Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение.
• Продолжение.
• Начало.

сентиментальные баллады о кризисе среднего возраста

Сцены боев просты и натуралистичны. Наш герой снова пьян.
Хаос манит возможностью свободы. Порядок тревожно отдается
пионерским горном. Хочется пить.

Серые карандашные наброски борющихся мужчин. Грифель жирно растерт
пальцем, по бумаге стелятся волокна табачного дыма. Иногда
рядом в углу листа легкие изгибы тел дерущихся волков. Иногда
рядом со сплетенными буграми людей в борцовском трико
заметны штрихи, складывающиеся в картинку, медленно, как
калейдоскоп. Она поворачивает листок и борцы блекнут, вместо них на
листе схватка крутошеих сказочных быков с рогами, похожими на
лиру. Она перелистывает рисунки, смешная пьяная рожа машет
деньгами, натуралистичный подкрашенный сангиной эскиз
изломанного человека, которого уносят с ринга, красивая женщина, в
азарте свистящая «в два пальца». Она не может ходить на
бои. Ее сил хватает только на рисунки. Она переворачивает
листок и смотрит на свое серое карандашное отражение, шея
изогнута, голова откинута назад, глаза прикрыты. Она смотрит на
свое тело, покрытое сеткой воздушных штрихов, и говорит:
дурачок.

...В «клетке» было душно и пахло кислым потом бойцов. На клетку она
не была похожа, и называли ее так по инерции, потому что
первые подпольные бои проводили на зарешеченной танцплощадке в
Центральном парке, которую с незапамятных времен называли
«клеткой». Сейчас бои проходили в более-менее цивилизованных
условиях, но все равно, по привычке, завсегдатаи собирались
задолго до начала, сохраняя дух подполья. Хозяева клуба,
шестидесятилетний боксер Ситников и известный предприниматель
Зяма Земсков, важно кивали головами, глядя на шустрых крепких
ребятишек, собиравших ставки. Стоял гул, табачный дым висел
сизыми полосами. На скрипучих трибунах сидело несколько
жующих броских девушек, парни в хороших костюмах топтались
внизу, обсуждая шансы бойцов. Основная масса народа толпилась за
судейской скамьей в ожидании. Гул. Разговоры. «Я слыхал
Кислый раньше в спецназе служил в десантуре в натуре нет он же
сидел он сидел потому что убил сынка начальника какого-то
хватит херню пороть — Кислый до сих пор в налоговой служит
инструктором. У Бубы нет шансов Буба убит — у него почка
оторвана нет нет боя не будет Буба не боец. Кислый убил казаха в
прошлый раз ты видел Буба легче и старше он сдохнет сразу боя
не будет. А кто еще будет Султан будет нет черные все
вылетели только Надиров остался Надиров это серьезно он борец и
терпеливый сука он помнишь задавил Серегу Хохлова не-е хохла
он на ущемление ахилла поймал а задавил он Бобра на
удушающем.»

Ситников поднялся на ринг и сказал что-то надтреснутым голосом в
старенький микрофон, публика заревела, не дав ему договорить, и
на ринг поднялся Юрик Кислицын в шелковом халате. Какой-то
парень заорал «откуда халатик, Кислый». Юрик снял халат и
остался в одних боксерских трусах. Девушки на VIP-трибуне
поощряюще завизжали. Ох и танк,— подумал Пашка, глядя на мрачное
лицо Кислого, полностью соответствовавшего своему прозвищу.
Юрик поднял забинтованные руки и показал девицам вздувшиеся
бугры мышц. Обманываться на его счет не приходилось: Кислый
был чудовищно силен. Его масса могла ввести в заблуждение —
он двигался стремительно и легко, неумолимо, как локомотив,
не зная движения назад. Два раза он выходил в «клетке» в
полуфинал, но ему не везло из-за травм, поэтому сейчас он был
преисполнен решимости дойти до конца. Буба вышел в старом
сером кимоно с полустершейся надписью «карате» на спине.
Раздался одинокий свист, но никто не ответил. Все просто молчали.
Буба как-то по стариковски медленно снял куртку и остался в
одном поясе и штанах. У-у-у-у,— загудели девицы на трибуне.
Буба снял крестик, поцеловал его, как обычно, и отдал
Пашке, стоящему за углом ринга с полотенцем через плечо. Ты труп,
Буба, как твоя спина, Буба,— раздались крики. Кислый
снисходительно улыбнулся, оглядывая зал и словно говоря: ну
извините, пацаны, это жеребьевка, я не виноват, что мне подсунули
этого парня.

Нельзя бить по глазам, нельзя выбрасывать противника с ринга, нельзя
намеренно убивать противника, тараторил Ситников. Буба
стоял, опустив подбородок. Кислый смотрел ему в глаза,
высокомерно откинув голову. Деритесь честно, до победы,— сказал
Ситников и хлопнул обоих по плечу. Крик «бой!» и удар гонга
слились воедино. Кислый рванулся вперед, поднимая руки на ходу,
Буба ждал. Кислый дернул руками вверх и вдруг резко нырнул
вниз, собираясь захватить Бубу. Он был тяжелей и хорошо
боролся в партере, поэтому в случае удачного броска бубина судьба
была бы решена за несколько секунд. Пашка сморщился, глядя
на рывок Кислого, но Буба легко, как в вальсе, скользнул в
сторону, хлопнул Кислого по ушам и, захватив их, резко
повернул голову Кислого назад. Раздался хруст, но бычья шея Юрика
выдержала, его ноги описали круг, и он повалился на спину,
громко хлопнув всем телом о доски ринга. Буба рванулся на
добивание, скользнув к юриковой голове, но Кислый был готов и
лежа ударил его ногой в голову. Буба остановил его ногу и
хлопнул Юрика ребром ладони в солнечное сплетение. В этот же
момент Кислый ударил его пальцами в горло и Буба отлетел, ловя
ртом воздух.

