Литературная критика

ЛИНИИ СРАВНЕНИЙ

* * *
Одна из последних статей Зигмунда Фрейда «Расстройство памяти Акрополя» (1937) является вполне внятной иллюстрацией того, как совлечение времени с «вневременностью» сказывается на характере мышления. Фрейд описывает случай, произошедший с ним во время его посещения Акрополя в 1904 году. По его словам, первая реакция выразилась в простом восклицании: «Оказывается все это действительно существует! Выходит, все, что мы изучали в школе, чистейшая правда!».
Здесь, вероятно, важно не то, что Фрейд изумился реальности истоков европейской традиции истории, частью которой являлся сам, но то, что мы всегда несем в себе образы неких иных мест, образы, обязанные многому: воспитанию, мечте, намерениям, снам, случайным фотографиям, забвению, преданиям, и что в дальнейшем причудливо сплетается в собственную явь.
Отношения которой с реальностью довольно загадочны. Тем не менее, эта, наша явь или, чаще, ожидание, не совпадающее с увиденным, одновременно служит возможностью нахождения «другого» за ее горизонтом.

* * *
Нашла ли Индия на карте Эллиота Вайнбергера свое место? Если да, то на какой из них? В какой строке? Когда? Эти вопросы не составляли бы труда, когда бы не его заключительное замечание — «Безусловно, Индия располагается там, куда направлялся Колумб».
Этот странный парадокс, не завершаемая апория вселяет беспокойство и расстраивает фокус зрения. Колумб направляется в некую сказочную, частично описанную страну «Индию», и одновременно с этим «направляется» к берегам Америки, где впоследствии возникает город Нью-Йорк, в котором периодически проживает Элиот Уайнбергер. Самый что ни есть «настоящий» нью-йоркер.
Высок, худощав, в круглых очках, в длиннополом черном пальто. Охотно смеется. Готов слушать часами. Возможно, оттого, что исколесил весь мир. Причем Greenwich Willage всегда первая «станция». Последняя — книга «Следы кармы» (Karmic Traces), вышла осенью 2000. Когда мы встретились, в книжных магазинах еще не появлялась. Элиот любезно преподнес экземпляр и спустя день стало понятно, что последняя книга описывает возможно самый совершенный антропологический круг, замыкающий в себя пустыню Атакама, Исландию и Гонг-Конг.

* * *
Он был другом Октавио Паса и Хорхе Луиса Борхеса. Эссе Борхеса в его переводах (Selected Non-Fiction) принес ему Национальную Премию Критиков 1999 года (National Critic Circle Award), а в 2000 году Эллиот Уайнбергер получает от правительства Мексики орден Ацтекского орла.
Больше всего, по его словам, он сожалеет, что в Америке перестали переводить современную поэзию,— выходит около пятидесяти книг в год, никак не больше. Не то, что в 70-е или 80-е.
Тайной пружиной книги «Следы кармы» является расследование обстоятельств первого путешествия некоего жителя Исландии в Индию. Но также и последствий этого странствия.

* * *
— Мы провели около недели на острове,— в разговоре всплыл конгресс (а речь зашла о китайском поэте Бей Дао, вместе с которым он должен был читать в конце недели), посвященный проблемам перевода, проводившийся в прошлом году Королевской академий Швеции и Нобелевским комитетом.
— И я внимательно наблюдал за ними... за членами комитета. Какие безмятежные доброжелательные люди. Они все время проводят вместе. У них лучшая библиотека в Швеции, где они вместе работают. Там у них есть небольшой ресторан, где они обедают вместе. Они вместе путешествуют... Откровенно говоря, если бы мне предложили выбирать между Нобелевской премией или членством в их комитете, я предпочел бы последнее.

* * *
Спустя два дня в книжном магазине на Crosby St. он представил читателям китайского поэта Бей Дао (в собственных переводах), изгнанного из Китая 12 лет тому за «темную эстетику», и который по всем всем тогдашним предположениям сведущих людей должен был получить Нобелевскую премию ушедшего года. Чего не случилось. Многого также не случилось. А если и случилось, стоит ли, право, обращать внимание на то или другое.

