Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Продолжение.
• Начало.

сентиментальные баллады о кризисе среднего возраста

Жажда

Герои в скудном городском пейзаже

Пистолет лежит на самом краю стола, и он смотрит на него, как
смотрел бы на собаку, чьи мысли темны и нет никакого намека на
черном лице с бархатной пипкой носа, нет никакого намека,
только молчащие пока сахарные клыки. И он смотрит на него долго,
медленно обходя кругом стол, словно говоря «я тоже из твоей
стаи». Он совершает старинный ритуальный Круг охотника,
который исполняют все волки (canis lupus —
собака волк, непривычно, но точно — гляди как он смотрит, подняв
уши) перед броском. Но пистолет не жертва. Он холодный, с
резкими гранями, силуэт чуть расплывается из-за стершегося на
сопряжении линий воронения. Патроны. Ему не нравится их
уличное название «маслята». Он смотрит на их маленькие теплые
тела, как они очаровательно тупоносы. Медно-рыжий солнечный
цвет и яркая алая полоска поперек толстенького тельца так
контрастируют с брутальным бескомпромиссным черным пятном
пистолета. Но такая теплота обманчива, и он знает это. Он смотрит
на них, как смотрел бы на детей змеи, упругих и ярких детей
смерти. Он завершает обход стола и присаживается на
корточки, наклонив голову набок совершенно собачьим жестом. Так и
есть, темный зрак пистолета тоже смотрит на него. Как хочется
разглядеть, кто же смотрит оттуда?! Око, которым мы зрим
Господа и его око, узревающее нас — это один и тот же глаз. А
что таится за этой пустотой?

... С чего все началось? Как обычно. Все начинается из ничего. Из
пустоты, из хаоса и мрака. Пустота может быть пестра, и хаос
всегда манит возможностью порядка, как будто
складываешь-поворачиваешь детский калейдоскоп со стекляшками и говоришь, а
вот сейчас опять выпадет тот вчерашний рисунок. Ан нет.

... Итак, пустота того дня была ярка и залита светом. Вечер начала
июня. Хаос солнечных пятен на листьях. Тугая и мягкая жара
уходит, целуя на прощанье треугольник кожи над воротником. Наш
поэтичный герой, всклокоченный и пахнущий дешевым джином
(источник той самой неизъяснимой поэтичности), пошатываясь,
бредет домой. Есть пустота, есть хаос, где же мрак? Где третий
корень всякого начала? Он входит в прохладу подъезда, и вот
он — мрак. Он вытягивает руку, чтобы не воткнуться в дверь.
Не видно ни зги, и он напарывается голенью на каменную
прохладную ступеньку. Какая боль! Он вскрикивает и дверь
распахивается, заливая затхлый подъезд светом.

— Проще было позвонить,— говорит Буба, стоя у порога в огромных
трусах с пальмами.— Орать совершенно незачем.

— Будешь? — отвечает он, протягивая Бубе пакет, наполненный
баночками с лонг-дринком.

— У нас сломался холодильник,— говорит Буба, забирая пакет и удаляясь в комнату.

— Я знаю, вчера пытался его починить.

— Хозяйка говорит, что его нужно перевернуть, чтобы хладоген куда-то
там снова налился, и тогда он якобы вновь заработает.

— Когда она заходила? — спросил он, снимая ботинки.

— Минут двадцать назад.

— Просила денег?

— Я сказал, что принесем на следующей неделе. Послезавтра «в клетке»
бой,— сказал Буба.— Если я соглашусь, то деньги будут.

— Тогда я не дам тебе пить,— сказал он, проходя в ванную и с
наслаждением подставляя ноги под струю холодной воды.— Хотя тебе
все равно нельзя драться. Кто будет?

— Юрик Кислицын. Моя почка уже почти в порядке.

— Я не дам тебе пить, и драться ты тоже не будешь. Кислый —
серьезный противник. У него отличный маваши ¹ с передней ноги.

— Ты ничего не понимаешь в искусстве боя. Ты вообще не боец,— сказал
Буба, появляясь в дверном проеме ванной комнаты.— Как ты
можешь судить, какой у него маваши и с какой ноги?