Все произошло очень быстро и публика просто взорвалась. Пашка
смотрел, как Буба задыхается, лежа грудью на канатах. Кислый
скорчился в углу, прижав колени к груди. Ситников растерянно
посмотрел на обоих, потом подошел к Кислому и начал громко
считать. После семи Кислый медленно встал и ударил себя ладонями
по лицу, глядя на Бубу. Иди сюда, заорал он и снова шлепнул
себя по скулам. Буба, пошатываясь и задыхаясь, повернулся к
нему. Пашка часто видел этот прием, Буба постоянно
пользовался им против агрессивных противников, чтобы усыпить их. Так
получилось и в этот раз. Кислый рванулся навстречу, поднимая
руки. Буба, слабо сжав кулаки, тоже начал поднимать руки
для защиты, всем своим видом показывая, что еще не оправился
после удара. Потом он чуть качнулся назад, поощряя Кислого к
атаке, и вдруг, резко развернувшись, ударил его ногой.
Жесткая желтая бубина пятка вошла между запястий Кислого и попала
прямо в кадык. Зрители на трибунах встали. Кислый перелетел
через канаты и рухнул на судейский стол. Буба в отчаяньи
закрыл лицо руками. Ситников громко крикнул: «Толчок за
пределы ринга!». Пашка заорал: «да ты чего делаешь, какой это
толчок?!» Публика неистовствовала. Кислый приподнялся на столе и
тихо опустил ноги на пол. Зяма Земсков нагнулся к нему и
что-то прошептал. Кислый кивнул и выпрямился. Зяма крикнул: он
будет драться дальше. Кислый медленно подошел к канатам и,
поскользнувшись, упал на них грудью. Капелька крови
скользнула с его губ и оставила пятнышко на синем покрытии ринга.
Юрик прошел в свой угол и рухнул на табуретку. Зяма и
несколько парней подбежали к нему, вытирая ему лицо полотенцем и
вынимая у него изо рта капу. Буба спокойно сидел в своем углу
на пятках, не слушая пашкино бормотание. Раздался удар гонга
и Кислый быстро рванул вперед. Боже, ну до чего же он
здоровенный парень,— подумал Пашка. Ситников еле удержал Юрика
руками, а тот рвался из-за его спины и орал: «Буба, ты труп».
Буба подошел к середине ринга и поднял руки. Бой,— крикнул
Ситников и отскочил. Кислый атаковал как ураган, Буба едва
успевал защищаться, много-много движений, какое-то мельтешение
рук, Пашка не понимал, что происходит, и вдруг Кислый
скользнул под бубину руку и сильно ударил его ребром ладони по
спине. Пашка вскрикнул. Буба упал как подкошенный, не издав не
единого звука. Ну что же ты делаешь, ссука,— крикнул кто-то
с трибуны. Его поддержал женский голос: «вставай-вставай».
Однако Буба лежал пластом, сморщившись от боли. Зяма
аплодировал стоя. Ситников начал отсчет. Не вставай,— прошептал
Пашка,— не вставай. Но на счет восемь Буба уже стоял на одном
колене, а на десять уже поднял руки. Что ты делаешь,—
прошептал Пашка,— что ты делаешь?! Но Буба, скосившись на правый бок
и чуть придерживая его локтем, сказал: «Кислый ты никогда
не научишься честно драться. Ты вообще драться не умеешь,
потому что ты просто здоровенная свинья». Ситников крикнул:
«Бой!» И Кислый снова рванул вперед с твердым намерением добить
противника. Буба легко кружил по рингу, уходя от него, и с
трибун кто-то крикнул «хватит бегать». Буба не торопился,
было заметно, что ему нужно время, чтобы оправиться.
Нетерпение на трибунах росло, и вдруг Буба внезапно прыгнул вперед,
резко ударил Юрика в бедро ногой, и Кислый упал на колено.
Буба дернулся на добивание прямым правой, но Кислый нырнул под
бьющую руку с явным намерением снова атаковать его по
больной почке. И тут Буба со странным выражением лица быстро
ударил его правым локтем прямо в коротко остриженный затылок.
Кислый рухнул на синий ковер, а Буба, чертыхаясь, упал рядом
на колени. Чего это он,— подумал было Пашка, но подбежавший
Ситников прикоснулся к сонной артерии Кислого, повернулся к
судейскому столу и сказал: «Все!». «Я не хотел» — крикнул
Буба.

В ванной хорошо и приятно, идет пар. Мастодонт в болоте. Все
мы вышли из воды, нас часто тянет обратно. Коммунальный быт
рождает тягу к одиночеству, сортир и ванная — два прибежища
философа, пока любящие его люди нарушают гармонию
тишины.

Таня: Я не понимаю, что значит несчастный случай.

Пашка: Ну ему сегодня не повезло «в клетке».

Таня : Так он проиграл или выиграл?

Пашка: Я считаю, что выиграл, а он считает...

Буба (кричит из ванной): Я проиграл. Меня
дисквалифицировали. До конца сезона.

Таня: Это бои без правил, так? Подпольные бои за деньги, так?

Пашка: Так.

Таня: За что же там могут дисквалифицировать?

Пашка (защищается): Ну там есть разные запрещенные удары...

Таня: Я один раз была в вашей «клетке» и видела этот кошмар. Там при
мне несколько раз ногами били лежащих людей в пах. Какие
могут быть запрещения еще-то?

Пашка: Ну, его по раненой почке сегодня ударили.

Таня: А он?

Пашка: Говорит, что все в порядке.

Таня: М?

Пашка (неуверенно): Ну, якобы...

Буба выходит из ванной, завернутый в полотенце,
поворачивается спиной и показывает огромный кровоподтек. Синяя полоса с
лиловыми прожилками.

Таня: Приятного аппетита, Танечка.

Занавес, аплодисменты.

