять зрачки под веки!
   Смотри же, фриц, как я расту
Под этой многоликой сенью:
Я вместе с ними на посту
Сегодня, в этот день весенний.
   И ты, конечно, не поймёшь,
Мой сумрачный германский гений,
Откуда протекает дрожь
В мои неслабые колени.
   И ничего ты не поймёшь...

***

   Ты не будешь смеяться — я знаю!
Ты ещё молода. И в тот раз
Ты не видела деда Мазая
В полушубке из заячьих глаз.
   Это было как выстрел из пушки,
Как с мальчишками наперебой
Лопотал он Некрасову в ушки
Про последний весенний запой.
   Тот, не слыша нестройную спевку,
Свой мизинец в волнении грыз,
Созерцая немытую девку,
Так забавно распёртую вниз.
   Вот поэты —
               им всё бы смеяться!
Отчего же ты плачешь, мой друг?

Пανταχοφαγια

   Пусть небо страшится тебя и меня:
Мы съели коня и копыта коня.
Мы съели орла и всю славу орла.
Мы съели ту землю, что снизу росла.
Мы съели Христа и страданья Христа,
И совесть при этом осталась чиста.
   А скоро мы самое небо съедим,
Когда наваляемся вдоволь под ним.
И — дивное дело — всё станет одно:
И бывшее небо, и просто говно!

***

    Я начинал в столы и стулья,
Вертя пером, как стрекоза.
Но не добром под красной тульей
Горели Музины глаза.
   Я продолжаю на прилавки.
Теперь — с зари и до зари —
Их как солдаты сносят в давке
Альфонсы и пономари.
   Но Муза так же нелюдимо
Играет пальчиком в носу
И так же ждёт огня, и дыма,
И грома, сколько натрясу.
   Недаром ангелы и мыши
Судачат сто последних лет:
Покуда громом не подышит,
Не станет молнией поэт.
   Гром,
        грянь!

P.S. И где ж ты,
                ...дрянь?

Первомай

   Немытые окна и двери ломая,
Колышется розовый сок первомая,
И тощие карлсоны, выйдя на крыши,
Глядят, как он каменный город колышет,
Как в небо, обрюзгшее в вялом эфире,
Летят пузыри, как багровые гири,
И шпарят по небу в созвездие Девы,
Грозя поломать её звёздные плевы
И, кровью испачкав тугое бельё,
Уснуть на порочных коленках её.

   А сок, нажимая на кнопки брусчатки,
Ломает сетчатки давленьем клетчатки
И роется в корчах нездравого смысла
Спинным интеллектом души-коромысла.
Он силится ринуться в узкие щели,
Которые годы в массивах проели,
И хлынуть на площадь забитого града,
Сглотав по пути фонари и лампады,
В неистовстве собственных гимнов и слав
Проспекты кровавым дерьмом облевав.

   Лавиновожатый, холодный и трезвый,
Выходит на каменный мол волнореза.
Он месит упругое месиво плоти,
И та опадает и месится вроде.
И валится месиво глиной кирпичной,
Слагаясь в какой-то порядок приличный.
И жалкие корки отползавшей глины
Привычные руки сгружают в машины,
Сгружают, развозят -во славу труда! —
На склады, на свалки и так, в никуда...

Улитиада

   Улитка улыбки улитки
Ползёт по извилине щёк.
И тускло мерцает на нитке
Задумчивый глаз-огонёк.
   Мясистая влажная ножка
Отлогую лепит дугу.
Дорожка петляет к картошке,
Лежащей на жёлтом боку.
   А где-то под куполом мира,
Посеяны на облаках,
Рычат золотые Багиры
В упругих пчелиных боках;
   И, словно хрустальные сабли,
В холмистый, рассыпчатый низ
Вонзаются первые капли,
Пугая уснувших мокриц.
   И всем им — летящим и спящим —
Всё ясно, и всем — невдомёк,
Что вылуплен где-то блестящий
Задумчивый глаз-огонёк;
   Что сонно петляет дорожка,
И влажная гнётся нога,
И дремлет большая картошка,
Согрета теплом очага.