— Я ничего не понимаю в искусстве боя, зато я знаю толк в бойцах. Я
был на всех твоих боях. У Кислого — отличный маваши с
передней ноги. Когда он бьет в корпус — его левой ноги даже не
видно. Вспомни, как он отправил в нокаут казаха месяц назад. С
левой ноги, на отходе, в печень.

— Может быть, ты сам послезавтра с ним постоишь, вместо меня? — спросил Буба.

— Все равно я не дам тебе пить сегодня.

— Моя почка почти в порядке.

Он вышел из ванной в одних плавках, с наслаждением оставляя на полу
мокрые следы и направился на кухню, волоча за собой джинсы.
Он волок их за одну штанину, как ландскнехт — пленную
селянку. Селянка безвольно трепыхалась по паркетному полу с
ободранным лаком.

— Чего так чисто сегодня? — спросил он, глядя на лаково блестящие
тарелки, аккуратно уставившие горку.

— Угадай с трех раз,— закричала Танька, радостно выпрыгивая из комнаты.

— Привет,— сказал он, целуя девушку в щеку.

— Привет,— сказала Таня, уворачиваясь от поцелуя и подставляя губы.

— Почему бы тебе Бубины рубашки не одевать? — спросил он, глядя на
свою рубашку, прозрачно выдававшую все танькины тайны.

— Они слишком балахонистые,— сказала Танька и расстегнула несколько
пуговиц.— Хочешь, я сниму?

— Ладно уж,— притворно заворчал он, приподнимая крышку сковороды.
Рядком, как поросята, призывно лежали котлеты, опутанные сетью
коварных вечных макарон.

— Паш! — Танька сзади навалилась на его плечо и оттянула резинку его
плавок, хулигански щелкнув его по животу. Щ-щщелк! — Неужто
ты девушку завел себе наконец-то?

— Я тебе не скажу, все равно ты ревновать не будешь,— сказал Пашка,
отправляя в рот холодную котлету.

— Буду-буду ревновать,— сказала Танька, покусывая его за ухо.—
Никому не отдам своего Пашеньку. Завел? Завел себе девицу, ну
признайся, завел?

— Ну...— неопределенно промычал Пашка.

— Ага! — закричала Танька.— Я так и знала. Ты же весь от
удовольствия светишься, просто за версту видно, что у тебя что-то было.
Как она?

— Ну... Нормально...

— Ну ты до дела-то дошел? — спросила она, снова заглядывая ему под резинку.

— Танька, дай пожрать,— с показной злостью крикнул он, поворачиваясь
к ней и тут же натыкаясь на ее поцелуй.

— Не сердись,— сказала Таня.— Ну мне же просто интересно. Как может
человек столько времени без секса обходиться?! Я ее знаю?

— Нет. Я ее сам не знаю. Звалась Татьяна, между прочим.

— У-у-у какая! Не только значит Пашеньку моего приголубила, еще и
имя мое присвоила! — сказала Таня.— А дальше? Как она, а?

— Симпатичная,— сказал Пашка с набитым ртом.— Я пришел тут к одному
пацану на день рождения, а у него полон дом гостей. Ну мы
вмазали, давай играть во всякие игры. Напились все довольно
прилично, ну и...

— И где вы?.. Где все произошло-то?

— Танька, да уйди ты Христа ради! — вскрикнул Пашка и пошел со
сковородой в комнату, где на диване перед телевизором развалился
Буба. Большой, весь в бицепсах и трицепсах, киксингах и
боксингах, трицератопсах и ортодоксах, динозаврообразно
неприступный за спутанными связками жил. Ребристые мышцы брюшного
пресса напоминали ободранную ставриду.

— Бубыч! — крикнула Танька, с разбегу садясь Бубе на колени.—
Представляешь, наш Пашка-то сегодня девицу отымел! Без трусов,
по-взрослому! Ночью точно дождь пойдет!

Буба хмуро поцеловал Таньку и выглянул из-за ее головы, пытаясь
посмотреть на экран телевизора, где мутными белыми пятнами
суетились азиатского вида мужики в кимоно. Таня подняла с пола
пакет и достала две баночки джина. Одну она приложила к щеке
и, пробормотав, надо хоть в холодную воду положить, унесла
пакет в ванную.

— Танька давно здесь? — спросила Пашка с набитым ртом.

— Часа два,— ответил Буба

— Опять проблемы с отцом?