Господи, ну почему я всегда люблю придурков, Господи?! За что мне
такой крест?! Святый бессмертный, Святый крепкий, помилуй мя
Господи! И ведь мужа ублюдка тоже ведь любила, любила его как
дура, честное слово. Ведь соплюха была, за ним таскалась!
Ну да Бог с ним уродом таким. Но ведь эти-то! Один как камень
вечно, ни хера не чувствует, только смотрит, а чего он там
думает, хуй его знает... Ну второй ладно художник. Так
напьется вечно лезет ноги целовать а потом портреты рисует. Ну за
что же мне это Господи!? (Женщина из первого ряда
встает с душераздирающим криком и падает. Ее выносят из зала.
Аплодисменты) И ведь был же, был Валерка, Славик
был... Ведь были же принцы! Славик жену бросал, умолял... А
на яхте катал этот, ну помнишь, такой седоватый... нет
другой, молодой такой... Вот глазищи были! А я? Я тогда мужа
любила, тварь позорную... Ленка, ты-то хоть не плачь, алё!?
Ленка, ты чего? Ленуська, приезжай, а? Алё?! А мы их выгоним на
кухню. Приезжай, мне некуда деваться... Приезжай, твой все
равно поди на работе? Уехал, так тем более... Маме? Скажи у
меня. (Вытирает слезы, смеется). Ничего не
бери, я вчера купила, еще осталось полно... Давай скорее,
целую. Да конечно на тачке, на тачку же хватит... Да только рады
будут... Не-е-е, если что — сразу на кухню. Сразу обоих
(смеется).

Столовый нож с потемневшим от времени стертым полукругом лезвием
скользил по столешнице, огибая бубины пальцы. Рука дрожала и
нож скользил, неровно дергаясь среди рассыпанных хлебных
крошек.

— Как же ты так? — спросил Пашка.

— Не знаю. Случайно, честное слово. Так я испугался, что он мне
совсем почку оторвет. Вот и локтем... Там же основание черепа,
всякая беда...

— Посадить могут?

— Не-е... Несчастный случай... Там во-первых контракт хитро
составлен. Во-вторых «крыша» нормальная.

— А он сразу...?

— Конечно. Ситников сказал, что он еще в воздухе уже... В общем он
на ковер уже мертвый прилетел.

Пашка встал, зажег плиту и долго смотрел на синий газовый цветок.
Потом поставил темный в жирных потеках чайник на решетку и
обернулся в сторону Бубы.

— Я все равно это сделаю.

— Ты дурак,— совершенно без злости сказал Буба.— Ты ничего не будешь
делать, потому что это просто не твое дело, ты не убийца, я
тебе уже говорил.

— И что мне? Заплатить? Что мне заплатить? Что?

— Ну и что, что мне бабок не дали за бой! Я же поставил на себя и
выиграл четыреста баксов, за квартиру хватит расплатиться, и
на еду хватит. Зачем вообще что-то предпринимать?! Сиди себе
спокойно дома, пиши картины, рисуй для газеты этой своей,—
говорил Буба.— Тебе уже звонили, кстати говоря, из редакции.

— И до конца жизни теперь дома сидеть?

— Да ты пойми, дурень, ты для него просто неприятность, пятно на
пиджаке, муравей. Он забудет о тебе через месяц.

— Я не муравей,— зло сказал Павлик, наклонив голову.— Это он муравей.

— Да никто не муравей! — заорал Буба.— Никто здесь не муравей, кроме
самого муравья! Понимаешь, башка картонная? У всех здесь
свои дела! Ты — художник! Я — боец! Он — пидор! У каждого своя
планида, у каждого! А ты сейчас купишь себе пистолет и
гляди, вот какой Господь выискался, просто «Огненный бог
марранов»! Ты ничего тут не исправишь такими делами, потому что к
тебе же все и вернется! Что посеял — то и пожал.

— Ну сейчас давай про судьбу, про ка-а-арму,— протянул Пашка.

— Да тебе бесполезно говорить про карму, это все равно что ребенку
объяснять про сексуальную революцию. Карма не данность, карма
— делается. Пернул ты — муха сдохла, и то кармическое
действие. А тут ты решил парня завалить, это не муха, понимаешь?

— Ты сам себе противоречишь. Ты сначала говоришь, что у каждого как
бы судьба. Потом ты говоришь, что она — не данность.

Буба встал и налил себе чаю. Потом посмотрел из-под полуприкрытых
век на Пашку и сказал:

— Карма — это не данность, а поток, непрекращающийся процесс. Но у
него есть исходные точки, исток, понял? Ты бы лучше
озаботился своей кармой, а не Амосовской. Он себе и так найдет беды
на жопу. Абсолютно без твоей помощи. А то, что ты говоришь —
это иллюзии, это уникальная безответственность. Ты считаешь
«a priori», что ты вправе нарушить его поток, и считаешь,
что не понесешь за это ответственность!

— Я готов нести ответственность!

— Кто, я не расслышал? — спросил Буба.

— Я...

— Это еще что за хрень такая — «Я»?! Кто это такой «Я»?!

— Ну, я...— смутился Пашка.

— А что это такое, где оно находится, это твое «Я»? Где оно, в
голове, в позвоночнике что ли, а? Какого оно цвета? У него есть
запах? У тебя нет ничего, что ты мог бы обозначить как свое
«Я». Это бред, просто так ты ищешь оправдания своим желаниям.
«Такова моя природа» — говоришь ты, когда тебе что-то очень
не хочется делать. А на самом деле ты не можешь сказать,
какова она, твоя природа, поскольку ты ее никогда не изучал...

— Изучал...