Пророчество

   Пустил я в небо змея
И вылетел на нём,
По свету семя сея,
За синий окоём.
   Где возле космопарка,
Опухшая с тоски,
Сидела бабка-парка
И штопала носки.
   Я въехал мелким бесом
В старушечий чепец
И лесом-полем-лесом
На истину полез.
   Напрасно мне старуха,
Ей-богу — чёрт-те-чё! —
Засунув губы в ухо,
Шипела горячо.
   Мы выжали из бабки,
Побитой, словно рать,
И с кем играем в прятки,
И с кем нам умирать.
   А после возвращенья
Под наш увядший мирт
Не ели мы печенья,
А долго пили спирт;
   Покамест небо наше,
Ломаясь и кося,
Как свиток кож лебяжьих
Сворачивалося.

Поэт

   Подо мной змеятся небылицы,
Будто, всё попробовав на дне,
Я могу водой теперь напиться
И уйти давиться на ремне.
   И плодятся пакостные бредни,
И бредут на сборища газет,
Чтобы поп, прогретый на обедне,
Их скормил пасомым на обед;
   Чтоб часами наши генералы
На штабном исписанном сукне
Наполняли ржавые бокалы
Этим полным бредом обо мне;
   Чтоб летали вороны с дудою,
И мычали ночью воронки;
Чтоб исчез покой от геморроя
Всей души, заставленной в тиски;
   Чтоб потом, замучен этим бредом,
Сам поэт, уснувший в самый раз,
Был со смаком сожран за обедом
И со смаком спущен в унитаз.
   Чтоб потом распухшие писаки,
Повылазив,— Господи прости! —
По углам напачкали бумаги:
«Не везёт поэтам на Руси!»

Похищение

   Города не заметили Гончего Пса,
Для покражи сменившего кожи.
Для таких я — оса, лишь большая оса,
Лишь на мало процентов Божья.
   Но откуда такой многоглоточный вой
На пергаменте и на металле:
«Он придёт, чтоб Офелия стала росой
На его огнедышащем жале!
   Чтобы наша Офелия — прячь её прячь! —
Не кипела слезой у порога,
Пусть не дремлет народ, и трезвеет палач,
И репьём порастает дорога!»
   А с Офелией нынче не дружится сну,
Потому что Офелия в роще
По полянкам гоняет девчонку-весну,
В белом ландыше волос полощет,
   Заплетает косицу лесному ежу,
И, незримый в дубовой короне,
Я зеницами чёрного дятла гляжу
На босые девичьи ладони.
   Я по беличьим спинам, по сучьям и проч.
На волнистую землю сбегаю
И ресницу длиною в январскую ночь
В мимолётное сердце втыкаю;
   Я встаю на колени, встаю на дыбы,
Я уйду тем же утром, что ваши,
Понайдя, поломают живые дубы
На строительство каменных башен.

Смерть

   Я вдруг упал и тут же умер,
Не видя, как во всей красе
Пылает шестизначный нумер
В десятизначном колесе;
   Пока шершавый и не клейкий,
Такой заботливый сейчас,
Язык кошачий красной змейкой
Вползает в мой потухший глаз;
   Пока, стремительно вращаясь
Среди заставленных зеркал,
Всё то, что дельного осталось,
Сквозит в сияющий канал.

Поэт

   Статейка высшего порядка:
Поэт — небесная прокладка,
Всегда готовая — изволь! —
Впитать в себя земную боль;
   Чтоб после, став темнее тучи,
Ползти на мусорные кучи
И там на радость местных мух
Скатиться мёртвой под лопух.

Грехопадение

   Сначала было только слово;
Никто не помнит точно: чьё.
Потом возня до полседьмого
И снова слово; тут — моё.
   Я проскакал по спинкам кресел,
В Эдеме понаросших вдруг,
И липкий свой язык повесил
На низкий яблоневый сук:
   — Куда ты удалилась, Ева? —
Но спал Господь на чердаке,
И спали все, и только слева
Хлестало смехом по щеке.
   Я рвал плоды красней граната
Из-под смертельного листа
И в мякоть яблочного яда
Совал дрожащие уста.
   И грохотали небосклоны:
— Вина! Великая вина! —
И сладко капало из кроны:
 — Ко мне, мой милый! Я — одна!..