— Нет, батя здоров. Бывший муж опять...

— Может...— начал Пашка, но тут в комнату ураганом вбежала Танька и закричала:

— Нет-нет, ничего не «может». Я сама с ним справлюсь. Мой муж — мои проблемы.

— Ты хоть развод-то оформила? — спросил Пашка.

— Он не дает мне развода. До сих пор, представляешь? Уже скоро два
года, а он все на что-то надеется.

— Это любовь. Аму-у-ур,— дурашливо завыл Буба, закатывая глаза.

— Чего? — спросила Танька.— Какая любовь? Я ему сразу сказала, я
такому как ты не то что ребенка рожать, я тебе даже кошку
покормить не доверю. А он такой: дай мне еще один шанс
попробовать. А я ему сразу сказала: ты мне что говорил? Что ты мне
сказал тогда? «Иди на хуй, у меня на тебя не стоит». Ну раз у
тебя не стоит, значит я пойду туда, где стоит. Ты думаешь, я
забыла?

— Таня, Танечка,— ласково сказал Пашка, ставя сковородку на журнальный столик.

— Нет, я еще не все сказала,— бушевала Таня.— Я ему говорю: до
такого унижения еще ни одна женщина не доходила! Я к нему и так и
этак, новый лифчик купила для этого чмошника! А он одеяло
откидывает, показывает мне свой лиловый отросток этот и
заявляет: «У меня на тебя не стоит!».

— Танюшка,— сказал Пашка, обнимая бурно жестикулирующую Таню,— Ну
дурак он, ну... Может он пидор, а, Буба?!

— Да скорее всего,— говорит Буба, пристально глядя на точеный
танькин силуэт, просвечивающий под рубашкой.

— Да лучше бы он был пидор,— в сердцах говорит Таня.— А он просто
бесполое ничтожество какое-то.

— Может, джинчику? — сказал Пашка, обнимая Таню и заглядывая ей в глаза.

— Он теплый,— сказала Таня гораздо мягче.— У меня есть отличный гашиш, будешь?

— Я — пас,— говорит Буба и отворачивается.

Таня бежит в комнату, и Буба смотрит в бликах залитого заходящим
солнцем зеркала, как развевается на ней пашкина рубашка,
оставляя открытыми сильные крепкие бедра. Поэма, а не бедра. Если
ее муж даже не педераст, то он вообще просто урод. А может,
его ранили, или где-нибудь в автокатастрофе яйца потерял?
Хотя нет, она говорила, что яйца у него вроде есть. Может,
радиация? Ч-щерт его знает, и Буба поворачивается к телевизору.
Таня возвращается в комнату с маленькой сумочкой из хорошей
кожи. Когда она роется там, она похожа на маленькую
симпатичную мультяшную кенгуру, мужская рубашка топорщится на ней
пузырем, и это усиливает сходство. Она достает свои
сокровища, блестящие предметы, похожие на изделия чужого разума.
Пашка смотрит, как выныривает из недр косметички маленький
фаллос помады, стеклянный цветок с духами внутри, маленькая
палитра с красками на случай войны, вдруг случится что-нибудь
тревожное — тогда она раскрасит свое лицо магическими знаками и
будет неуязвима, как Бальдур. Вот кисточка, которая
касается ее лица как прирученный ветер. Вот крем, который делает ее
тело похожим на блестящий фарфор и бронзу, фарфор — две
полоски от купальника, и темная бронза молодой богини моря. Она
резким движением сметает все обратно в сумочку, оставляя
только зажигалку и темный кусочек гашиша. Она чуть нагревает
гашиш и отщипывает немного. Она вытягивает Ноги. Накалывает
гашиш на иглу и нагревает.

— Афганский. Супер,— говорит она, раздувая ноздри.

— Чарс? — осторожно спрашивает Пашка.

— Нет, что ты!

Буба недовольно фыркает и обнимает руками подушку.

— Ну вы поглядите, как мы фыркаем,— сказала Таня, глядя, как от
крохотной лепешки гашиша все сильнее поднимается дымок.— Будто
сами и не «дули» никогда.— Она с наслаждением втянула дымок
через пустой сигаретный мундштук, растрескавшийся костяной
мундштук, так хорошо-о-о-о впитывающий запахи. Вот вишневый
оттенок, а вот какая-то сигарилья оставила смолистый след,
ффу-пф, ффу-пф.