— Да ну? И какими же методами ты ее изучал? Какой смелый эксперимент
ты над собой поставил? Каковы его результаты? Как ты
изменился за период изучения? А? А? Что ты можешь сказать о себе?
Все это будут бездоказательные приближения, расплывчатые
метафоры и красивые слова, которые только одну цель преследуют.
Одну — оправдать свою безответственность и потакание своим
гаденьким желаниям: покушать послаще, желательно на халяву,
потрахаться подольше, не мерзнуть и ноженьки не промочить.
Все. И когда ты говоришь о свободе личности и творческой
свободе в целом, ты просто взгляни на результаты. На результаты
этой говорильни. Смотришь — вот человечек за свободу борется
активно-активно, прямо заглядение какое-то. И ко всем
подходит и говорит, а ну-ка руки прочь от моей свободы! А ну-ка,
женщины Востока, быстренько сняли паранджу, она вам
свободными быть мешает! А-а-а, не хотите, так я вам сейчас
покажу-у-у! И начинает бороться, и борется, и борется. И вот обида —
у самого-то никакого уважения к чужим ценностям, потому что
выдумал себе жупел и носится с ним. У него — его свобода. А
в чем она заключается? В том, что ему весь мир что-то
должен, а он сам никому не должен ни хера. И все. А свобода...
Свобода — она тотальна, и предполагает свободу от всего, в том
числе и от иллюзий, и от собственных желаний.

— Кончил, монах-воитель?! — спросил Пашка.— А как же ты тогда троих
пацанов на ринге убил? Пардон, четверых!

— Ты собой лучше займись, Павлик,— помрачнел Буба.— Я никогда не
вынашивал намерения никого убить. Не было его у меня, намерения
этого. Я никогда не готовился, не предвкушал ничего, ничего
не планировал. Да, у меня черная карма, согласен. Но уж
лучше случайно кого-то действительно убить, чем мысленно
убивать-убив-в-вать-убивать кого-то снова и снова, каждую ночь.
Лелеять в себе героя, восторгаться своей мнимой мощью и...

Динь-дон! или даже как-то с китайским акцентом вот
так диньг-донг! запел звонок.

— Лену-у-уська! — сказал звонкий танин голос в коридоре. Послышались
звуки поцелуев и звяканье.— Буба, Павка, пойдем целоваться!
Ну как тебя свекровь отпустила в такое время?

— Она уехала на Кипр, вместе с тестем. А где мальчишки?

— У них — разговоры. Мужские дела.

— О-о-о, это надолго...

Дверь распахнулась и на кухню влетела Ленка. От сладкого запаха
духов сразу захотелось сощурить глаза. Буба недовольно посмотрел
на Павку и встал из-за стола.

— Бубочка, чмок! — сказала Ленка.— Павлик, привет. Вы чего такие
надутые? Хватит-хватит! У меня Вовка в командировку улетел на
два дня. Гуляем!

Она уже доставала из сумки бутылки и банки. Буба посмотрел на
коньячную этикетку и присвистнул. Павка, стараясь улыбаться, начал
открывать банку с икрой. Начался вечер.

Нормальная вечеринка раньше шести утра не заканчивается.

— Никакой ты не боец,— говорил пьяный Пашка, доливая в бокал дешевой
водки.— То есть спору нет, конечно, ты боец, я имею в виду
характер. Но это не профессия. Нет такой профессии — «боец».
Ты не боец, а я не художник. Я не настоящий художник.
Просто никому в наше время не нужны врач и инженер-технолог.

— Ну почему,— удивлялся Буба, катая в пальцах рюмку с коньяком.— Я
же инженер-технолог химической промышленности, мог бы
запросто амфетаминами заниматься, небольшую фабрику открыть с
«братвой». Представляешь, какие бабки?

— Да ладно тебе. У нас с тобой есть небольшой рудимент, так,
пустячок. От советского детства остался. Моральные принципы
называется. Их меньше, конечно, чем скажем у твоего деда, но все же
достаточно, чтобы...

— Какие могут быть принципы, что это вообще такое сейчас? Так,
слабое утешение для тех, кто не может к жизни адаптироваться,—
сказал Буба, явно провоцируя Пашку.

— Не хочу я к такой жизни адаптироваться.

— Да ладно. Оба одинаковые. Ты вот «историю КПСС» сдавал на первом курсе?

— Я и диалектический материализм сдавал на втором,— гордо сказал Пашка.

— Вот видишь: родились в одной стране, а повзрослели в другой. Так и
остались на границе двух стран.

— Вечные пограничники — мотаемся в промежности, в запретной зоне. На
ту сторону нельзя — она «чужая», на эту сторону нельзя,
потому что есть соображения долга, которые велят нам оставаться
здесь, и мы тут как... Уже не рыбы, но еще не звери. Так,
земноводные.

Пашка встал, налил себе еще и помолчал.

— Мне пистолет нужен.

— Не хочу об этом слышать,— замотал головой Буба.— Кто тут про
моральные принципы мне глаголом сердце жег?

— Бубыч, я хочу Амосова убить, потому что он не рыба, он не зверь,
он — земноводное. Он выблядок этого времени. Я жажду. Я хочу
справедливости так, что у меня сохнут губы.

— Мозги у тебя сохнут. Ты подумай, что ты говоришь?! Просто потому,
что какой-то мудак тебе бровь разбил, ты пытаешься взять на
себя роль этакого судьи над миром?

— Это не мой мир. Это не мир. Мир для меня... Я даже не знаю, что
такое мир, и есть ли он вне меня. Мой мир — во мне самом. Ты —
мой мир, Танька — мой мир, Костяй — мой мир. Твой отец —
мой мир. А этот пидарас Амосов не мой мир, я его в своем мире
не хочу. Я его из своего мира увольняю. А если я этого
сделать не могу, то мне и на хер такой мир не нужен. Лучше уж
небытие! Ты мне все о каком-то порядке талдычишь, а где он,
твой Господь-то? Амосов вон — каждую неделю в церковь ходит,
свечки ставит. Знаешь, почему? Он думает, что с Господом
договориться может! А я не хочу жить в мире, где можно с Господом
договориться! Я не хочу жить в мире, где нет Господа, где
только Лорд Джизас по телику! Пусть Он будет, пусть Он будет
твой Господь. Я жажду Его. Вот тогда я успокоюсь. А так ты
мне не помешаешь, Бубыч. Я убью эту сволочь, и тогда буду
знать, есть Господь сейчас или нету его вовсе. И вот тогда мне
будет хорошо.