Кит

Я не видел любви чем-то больше, чем та,
Что налита в мошонку большого кита;

И разумнее взглядов, которыми кит
Исподлобья на чёрную воду глядит;

И пронзительней роли, которую мне
Он отдал, отыграв на прибойной волне.

Марии

   Пока мне плохо — хорошо
Твоим ежам на книжной полке
Кататься в хлорке и карболке,
И спать, и бегать нагишом.
Пока мне плохо — зашибись
Твоим часам, ломая стены,
Метаньем гирь в моё колено
Так зарабатывать на жизь.

Твой кот — и тот не так уж прост:
Засев в аквариумной мути,
Он еле слышно — «ути — ути» —
Кого-то ловит там на хвост.

И належавшийся ничком,
Конечно, он не спрыгнет на пол
И ног, которые не лапал,
Не оботрёт тугим бочком.

Вот если б знать наверняка,
Что в вихре этого разгула
Тебя саму хоть чуть лизнуло
Святое небо свысока,

   Что в светской комнате своей,
Свои глаза сведя попарно,
Сидишь над книгой не бульварной,
Мне стало лучше бы — ей-ей!

Плющ

Зелёный плющ в оконной раме
Колышет белыми мудями.
Природа делает намёк,
А людям это невдомёк.

Не чуя тонкости момента,
Они бегут по экскрементам.
Им глубоко на всё насрать,
Поскольку их —
               за ратью рать.

Зелёный плющ отцвёл — и на фиг,
Ломая прогрессивный график.
И за окном — куда ни глянь —
Одна земля.
            В такую рань.

***

Забитый пригоршнями грязных
людей,
Я к ночи укрылся в пустыне.
И был ко мне голос из ада: — Ей-ей,
Я буду с тобою отныне!

Я дам тебе чистого белого льда
За ноготь чудесного пальца.—
А я был язвителен как накогда:
— Ты стал как они — побираться!

Суицидальный синдром

   Моё последнее «прости» —
Оставшейся в постельной складке
Лежать в покое и в порядке
До утра — косточка к кости.
   Прости, любимая, прости!

   Я выхожу на крики сов,
Которые, сминая ели,
Всю ночь то ели, то пьянели
От переваренных мозгов.

   Там аромат лесной сосны,
Гарцующей над тонкой речкой,
Её не шёлковой уздечкой
Бесплатно навевает сны,

   Что все пути теперь туда,
Где этой ночью не сердито
Несёт себе на монолиты
Крупинки ясности вода.

   А наверху — лишь только чай;
Над ним сидят, над ним смеются,
И пьют его, и невзначай —
На счастье! — разбивают блюдце...

Автостопом

   Чем трогать пальцем женские места
И шиться героином за сараем,
Застопь машину в Царствие Христа
С каким-нибудь прилежным          краснобаем.

   Легка машины радостная прыть,
И скоро без труда смекаешь сам ты,
Что мух тут не положено травить,
Поскольку это наши музыканты.

   Зато тут можно вылиться в любви
   К предложенной бутылке простокваши
И медленно потягивать с брови
Беседы не похожие на наши.

   Зато тут можно высунуть язык,
Заслышав, как, катясь куда-то книзу,
Тебе сигналит чёрный дровяник,
Затянутый в брезентовую ризу.

   Зато тут можно выучиться на
Ценителя полуденного зноя,
И люди тут не дохнут от вина,
Поскольку пьют лишь только        за святое.

   Водитель не пускается в кураж,
Хоть выходил тут каждую плешину,
Пока ходил до ветру...
                       В общем, Паш:
Иди, лови попутную машину.
   А там — доедешь.

Пришелец

   Привет вам, подонки, от Господа Бога!
Хватайте ж, делите, пока не остыл.
Там сбоку приписка: «Постойте немного,
А к осени дружно ступайте в распыл».

   Ну вот, поседели.
                    Не бойтесь: описка!
В созвездии Девы четвёртого дня
Небесные силы пололи редиску
И там же — случайно — рванули меня.

   А знаете, на небе нынче не ладно:
Там пали расценки и вырос сорняк.
Там солнце пустилось в какие-то пятна
И рыло своё не отмоет никак.