PS.
В начале 90-х мы с Лин Хеджинян встретились в Encinitas с тем, чтобы продолжить работу над переводом «Фосфора». Был конец мая, во всю цвели «ангельские трубы», и первая часть стремительно шла к завершению. Там и возникла мысль предложить «Фосфор» издательству New Direction. На то были причины. Douglas Messerli, издатель Sun and Moon Press (LA), у которого вышли мои поэтические книги Description и Xenia, стал, как поговаривали, весьма небрежен в сроках. К тому же «Фосфор», можно было назвать скорее прозой... да и с Messerli меня не связывали никакие формальные обязательства.
Сказано — сделано. Первая часть уехала в Нью Йорк. В октябре Лин позвонила и со смехом рассказала, что «фокус не удался». Несколько дней назад, сказала она, ей позвонил Messerli и стал ей пенять едва ли не за предательство. Оказалось, что, по получению рукописи, Лафлин спустя некоторое время отослал ее в Sun and Moon с припиской, в которой было что-то вроде «дорогой Дуглас, кажется по ошибке мне отправили “твою” рукопись»...
Спрашивается, как он мог знать? Хотя речь идет, наверное, о другом — об издательской этике.

Аркадий Драгомощенко

(James Laughlin — 1914–1997)

Перевод с англ. Аркадия Драгомощенко

Любое суждение о Джеймсе Лафлине следует начинать со Списка:
перечня, в целом повергающего в немоту изумления и ошеломляющего
частностями. Он был издателем — и почти всегда первым
издателем в Соединенных Штатах — Аполлинера, Джуны Барнс,
Бобровского, Борхеса, Пола Боулза, Брехта, Камю, Селина, Сандрара,
Шара, Кокто, Дальберга, Дарелла, Эллюара, Эндо, Гарсиа Лорки,
Гессе, Гейдеборро, Жарри, Джойса, Кафки, Лотреомона, Мертона,
Мишо, Генри Миллера, Мисимы. Монтале, Набокова, Неруды,
Пастернака, Октавио Паса, Кено, Мандельштама, Раджа Ра,
Реверди, Рильке, Сартра, Сюпервиля, Дилана Томаса, Унгаретти,
Валери, Витторини, Натэниэла Веста и Теннесси Уильямса (говоря
лишь о мертвых).

Теперь это мнится невероятным, но в пору, когда они были полузабыты,
он вернул читателю имена Генри Джеймса, Ф. Скотта
Фитцджеральда, Ивлина Во, Уильяма Фолкнера. На протяжении десятилетий
лишь он один переиздавал Бодлера и Рембо.

И его издательство «New Directions» («направления», «адреса»,
«указания» — предпочтительней остаться при английском написании
названия, — пр. пер.) было и продолжает быть
Узловой Станцией англо-язычной поэзии авангарда: Паунд,
Уильям К. Уильямс, Х. Д., Рексрот, Патчен, Оппен, Резникофф,
Олсон, Данкен, Крили, Снайдер, Левертов, Бронк, МакКлюр,
Ротенберг, Энтин, Собин, Палмер, Гандер, Розмари Уолдроп, Сюзан
Хау и так далее. Лафлин был более, чем величайший американский
издатель XX века — его издательство собственно и было XX
веком.

У каждого писателя есть своя история «обращения». Легенда о
«книге, благодаря которой я захотел стать
писателем» — так вот, едва ли не каждый известный мне писатель обязан
своему желанию книгам, изданным Лафлином. Лично я
принадлежу к последнему поколению, успевшему повзрослеть накануне
того, как поток перепроизводства захлестнул все на свете, но в
юности я уже безошибочно узнавал на полках книжных магазинов
черно-белые обложки ND. Я покупал их наобум, понимая, что,
если они изданы Лафлином, они чего-то значат, их надлежит
читать — последнюю весть из Храма Модерна, места, где жизнь
обретала настоящее.