Утро. Какой-то темный человек с серым пятном вместо лица
ползет по коридору.

Человек : Надо же так нажраться, богоборец хренов (громко
блюет).

Каждый, кто из-под полы покупал пистолет Макарова душным летом в
России девяностых годов, понимает, что редкая ставка в казино
дает душе такое же волнение и трепет, какое дает предвкушение
обладания этим невзрачным, но смертоносным предметом. Даже
покупка новенького красного «Феррари», сделанного на заказ,
блекнет перед биением сердца, которое испытываешь, когда с
ножом в кармане ждешь продавца, который наверняка тебя
обманет, «пихнет тебе паленый ствол», или попытается «швырнуть» и
отнять деньги, угрожая уже таким родным, таким близким
маслянисто блестящим пистолетом. Даже разбить морду запоздалому
ночному менту не так приятно, как хлопнуть неверного
продавца, отвлекающегося на окрик твоего товарища, заранее
притаившегося в точке рандеву и уже положившего людей, которые пришли
«кинуть» тебя вместе с торговцем оружием. И теперь ты —
счастливый обладатель пистолета, подобно сотням и сотням таких
же романтичных гандонов, наводнивших просторы древней
страны.

Уличное кафе.

Буба подошел к Павлику и молча показал головой на скромного
паренька, потягивающего пиво за соседним столиком. Пашка шепнул
одними губами — он? — и потянулся за бумажником. Буба усмехнулся
и покачал головой, остановив пашкину руку. Не торопись,—
сказала Таня, нервно теребя в руках платок. Успокойтесь оба,—
сказал Буба,— я знаю этих парней, они нас не кинут. Таня
засмеялась, она явно нервничает, она думает, что это какой-то
ненормальный американский боевик класса В, но тут все
страшнее и быстрее. Она знает, что ей делать, Буба ей все
рассказал, и если этот парень за соседним столиком встанет и пойдет
за Бубой, то тогда она оботрет платком бутылку и бросит ее в
голову этого парня. Даже если она промахнется, ничего
страшного — прямо за его головой витрина, поэтому звон битого
стекла их предупредит. Главное, Танюша, вытри бутылку перед тем,
как ее бросить. И бросай ее, завернув в салфетку, поняла?
Поняла, что мы тут не пряники покупаем. Буба — воин, и она
ему верит, он знает как все делается, но все-таки Таня немного
нервничает, хотя они и говорят, что ничего не произойдет.
Буба и Пашка встают, и парень за соседним столиком кому-то
тихонько кивает. Таня напряженно поглаживает прохладный бок
бутылки платком, глядя, как Буба заходит в магазинчик
напротив. Пашка остается снаружи и выглядит как филер-недоучка в
революционных фильмах советской эпохи, бегающие глаза,
напряженное лицо, быстрые «шпионские» взгляды. Таня смеется, он
подмигивает ей и тоже улыбается. На какое-то мгновение она
отвлекается от мыслей о парне за соседним столиком, но тут он
подзывает официанта, и платок снова нервно скользит по темной
зелени стекла. Она ждет подвоха, стараясь не смотреть на
парня слишком прямо, но ее руки дрожат и она боится, что все это
видят, все смотрят на нее, на ее противно трясущиеся руки,
на ее прыгающие губы, которые она кусает, наказывая за
предательство. Бубы нет мучительно долго, но нет, вот он, вот он
идет, слава Богу, вот он. Вот и Пашка. Ну как? Расслабься,
поставь бутылку, видишь, парень уже пошел. Таня начинает
хохотать и не может остановиться. Буба наливает ей пива и кладет
на стул рядом с Пашкой бумажный сверток. Стоп,— быстро
говорит он, останавливая пашкину руку,— сначала пиши заявление в
ментуру. Пиши, я, Такой-то Такойтович
Такойтович, или можно Такойтовский, год
рождения, место прописки, сегодня, число пиши сегодняшнее, нашел
рядом с кафе «Заря» пистолет Макарова номер АТ 1924 М, прошу
принять его. И столько-то патронов, потом посчитаешь. С
уверениями в совершеннейшем почтении, искренне ваш,
доброжелатель. Завтра заявление перепишешь, и так каждый день, пока не
избавишься от этого (показывает на пистолет). Все, Гарибальди,
можешь идти стрелять куда хочешь, а я пошел остатки денег
отдавать. Таня, возьми ему пока что-нибудь перекусить,
увидимся дома.

Пашка смотрит на удаляющуюся бубину спину и быстро берет со стула
сверток. Тяжелый. Холодный даже сквозь бумагу.

— Он заряжен? — спросила Таня.

— Не знаю,— сказал Пашка.

— Давай посмотрим?

— Ты с ума сошла — люди кругом. Дома посмотрим.

— Не-е, я не дотерплю, пойдем куда-нибудь отойдем за уголочек и
развернем,— сказала Таня.— Пожалуйста.