   Вы только дерётесь  да трётесь телами,
Потуги родильниц в бельё обратив.
А где-то на небе в пустеющем храме
Кончается масло без ваших молитв.

   Без вашего смеха на небе тревожно,
Окрошно, кромешно и выхода нет.
Читайте ж, безумцы, доколе возможно!
От Господа Бога привет вам,
                           привет.

Дворник

   Природа дворника чиста,
Поскольку каждый раз
Метла — лишь рукоять креста,
Сокрытого от нас.

   И тем, кто в этот раз не ест,
Отрадно посмотреть,
Как носится незримый крест,
Благословляя твердь.

   Но вот закончены труды,
И дворник, как вода,
Собрав упавшие пруты
Исчезнет без следа.

   А что по молодости лет
Пока что на двоих —
Те ходят по святой земле,
Но Бог возьмёт и их.

Волонтёру Бьорну

   Водку пей не как попало:
Чтоб ни капли не пропало.
Так ведётся на Руси —
Хоть кого у нас спроси.

   Коли ты, шальной  да глупый,
До колен развесил губы,
Да не чуешь со хмеля,
Где ж тут русская земля,

   То и не хрен было браться,
Да зазря бутылку мацать.
Хоть кого у нас спроси —
Так ли пьют-то на Руси?

***

   Стрелы, пущенные свыше,
Людям темечки клюют,
Чтобы люди, сев потише,
Не поверили в уют.

   Чтобы люди, став подлиньше,
Не порезали себя;
Так попущенные свыше,
Стрелы падают на крыши,
Наши души теребя.

   И развитые волокна
Наших высушенных душ
Кто-то вешает на окна,
Дабы взять хороший куш.

   И спускается Всевышний,
Не спуская мудрых глаз,
И не споря, платит лишний,
Потому что ценит нас...

Меня

   Меня вчера нашли в капусте
И завтра же заквасят в ней,
Чтоб, потонув в жестоком хрусте,
Я стал пригодней и скромней.

   Зато потом раскурят в трубке,
Зальют в бутыльное литьё,
Во чьи-то розовые губки
Влагая горлышко моё;

   Разбрызжут синью по бумагам;
Загнав в швейцарские часы,
Прогонят кубарем и шагом
И шубой крашеной лисы;

   И что бы там ни отвечало
Поветриям последних мод,
Повысят в чине...
                 Для начала —
Стеречь капустный огород...

***

   Какие-то впалые лица
Моргнули прорехами рта,
И люди не стали жениться,
И тем поругали Христа.

   Забравшись на тонкие мачты,
Мир к ясному небу приник,
Где кружится ангел небрачный,
Невидимых душ проводник.

   Вот те, что пока что при теле,
Глядят на пустые поля,
Где землю опавшую мелет
Крутимая ветром Земля.

   И мечутся души тугие,
Роняя по свету тела
В надежде ненужные выи
Сломать на изгибе угла

   И прыснуть в эфирные влаги,
Покуда внизу — неспроста! —
Висит в комарах на коряге
Обычное тело Христа...

Колокол

   Кручу я колокол в ночи
Подобием вязальной спицы,
И вылетают кирпичи
На черепа и черепицы.

   Никто не встанет, не пойдёт,
Не переломит плоской речи,
Доколе магазинский йод
Из глаз не вытечет на плечи.

   Лишь после глянут в облака,
Где в беспокойной лунной стёжке
Колотит медные бока
Железный хвост небесной кошки,

   Не мной посаженной на цепь.
И так как было что-то свыше,
То мы пришли не руки греть —
Бить черепа, срывая крыши...

***

   Лежит любовь как тело Бога,
С любовью швырнутое вниз
Валяться ночью вдоль порогов,
Не заслоняя потных лиц.

   И замерев над унитазом,
Кипя в постели — два в одном —
Никто из смертных не обязан
Глядеть на то, как за окном,

   Как на часах, ночные совки
От занавешенных окон
Взметают крылья, как винтовки,
На наползающий Дракон.

   И ни одна не сломит ветви,
Не колыхнёт стекольный лёд...
Но тот кто ходит — тот заметит.
И кто заметил — подойдёт...