Успех Лафлина обычно объясняют его состоянием, что, вне сомнения,
является только частью этой истории. Конечно, он был
наследником стальной фортуны. Огромные знаки Jones & Laughlin, царили
в свое время над Питтсбургом. Несколько лет назад в своем
интервью он сказал, что, после окончания Гарварда в 1936,
отец на «первые шаги в жизни» выделил ему $100000, [К слову
сказать, мои родители, будучи на несколько лет старше Лафлина,
рассказывали, что в 1936 году годовой доход среднего класса
исчислялся приблизительно в $2000]. Молодой Лафлин был высок
ростом, красив, атлетически сложен и необыкновенно богат.
Стать play boy’ем не составляло труда. В действительности он
таковым и стал, но playboy’ем, одержимым литературой.

При этом нужно учитывать среду, в которой вращался Лафлин. Стальные
бароны Питтсбурга: Меллоны, Карнеги, Фрики. Будучи
шотландскими пресвитерианцами, они считали каждый пенни и тратили
миллионы. Их философия была сформулирована в книге Эндрю
Карнеги «The Gospel of Wealth» (Стратегия Богатства), являя собой
смесь патернализма и благотворительности. Богатство должно
служить не личному удовольствию, но его же сохранению и
распределению среди тех, кто в силу нравственных качеств и ума
того заслуживал. С другой стороны, они могли быть
по-настоящему беспощадными, стоило их метафорическим детям выказать
строптивость, проявляя заботу об интересах бастовавших рабочих
или обличая убийства профсоюзных лидеров.

Между тем, и это хорошо известно, Лафлину в своей жизни не
доводилось платить за убийство кого-бы то ни было, даже книжных
обозревателей, просто по той причине, что он посвятил себя
прекрасному делу. Только немногие из подобных ему наследников
рискнули заняться издательской деятельностью, однако после
нескольких лет одни из них свернули дела, другие занялись
коммерческими проектами — обычно деньги тратятся на богатство.

Лафлин же не только пoсвятил жизнь беззаветному служению книге,
кроме прочего, он даже не назвал издательство собственным
именем, удовольствовавшись мелко набранной строкой несколько
странного содержания на страницах выходных данных в каждом
издании: «Книги New Directions изданы для Джеймса
Лафлина»; именно — «для». Легкий кивок в
сторону Эндрю Карнеги.

Стоит отметить, что богатство могло бы завести Лафлина в тупик
банальности, однако он избежал этой участи не только в силу явной
литературной интуиции, но и чутья «нового», знания
европейских языков, ныне исчезнувшего в среде американских издателей
— равно как и неиссякаемой готовности в поисках новых имен
прислушиваться к писателям, отнюдь не к критикам,
обозревателям, агентам и buzzmakers. Еще в начальной школе его учитель
Дадли Фиттс познакомил его с Паундом, который привел его к
Уильяму К. Уильямсу, который привел его к Нэтэниэлу Весту.

Паунд привел к Генри Миллеру, который привел к «Сидкартхе» Германа
Гесса, блокбастеру тех дней. Уильямс привел к Рексроту,
который привел к Снайдеру, который привел к Бей Дао. Дэйм Ситвел
— к Дилану Томасу; Еллиот — к Джуне Барнс; Теннеси — к Полу
Боулзу.

Более того, Лафлин истово веровал в «традицию» не в качестве канона,
утверждаемого ископаемыми университетами пред лицом эпохи
«безвременья», но в Паундовском понимании, как повторное
открытие, новое прочтение, пере-из-обретение западной и
восточной литератур. Идея (отчасти размытая постмодернизмом и
выглядящая сегодня вполне старомодной) состояла в том, что
«классику» должен читать каждый интеллигентный человек, а чтобы
быть интеллигентным человеком, небходимо читать классику.

Но что может быть построено на этом фундаменте Прошлого (точнее,
нового Прошлого), где публикуются новые классики или, как часто
говорил Лафлин, «хорошая литература»? И что, меж тем, не
означает просто хорошие книги — не так давно каждый издатель
был уверен, что за свою жизнь он опубликовал по крайней мере
несколько стоящих книг. Речь идет о книгах, выдержавших
испытание временем, книгах, оказавших влияние на поколения,
подобно книгам прошлого — их необходимо было прочесть.