Пашка с тяжелым вздохом посмотрел в Танины глаза и обернулся. Через
столик от них сидели несколько молоденьких студентов с
подружками, дальше — компания мрачных мужчин в плохих галстуках и
с тертыми портфелями в руках (у них что там, бомба что ли?
Чего они их так боятся из рук выпустить?). Рановато еще для
наплыва посетителей, через полчасика начнут подходить,
займут все столики, потом еще через полчасика займут все
окрестные скамейки. Тань, сядь пожалуйста правее. Да, вот так, чтобы
эти не видели. Он загородил пистолет бутылками и поставил
танину сумку так, чтобы пробегающий мимо официант не смог как
следует разглядеть оружие. Таня низко наклонилась над
столиком, вытянув шею. Пашка аккуратно развернул бумагу. Это он.
Тяжелый, слишком тяжелый, чтобы можно было представить его в
вытянутой пашкиной руке с детским запястьем. Пашка смотрел
на маленькие царапинки, покрывавшие черный затвор. Маленькая
забавная советская звездочка на шоколадной накладке
рукояти. Масло, кисловатый запах сводит с ума. Это же все
настоящее,— подумала Таня,— Боже мой, это же все настоящее! Пашка
быстро завернул сверток и накрыл его ладонями как медиум,
заклинающий то, чего он одновременно желает и боится. Он вздохнул
и быстро схватил стакан пива, сразу выпив половину.

— Нравится? — спросил Пашка.

— Я хочу тебя поцеловать,— сказала Таня.

— Ты — сумасшедшая.

— Мы все сумасшедшие. Здесь нет ни одного нормального человека,—
сказала Таня и засмеялась. Она потянулась к Пашке через
бутылки, сумки, какую-то дрянь, оперлась ладонью на его бедро и
поцеловала Пашку в губы.— Мы все одинаковые и все сумасшедшие.—
И она опять его поцеловала.

— Перестань.

— Ну уж нет! Тебя же не оружие возбуждает?! — Таня громко
засмеялась, так что сидевшие за соседним столиком студенты оглянулись
с явной завистью.

Пашка смущенно встал из-за столика и двинулся за угол здания,
неловко прижимая куда-то к подмышке пакет со свертком. Таня
положила на стол несколько бумажек и, взглядом показав на них
официанту, пошла вслед за Пашкой, легко огибая столики. Она
завернула за угол, неся на отлете бутылку пива, она шла чуть
покачиваясь, она была немного пьяна, совсем чуть-чуть, ровно
настолько, чтобы казаться красивее и веселее, она зашла за
угол и услышала, сначала услышала а потом уже увидела эту
незабываемую губищу с пашкиного рисунка, она услышала, ну чё где
мои бабки, гондон?! Она сразу узнала Амосова, он был
действительно похож на ту обезьяну, которую нарисовал Пашка.
Колючий подбритый купол, нос, губа, головогрудь. Пашка сразу стал
еще худее и меньше рядом с Амосовым, плюющим на его ботинки,
Амосовым, толкающим его в плечо, носогубовым, пугающим его
глаза, губоносовым, глядящим мимо его лица, толстомясово
наступающим на его тень, густо сопящим плюющимся губошлепом.
Таня смотрит на ненавидящее лицо Пашки, и быстро бьет
бутылкой, где плещется пивко, быстро бьет Амосова по стриженому
затылку, чтобы он упал, чтобы этой страшной ненависти больше не
было на любимом пашином лице. Пиво стеклянными брызгами
разлетелось по подворотне, Амосов рухнул лицом вниз, по его
затылку побежала черная тонкая струйка. Тонкий треугольник
стекла противно торчал между колючих волос.

Пашка кричит, слов не разобрать, он просто кричит какую-то
невнятную, страшную в своей невнятности матерщину, и дергает сверток,
рвет пакет, рвет бумагу и кричит. Голос срывается,
испускает тонкий звук фальцетом и ныряет вниз, в хрип, идущий
откуда-то из живота Пашка кричит слов не разобрать он просто
кричит какую-то невнятную страшную в своей невнятности матерщину
и дергает сверток рвет пакет рвет бумагу и кричит лос рывает
ся он скает тонкихххх звукъ цетом и ныряет вниссс хрп
фффщий откуда-то из живота пашка кричит слв не рзбрть он прст
крчт кхкх-то нвнтную стршн в свй невнтности матерщ мать мать
твойю ммать ты тьбя ммать

Он все-таки достал пистолет, срывая бумагу вместе с ногтями.
Пистолет был как безразличная морда ротвейлера. Таня смотрела на
него, в ее глазах был брезгливый интерес. Вдруг Амосов
дернулся на земле и схватил танькину щиколотку, она взвизгнула и
отпрыгнула назад, прижав сумочку к животу как подушку. Амосов
что-то просипел и попытался опереться на руку. Пашка
судорожно стискивал рукоять пистолета, но выстрела не было. Тогда
он нагнулся и неумело ткнул Амосова в залитую кровью голову
стволом. Амосов упал снова. Стреляй,— завизжала Таня,— ну же!
Не нажимается курок,— беспомощно сказал Пашка. Нажми
что-нибудь,— крикнула Таня,— скорее, пока никого нет, скорее!
Пашка повертел в руке оружие и нажал выступ предохранителя. Да
да да,— сказала Таня,— да, бога ради, да, стреляй же, теперь
они уже идут. Пашка повернул голову и увидел маленьких
людишек в конце квартала. Они очень быстро суетились и что-то
бормотали. Хлоп! — сказал один из них, и двое других сказали
тоже — хлоп! хлоп! и что-то звякнуло над пашкиной головой,
ударившись в мусорный бак как сбившийся с курса майский жук.
Пойдем, уходим,— крикнула Таня, дергая его за рукав. Пашка
продолжал что-то кричать и щелкать спусковым крючком, а она
тащила его прочь, отбирая проклятую железку и пряча ее в сумку,
он кричал уже опять совсем невнятно, садясь в какую-то
машину, и она обнимала его голову и что-то говорила ему и
водителю так по-разному — ласково ему и, чуть по-другому —
водителю... как-то спокойно... и потом все кончилось.

— Ты замечал, память очень избирательная штука. Она делает, что
хочет,— сказал Буба, бренча ледышками в замызганном граненом
стакане.— Здесь помнит, а здесь — уже нет.