***

В игольные уши
Проденусь, как нить.
Пусть небо послушает,
Что тут винить.

Мы — бедные дети!
— Пожалуйста!
— Please!
Но если —
          ответим!
(За солнце держись!)

Играючи мышцей
В пазе оси:
Вам плохо там слышится,
На небеси!

Автобиография

   Пока я грёб по жизни рваным кедом,
Моя перегулявшая родня
Грузилась перед шёлковым последом
И всё со страхом щупала меня.

   Крутясь юлой с колена на колено,
По воле озадаченных сычей
Мои неодинаковые гены
Укладывались вроде кирпичей.

   И башенкой, утоптанной работать
Опорой дома пьяного стыда,
— Икона! — под накинутую копоть
Я был сокрыт на долгие года.

   А там любой, почти на дармовщину
Берущий воздух комнаты в наём,
Мог вычертить любую чертовщину
На потемневшем образе моём.

   И долго так — противно и без спешки —
Шагали дни по воздуху в загон.
На небе духи лопали пельмешки —
Сочились слёзы с каменных икон.

   Пока, привстав от битого корыта,
Моя осатаневшая родня,
Крутя ключом на темечке зенита,
Перевернула небо на меня.

   И  Божий зрак, мной тронутый в       зеницу
В кривых натёках ангельской слюны,
Сквозь едкий дым, как через рукавицу,
Учуял жар от каменной стены.

   И воцарив минутное затишье,
Господь познал,
               и выполол,
                         и мне
Велел  расти, башкой сдвигая крыши,
Ступнями оставаясь на говне.

   И так расту, ломая, как орешки,
Стальные гроздья звёздной мишуры.
Повыше — духи. Лопают пельмешки.
Пока сидят.
           Но только — до поры.

Бабушка Смерть

   Ощетинив лицо своё, бабушка Смерть
Наклоняется ниже... и ниже...
Обещает меня закружить, завертеть,
Как бульварная полька в Париже.

   Я взметаю глаза, как неслышимый взрыв,
На багровые, низкие веки,
Где застыли, ненужные спицы спустив,
Два пустых колеса от телеги.

   Замороженной рыбой стальная коса
И бутылка для сбора живицы...
— А хочешь — отдай мне свои глаза
И можешь опять резвиться!

   Но ладонью-щитом заслоняю свой взгляд,
Как торговец — невиданный ценник.
И надрезанный вянет мой чёрный наряд
На подставленный жёлтый передник.

В театре

   Вооружившись манной кашей
До самых кончиков ноздрей,
Идём по спинкам бельэтажа
Среди захлопнутых дверей.

   Надменный тон такой прогулки
Невыносим, как дробь на ноль.
И смачно вылетают втулки,
Кося и мня цветную голь.

   (Спустя немного на досуге,
Вспотев от плотной похвальбы,
Прикольно будет эти руки
Срывать с сидений, как грибы.)

   Но вот, в солёной, красной тине,
Зажав в руках по беляшу,
По освещённой горловине
Я в рамки цвета захожу,

   Где, выворачивая ушки,
Из-под ширинок напрямки
Глядят похабные зверюшки
На три волшебные руки,

   Которыми, не слыша боли
От разгибающихся склок,
Я с хохотом швыряю роли
Под самый тонкий потолок.

   И охреневший — девять, десять —
Один не резанный момент —
Суфлёр нас хочет занавесить,
Ревёт и рвёт апплодисмент.

На Рождество

   Начальник смерти, ветхий бог,
Сложив багровые уста,
Отведал первый, сладкий вздох
Новорождённого Христа,
   Как делал это всякий раз
Промеж коленок рожениц,
И вдруг осел в сухую грязь
К ногам отпрянувших ослиц.
   Но крик, плеснувший в темноту,
Взвился струёю кипятка,
И ангел, спавший на посту,
Развёл над миром облака.
   В составе тысячи особ
Народ крылатый, глух и нем,
Крутил небесный телескоп,
Глядел на спящий Вифлеем,
   Где, густо зарываясь в плащ
От света яростной звезды,
Несостоявшийся палач
Стучался в дом, просил воды.