— Ну и что? — спросил Буба.

... Следующий (-ая? –ое?) Hard Day’s Night. То же солнце. Опять то
же солнце. Те же, там же. Ну ладно, не совсем те же. Таня
выходит из ванной, и мелкие кругляшки капель бисером усеивают
ее кожу, она идет, напевая, и полотенце, свернутое тюрбаном
на ее голове, делает ее похожей на одалиску Энгра, чуть более
спортивную и загорелую одалиску. Она покачивает бедрами и
поет, щелкая пальцами. Она держит в руке расческу как
микрофон и поет уап-баба-луба парап-бэнг-бом. Она может двигать,
она может двигать собой. Буба сидит на полу возле ванной,
прижавшись затылком к прохладному косяку двери, и смотрит, как
она идет. Когда она поворачивается, соски вздрагивают, как
напуганные оленята.

— Пашка тебя убьет, когда вернется,— говорит Таня, показывая на
открытую банку джина в бубиной руке.

— Наплевать,— говорит Буба.— Мне с тобой так... Ты замечательная.

— Правда?! — ее лицо вспыхивает радостью.— Я красивая? — она
несколько раз поворачивается, приподнявшись на цыпочки.

— Очень.

— А у меня длинные ноги?

— Да.

Она подбегает к нему и садится рядом, отхлебывая из его банки. Он
подставляет губы, и Таня припадает к нему ртом, заливая его
лицо терпким сладким джином. Буба смеется и пытается увильнуть
от нее, но Таня непреклонна, она делает еще один глоток и
снова брызгает в Бубу. Холодные струйки бегут вниз по груди,
горячие губы догоняют их и ловят на полпути к свернутому
вокруг бубиных бедер полотенцу. Убери полотенце,— говорит она.
Он смеется. Мама, что мы будем делать, когда она двинет
собой.

Пауза. Игла добегает до конца дорожки и со щелчком подпрыгивает
вверх, нелепо повисая над темным глазом винила, словно сломанная
рука.

Пауза.

Солнце медленно розовело, потом последние блики скользнули в ущелья
между серыми бетонными скалами соседних домов, и стало
темно. На кухне висела желтая лампа под абажуром неясного цвета.
Лампа была на некоем подобие пружины и опускалась вниз,
потрескивая, как сверчок. Буба протянул руку и опустил абажур
поближе к столу. Желтый конус света приблизился и накрыл их с
Таней тонкой-тонкой световой пленочкой, которая была
границей их мира с центром в кругу стола, где-то на перекрестье
меридиана, проходящего между огурцами и баночкой сметаны, и
параллели, пересекающей дымящийся борщ и стеклянную солонку
«под хрусталь». Граница света казалась плотной, и желтый конус
создавал иллюзию защиты, как будто изгоняя порожденных сном
разума чудовищ из маленькой хрущевской кухни с распахнутым
прямо в июнь окном. Буба смотрел в танины глаза,
полуприкрытые от света, и говорил:

— Ну не переживай же ты так, Танечка, ну что ты. Придет-придет твой
Павлик, никуда не денется. Вчера же пришел поздно. Ведь
здоровый мужик, тридцатник скоро стукнет, а ты все к нему
относишься с материнской заботой.

— Это ты у нас боец великий, не боишься никого. А Пашка... Знаешь,
как говорят: «маленькая собачка — до старости щенок».

— Ну ведь ты же сама вчера сказала, что у него девушка завелась,
впервые за полгода. Он у нее наверняка заночевал. Придет,
никуда не денется.

— А что, у девушки телефона нет? Или автомата поблизости тоже нет?

— Ну, может он забыл просто?

— Пашка всегда звонит тебе, когда задерживается,— сказала Таня, со
значением упирая на слово «всегда».— И не делай, пожалуйста,
вид, что тебе на него наплевать. Вспомни, как его тогда
менты отколотили.

— Ну ладно,— сказал Буба, вставая из-за стола.— Пойдем поищем твоего Павлика.

— Нашего Павлика.

— Нашего-нашего.