Предисловия, которые Лафлин писал для первых антологий New
Directions, подобны флагам, выброшенным на баррикадах. Но, в отличие
от иных революционеров, он не питал иллюзий по части
немедленных результатов. Следуя Паунду, он верил, для признания
писателя требуется по меньшей мере двадцать лет (сегодня на это
уходит либо двадцать минут, либо полвека). Потому, в
отличие от других издателей, обращавшихся со своими именами, как
со свежей рыбой, он почти все свои книги держал в печати
десятилетиями. Это также было частью стратегии капитализма 19
века, уже забытая в наши дни концепция долгосрочных
инвестиций, что в итоге принесло свои плоды.

Однажды Эзра Паунд сказал 20-летнему Джеймсу Лафлину, что из него не
выйдет поэта, и потому он должен найти для себя
какое-нибудь полезное дело, например, издательское. Известный своим
необыкновенным талантом открывать молодых писателей, Паунд был
в этом случае настолько неправ, что дал повод усомниться в
собственной искренности. Лафлин продолжал писать, но держал
это под спудом всю оставшуюся жизнь. Лишь в последние годы он
стал приокрывать закрома и понемногу публиковать стихи,
мемуары, эссе, прозу.

В поэзии он развил манеру разговорной речи, почерпнутую из
древнегреческой поэзии, Уильямса и Рексрота. Тем не менее, случались
у Лафлина и собственные находки, в частности трехстопный
стих, каждый последующий из которых не мог быть длиннее или
короче, кроме как на интервал пишущей машинки. Подобное
ограничение сыграло свою роль. Наряду с Рексротом он писал длинные
повествовательные поэмы. Будучи по сути чистейшей поэзией,
они читались как проза. А следуя Греческим, Латинским и
Санскритским наставникам, он создал возможно единственную в своем
роде эротическую американскую лирику. Любопытно, что в
американской поэзии наиболее замечательная гетеросексуальная
эротическая поэзия была написана мужчиной и женщиной в их
преклонном возрасте…

Прозаический же стиль Лафлина являет странную и увлекательную смесь
тончайшей эрудиции и повседневного языка, джойсовского
пристрастия к каламбуру и диалогов эксцентричных комедий 30-х —
этой жаргонной скороговорки клоунов в смокингах. Примечателен
также и слог его критических замечаний, особенно сегодня,
когда язык критики более подходит астрофизике.

Джон Лафлин был последним ветераном «революции слова», человеком не
только принимавшим в ней участие, но и лично знавшим
корифеев модернизма. Он менял проколотые шины Гертруде Стайн, он
опознал Дилана Томаса в морге, переслал балетные туфли жене
Селина после войны, его спас от падения со скалы сачок
Набокова, он оплачивал обитель Делмора Шварца и адвокатов Паунда,
он похищал Мертона из монастыря, чтобы напиться,
путешествовал на мулах с Рексротом, пил чай с Эллиотом.

Он прожил от Первой Мировой Войны до Первой Мировой Сети, —
восемьдесят непомерных лет, которые хотел бы прожить каждый
писатель.

Он стеснялся роста, внезапно исчезал на собственном высокогорном
курорте, чтобы покататься на лыжах, он был одержим идеей
призрачных двойников, а, меж тем, имел нескольких, не уступавших в
размерах. Его манеры отдаленнно напоминали поведение
Джорджа Буша, его библиотека была воплощением хаоса (он прочел ее
всю).

Он питал странную страсть к Индии, был атлетом и ипохондриком, он
послал Клинтону — которого называл «Смайлик» — паундовскую
«Азбуку Экономики» в качестве инаугурационного подарка, он был
гедонистом и меланхоликом, на него непрестанно жаловались и
те, кого он публиковал, и те, к кому он не снисходил; на его
лугах в Коннектикуте паслись овцы.