— Он не умер, я пытался, но он... Он вот так лежал,— сказал Пашка,
положив на пол табуретку. Он библейски простер над ней руки и
сказал,— вот точно так же он лежал, я так же стоял над ним
и ничего не смог поделать.

— Тебе надо поспать.

— Нет, я хочу еще выпить.

— Танька молодец,— сказал Буба и погладил танькину щеку.— Танька —
ты великий молодец.

— Да, я молодец,— сказала пьяная Таня.— Он Пашку точно прибил бы,
если бы у меня не осталось в бутылке пиво. Я все сделала, как
ты мне сказал с тем парнем, только забыла бутылку вытереть.

— Почему пистолет не стрелял? — спросил Пашка у полупустой бутылки водки.

— Как все надоело,— сказала Таня и потянулась.— Сильная женщина и
безответственный мужчина — симптом нашего времени.

— О, мать всех народов, помнишь ли ты, что ты вообще-то помладше нас
обоих лет «на –дцать»?! — засмеялся Буба.

— Павка! Ты будешь сегодня с нами? — спросила Танька и сильно покачнулась.

— Почему пистолет не выстрелил? — спросил Пашка. Буба хохотал, не
донеся до рта снопик квашеной капусты. Таня опустилась на пол
и села у стены.

— Я спрашиваю, ты сегодня будешь с нами спать? — сказала она,
сползая вниз по стенке.

— Трахаться? — спросил Пашка.

— Да, трахаться.

— Конечно,— сказал Пашка и упал рядом с Таней. Они несколько секунд
повозились, как-то невнятно мурлыкая, и уснули, обняв друг
друга. Буба убрал водку в холодильник и вышел из кухни.

Лист бумаги, приколотый к сосне, казался большим, когда Пашка держал
его в руках. Но в прорези прицела он все время предательски
вертелся и выглядел совсем маленьким пятнышком. Помнишь,
как отец мой на охоте тебе старую солдатскую поговорку
говорил,— спросил Буба. «Не дышать, плавно жать, мушку ровную
держать», злобно прошептал Пашка, прикусывая губу. Бабах, сказал
пистолет. Где-то вдали щелкнули листья, полетели какие-то
кусочки. Не дышать плавно жать мушку ровную держать,
ать-тарать, тара-тара-дам,— шепнул Пашка, вспоминая пионерские
кричалки, как они там назывались, речевки, что ли? Бабах, сказал
пистолет. Лес отозвался гулким эхом, лист бумаги по-прежнему
трепетал на столе. Буба лениво отхлебнул минералки прямо из
горлышка, и скучно сказал: соберись и давай еще раз. У тебя
еще десять патронов осталось для тренировки.

— Ну я же не буду стрелять с двадцати метров,— сказал Пашка.— Я
подойду поближе и...

— Ага, а охрана?

Ч-щ-щерт, вскрикнул Пашка и запустив руку в волосы, пошел куда-то в
лес. Далеко не ходи — заблудишься,— сказал Буба, опять
прихлебывая из бутылки с минералкой. Не дышать, бля, не дрожать,
бля, девок в гаражах не жать,— донеслось из леса.

В общем, одно мучение.

Через десять дней мучения все еще не кончились.

Мучение ждать и догонять. Мучение вместо нормальной еды жрать
приторные импортные говенного цвета шоколадки, фантики которых
хрустят в самый неподходящий момент. Мучение не иметь сил
справиться с собой. Павлик так и не научился таиться в ночи лайк
э стрэнджер, хоть и имел некоторую возбужденность в глазах,
но на героя боевика никак не тянул. Поэтому, прячась в
зассанном проклятом подъезде, он поглаживал рукоять пистолета,
мысленно представляя себе свою сильную гибкую фигуру, как он,
с осанкою тореро, валит этого позорного быка, когда...

— Вставай, он уже приехал,— безжалостно сказал Буба, стряхивая с
Пашки романтическое оцепенение.

— Охрана с ним? — напрягся Пашка, стиснув рукоять.

— Охрана, как всегда, осталась в машине.

— А Таня?

— Она наверху, в соседней палате. Если охрана поднимается, то она,
якобы убитая смертью мужа, охрану задерживает. Ты все
помнишь?

— Сначала снимаю предохранитель, потом досылаю патрон, потом...

— Я не об этом.

— А, конечно, помню,— сказал Пашка.— Амосов поднимается в
реанимацию, в ВИП-палату к какому-то кенту, раненому там, или убитому.
Обычно он бывает там около пятнадцати минут. По крайней
мере, так было всю неделю. Потом он выходит и три — три с
половиной минуты идет к выходу без сопровождения охраны, которая
ждет его в машине, у крыльца приемной, за тем столбом. Я
поднимаюсь наверх, получаю ответ от Тани, действительно ли
никого нет из его быков...

— Нет, погоди! Мы же решили переиграть,— нетерпеливо сказал Буба.—
Ты остаешься в приемном покое с цветами. Амосов выходит, и ты
идешь сразу за ним. Стреляешь в упор, потом как в газетах
пишут, контрольный выстрел делаешь, понял? Я уже жду тебя с
заведенным мотором, подъезжаю, и ты сразу прыгаешь на заднее
сиденье мотоцикла. И мы уходим.

— Ясно.

— Ничего тебе не ясно. Пистолет куда денешь?

— В урну.

— Ладно, давай. Ствол промыл? Пальцы забинтовал? Шлепай, я завожу мотор...

Пашка перекрестился и, быстро перебежав через больничный двор,
скрылся в подъезде. Буба проводил его глазами и подошел к
мотоциклу, прислоненному за огромным кустом сирени. Гнутый
козлорогий руль игриво блеснул ему в лицо, Буба усмехнулся и
взгромоздился на сиденье. Ты заведешься, мой хороший,— шепнул он,
погладив теплый бок бензобака,— ты заведешься и мы поедем
очень быстро, ты ведь быстрее всех, мой хороший, так?