Буба закрыл окно, натянул «казаки» и вышел вслед за Таней во двор.
Несмотря на сгущающиеся сумерки, во дворе было полно народу.
Дети все еще возились в песочнице и брызгались из водяных
пистолетов, тут же стояли молодые мамаши, перемывая косточки
соседкам. За столиком тихо рокотали мужики, постукивая
костяшками домино. Сосед Бурков лежал под своим «Москвичонком»,
якобы копаясь у него в потрохах. Рядом на салфетке, в
слабеньком луче фонарика, красноречиво лежал огурчик и надкусанное
полукружье колбасы.

— Бог в помощь,— сказал Буба, присаживаясь рядышком.— Бурков, ты Пашку не видал?

— Сегодня не видал,— сказал Бурков, протягивая из-под машины черную
от масла руку. Буба рассеяно потряс его ладонь и вытер
пальцы о лежащую рядом тряпку.

— Ладно, Танюш, пойдем искать,— сказал Буба и двинулся к
троллейбусной остановке.

Он уверенно обогнул дом и зашагал под сводами косматых ив, как
темная птица скользя по желтым светлым пятнам, оставляемым
фонарями на асфальте. Ресторан, стоящий за домом, светился огнями,
как корабль, огоньки бежали вдоль карниза, спускались к
массивным дубовым дверям, манили к себе ночных насекомых. Окна
были раскрыты, оттуда доносилось нежное буханье контрабаса,
вкрадчивые щетки царапали барабан, и голос пел
summerti-i-i-ime. Живой хороший женский голос. На скамейке под окном,
опустив голову, сидел Пашка с бутылкой пива в руке.— Я так и
знал,— пробормотал Буба. Они довольно часто летом ходили пить
пиво на этой скамейке возле ресторана, чтобы послушать живой
джаз. Ресторанчик был небольшой, клиентура была постоянной,
и джаз был приличный.

— Павка! — позвал Буба.— Ты давно тут сидишь?

— Живой джаз,— мечтательно сказал Пашка и сделал большой глоток,
запрокинув голову.

— Пашка, ты как? — спросил Буба, подходя ближе.

Пашка повернулся к Бубе, и луч света упал на его лицо. Левая бровь
распухла и посинела, полностью закрыв глаз. Губы вздулись и
были покрыты запекшейся кровью.

— Вот так,— сказал Пашка.

— Ну-ка пойдем, пойдем,— затараторил было Буба, поднимая Пашку со
скамейки, но тот отбросил его руки и зло сказал:

— Это моя первая бутылка пива сегодня. Я вообще трезв как стекло. Я просто...

Буба наклонился к нему и внимательно посмотрел в пашкино лицо. Он
действительно был трезв.

— Павлик, пойдем домой,— сказала Таня.— А то ведь сам знаешь, ментам
все равно, трезвый ты или нет. Пойдем, а? Я супчику тебе
сварила похлебать, джина еще много там. Пойдем?

Срочно. Срочно навести порядок и уют, подогреть борщ, достать из
починенного Бубой холодильника бутылку водки, та-а-ак. Что еще?
Люстру опустить, так уютнее. Ночная коричневая бабочка
суетится под лампой, и Таня невольно повторяет ее траекторию,
порхая по кухне над круглым щербатым от времени столом.
Мужчины, ее мужчины что-то бубнят в ванной, льется вода, сейчас
придут голодные, несчастные, будут ломать руками хлеб,
отрывать зубами куски мяса и говорить о мужских делах. Я хочу! —
раздается крик Павки из ванной сквозь шум воды. Я хочу его
убить! — кричит он. Нет, это не блажь, я не хочу успокаиваться,
я хочу нервничать, я жду этой ярости, она мне желанна, я
жду этого! Таня роняет нож на пол, и нож втыкается в потертый
кухонный пол, у мужчин всегда такие острые ножи. Она вбегает
в ванную, точнее, она оказывается в ванной. Она не помнит,
как она оказывается ванной, может она вспорхнула над
паркетом вслед за ночной бабочкой, может она прошла сквозь стену.
Она — в ванной. Военно-полевая лампочка Ильича свисает с
голого провода, тускло освещая мокрого от холодной воды Павку.
Он прижимает к лицу холодное полотенце, его единственный глаз
искрится нехорошим. Большой и сильный Буба стоит над ним с
беспомощным лицом ребенка. А ну быстро на кухню,— громко
говорит Таня, и все звуки умолкают. Вода прячется в кране и
больше не колотит в гулкую стенку ванны, лампа в испуге гаснет
и перестает тихо трещать, мужчины как теплые серые слоновьи
туши движутся на кухню.