Могила

Придёт дождливая пора —
Меня погонят со двора
И с красной ямочкой в виске
Уложат прямо на доске,
Колючим саваном неброским
Разгородив меня и доски.

Могильный грязный червячок
Меня откатит на бочок
И будет робко — в первый раз —
Вползать в прищуренный мой глаз,
Чтоб за широкой костью лобной
Лобзать во тьме мой ум холодный.

Он будет мал и грязно-жёлт,
Он будет двигаться как болт
Сухой нарезкою колец
И так угаснет наконец,
Кляня сырую тьму и холод,
Которым был в уме размолот.

Сотворение человеков

   Ангел по кличке Буян
В шапке медвежьего меха
Срочным посольством приехал
В гости к царю обезьян.
   «В доме Отца моего
Разных обителей много.
Вишь, как петляет дорога
С кочки на кочку?
                 Во-во!
   В гаснущих залах теперь,
Смежив усталые вежды,
Сломано пламя надежды,
Прежде шагавшее в дверь.
   Нам ли не сможешь помочь?
Для непростых изысканий
Нужен нам сын обезьяний
Да обезьянова дочь».
   Долго молчал сюзерен,
Глядя на пальмы и фиги,
Где свои мрачные лики
Корчил заносчивый лен.
   Долго глядел государь,
Как за бескрайние чащи
Падало солнце — манящий
К краю и за край фонарь.
   И лишь нахлынула ночь,
Сон и игрушки оставив,
Маленький сын государев
И государева дочь
   На колесницу взошли.
Прянули пламенем вожжи,
Кони отбросили площадь,
Скомкав опору земли.
   И через фабрики гроз,
Туч и созвездий машины
Снизились в центре обширной
Плоскости цвета и роз.
   Где белоснежный слепец,
Вскинув роскошные бельма,
Долго молчал беспредельно
И затрубил наконец.
   «Дети, поправшие сон
Мерой, направленной выше,
Дали мне видеть и слышать
Их несмолкаемый звон.
   И да не скажет никто,
Мною отверженный в прошлом,
Будто я плоско и пошло
Время мечу в решето.
   Встаньте по центру стола!
Будьте танцуя, играя.
Из лепестков я ваяю
Новые ваши тела.
   Семя расторгнутых роз
Вызреет с вами, чтоб бросить
Старцу в печальную проседь
Золото новых волос.
   И погружённый в туман
Корчей неверных творений,
Брызнет мой  солнечный гений
По возродившимся нам...»

***

   Суровое утречко
Казни моей.
Толпа — наша дурочка —
Ходит под ней.
   Глядит палачу
В голубые глаза:
Чего ж ты, молчун,
Нам не всё показал?
   Не видел народ —
И о том его речь —
Как кожа ползёт
С перепуганных плеч.
   Как с ворота,
Сладостной мукой дыша,
К багровой
Доске припадает душа
   Лобзать лоскуты
Закольцованной кожи.
Зачем только ты
Нас позвал, нехороший?

Стойка

   Коричневым репьём моя собака
Висит в струе пахучей теплоты
И ждёт меня, спасителя, и знака
Пропалывать молчащие кусты.
   Игра с землёй пойдёт в одно касанье,
Поскольку это мяч, и этот мяч
Способен при любом её дыханье
Метаться как натасканный циркач.
   Моя собака — бурое на рыжем —
Сама себе молчание и знак
Молчанья для заезженных камышин,
Расставленных на глине так и так.
   Моя собака — ивовая ветка,
Раскрывшаяся почками ноздрей,
Которые пронзительно и цепко
Качают пар испуганных зверей,
   Чтоб через миг, отбросив ком брюшины
С сухих колен,
              — Ату его, ату! —
Взвилась её роскошная пружина
В рванувшую кусками полноту.

***

   Умер кот с какой-то дряни.
Замороженный, кривой,
Он валялся возле бани.
Видно было — не впервой.
   А соседский пёс-плутишка,
Повертевшись, расхрабрясь,
Вынес этакую фишку
Добрым людям на показ.
   И присев тихонько сзади,
Будто думал, обормот:
«Посмотрите, нате, нате,
Он не страшный, этот кот».

Окончание следует.