Часы пискнули, стрелки показали четыре часа дня. Бодрый голос радио
из окна первого этажа пропел музыкальную заставку. В
открытую форточку донесся гнусавый голос громкой связи, приказавший
какому-то бедолаге срочно подойти к «сестринской» вместе с
картой. Картой чего, спросил себя Буба. Может, с картами?
Может, сестры соскучились по картам, к концу смены
затосковали, и товарищ Такойто развеселит их удалыми похождениями и
раскинет с ними картишки? А ближе к вечеру разопьет с ними
заветную мензурку казенного медицинского, да пощиплет их за
нежные телеса? Нежны ли ваши тела, сестры? Я устал, устал как
сука, как мент устал ходить за тобой, старик, сказал Буба,
глядя на окна палаты, где должен был находиться Амосов. Хоть
умри как мужик, когда Пашка влупит тебе в твое каменное брюхо
пулю. Умри, пожалуйста, умри спокойно. Если ты умрешь не
сразу, Пашка может заменжеваться, и успеют подбежать твои
ребята. Поэтому, пожалуйста, умри быстро. У меня только один
такой друг, как Пашка, и я не хочу, что бы его кончили твои
быки. Жаль, что так вышло у вас с Пашкой, но теперь ничего не
поделаешь. Жалко, что Танька загремела в больницу с этой
дурацкой дрянью. Был бы шанс все-таки отвлечь Пашку, уехать всем
на море, помнишь, как познакомились на пляже? Ох,
Танюшка-Танюшка... Хотя если бы не ты, Тань, мы бы не нашли Амосова.
Это точно. Хорошо, что у него кореш в соседней палате лежит.

Дверь приемного покоя скрипнула, и Буба ощутил привычное
расслабление. Как перед боем. Амосов удивительно легко для своего веса
сбежал с высокого больничного крыльца. Пашка с букетом
цветов отставал от него где-то на четыре метра. Далеко, шепнул
Буба, далеко отпускаешь, давай быстрее. Пашка, словно услышав
бубин шепот, перепрыгнул четыре последних ступеньки. Амосов
быстро шел через двор, Пашка опустил голову, разрывая букет,
в глубине которого, весь в бантиках, был спрятан пистолет
(рано, рано, сначала догони его,— шептал Буба). Вдруг длинный
форд-универсал с яркой надписью «Кардиологическая
неотложная» вынырнул откуда-то из подпространства и, перерезав
изумрудную больничную лужайку, ударил Амосова бампером в бедро.
Буба, удивленно открыв рот, увидел, как Амосов взлетел над
стриженой травой, перелетел через машину и упал всем телом на
бетонную дорожку, ведущую в морг. У него еще хватило сил
встать на четвереньки, но форд, взвизгнув тормозами, резко сдал
назад. Удар бампером на этот раз пришелся прямо в голову,
форд переехал тело Амосова задними колесами, и, еще раз
взвизгнув, пошел на разворот к эстакаде, ведущей к выезду для
служебных машин. Буба резко прыгнул в седле, заводя мотоцикл, и
вдруг услышал выстрел. Выстрел был совсем негромким, как
хлопок, пустой больничный двор был очень большим и звук
разметался по стенам. Пашка с остервенением орал что-то вслед
форду, держа пистолет в вытянутой руке. Форд сделал крутой вираж
и с силой врезался в бетонную стойку арки. Полетели куски
стекла и стали. Искореженная дверца машины стала медленно
приоткрываться, Пашка, стеклянно глядя сквозь пистолет,
выстрелил в бензобак, и форд согнул пополам столб огня. Буба закрыл
лицо рукавом, сощуря глаза, и с удивлением увидел, как
Пашка, ничуть не боясь летящих осколков, подходит к трупу
Амосова.

Ну че, ссука,— крикнул Пашка, пнув Амосова в бок. Ты же мой, сука,
ты же мой! Я же должен был,— орал Пашка, с силой пиная труп,
ах гандон ты ебаный, подождать не мог, ты подождать меня не
мог, петух?! Тебе надо было, блядь, весь мир построить в
шеренгу? — орал Пашка. Тебе, тварь, мало было одного меня, ты
всех решил обоссать? Ты же МНЕ должен был достаться,— орал
Пашка, стреляя в дергающееся от пуль тело. Ты же мой, МОЙ,
блядюка! Мало тебе меня было, тебе надо было еще киллеров для
себя подыскать?! Тебе мои пули не понравились? Решил так
сдохнуть? Без меня? Так на тебе, орал Пашка, щелкая опустевшим
пистолетом, и пиная валяющийся труп.

Буба рывком бросил Пашку поперек сиденья и рванул газ. Мотоцикл
легко полетел по отмостке здания, прячась за кустами сирени...

...Пашка угрюмо смотрел на медленно погружающийся в воду мотоцикл,
оставляющий на поверхности радужные пятна. Его вырвало. Он
посмотрел на пистолет, все еще зажатый в руке. Под ногтями
была кровь. Пашка с отвращением сорвал с рук бинты и бросил их
в костер. Потом, брезгливо подцепив пистолет палкой, бросил
его в маленький водоворот, оставленный на поверхности воды
тонущим мотоциклом. Он смотрел прямо перед собой, не ощущая
ничего, кроме пустоты, и вдруг услышал странный звук. Пашка
повернулся и увидел, как Буба смеется, хохочет, нет, просто
задыхается от хохота, сквозь слезы повторяя «я посмотрю,
ха-ха-ха, есть он Бог или нет, я им всем покажу, я, я, я...
Ха-ха-ха, я его убью». Буба упал на колени, размазывая слезы по
лицу и сверкая золотыми зубами. Ну что, супермен? — спросил
он Пашку, вдруг перестав смеяться, потом посмотрел на небо и
снова закатился от хохота, упав на траву.

Продолжение следует.