— Моя мама была права, никогда не слушай голодного мужчину,— сказала
Таня, деловито орудуя кухонными орудиями пытки. Котлета
зашипела от боли, прижатая средневековой лопаткой к раскаленной
сковороде.— У мужчин итак с головой проблемы, а голодный
мужчина совсем превращается в дурака. Еще лука? Что за
истерики-то, я не понимаю?! Паша, в чем дело.

— Ни в чем,— сказал Пашка, пытаясь засунуть в разбитый рот кусок хлеба.

— Ну... это...— замялся Буба.

— Что «это»? — зло засмеялась Таня.— Опять пресловутые «мужские
дела»? Если вы оба помните, я за эти два года столько уже за
вами блевоты вытирала и штаны тебе, Павка, меняла пьяному... А
теперь вы мне оба говорите, что у вас есть какие-то «мужские
дела», которые мне знать нельзя?! — она молча налила себе
полстакана водки и выпила ее мелкими глотками.

«Что же случилось с Павликом». Страшный рассказ о жестоких
законах бетонных джунглей. В общем так,— сказал
Пашка, не глядя в ее сторону. Он остановился, тоже налил себе
водки, выпил, сунул в рот ложку сметаны и сказал: Вчера я с
девушкой познакомился, тоже Татьяной зовут, она мне
понравилась. Помните? Та-ак, хорошо. Мы с ней, ну...— Трахались,—
жестко сказала Таня, она все еще сердилась.— Не перебивай,—
сказал Буба.— Да, сказал Пашка.— В общем, сегодня мы
договорились встретиться в уличном баре, на Ленина, за гастрономом. Я
пришел чуть пораньше, денег специально занял, сижу. И надо же
какая гадость — за соседним столиком сидит развеселая
гоп-компания, бухает-отдыхает. И не мальчишки уже, а лет по
тридцать-сорок мужикам, все на джипах да на «мерсах». Ну, бухают,
и пусть себе бухают, думаю. И вот я вижу, как вниз по улице
прямо ко мне спускается моя девушка. В
красном платье. Я сижу и жду, когда она подойдет. Она все
ближе, и красное пятно становится все менее расплывчатым, я вижу
ее, в общем, никакого терпения уж нет. Официант пиво мне
приносит, я соскакиваю и бегу к ней... И вдруг одна свинюка вот
с такенной цепурой на шее идет мимо меня со стаканом пива,
и я случайно, ну я клянусь, случайно задеваю его плечом, и
он весь стакан пива выливает мне на белую рубашку. Я конечно
онемел, а он меня хвать за рукав и говорит: пойдем. Я ему:
куда? Он молча поворачивается и хлоп мне прямо в бровь,
справа. Я — бух, упал. И она все это видит.
Стыдоба, конечно. Я встаю, беру свой стакан с пивом, и в ярости,
ну вообще ничего не соображал, под сраку этому кенту ногой
— бух! Он поворачивается и я ему в рожу пивом плесь! И еще
ничего сказать или сделать не успел, а он мне уже хлоп, хлоп.
Я падаю под стол, прямо на спину. Он давай, в натуре,
ширинку расстегивать, и говорит: ты у меня сейчас попьешь пивка.
Я думаю: пиздец тебе, сука! Смотрю, а девушка моя
поворачивается и уходит. Тут подбегает официант с охраной и говорят
этому кенту: застегни ширинку и отваливай. А тот давай орать:
все, кричит, ты, пацан, на бабки влетел. Лучше бы я тебя
обоссал, а теперь ты умер! И один подходит ко мне и говорит:
короче так, чувачила, через неделю здесь, штука баксов с тебя
как с бедолаги. А так бы вообще на десятку влетел.

— А как они тебя найдут-то? — недоуменно спросила Таня.

— Официант меня вложил, сказал, что я здесь постоянно бываю, и в
«Лилии», и в «Эдеме»,— мрачно сказал Пашка.— А я за последние
два месяца ни одной картины не продал. Буба месяц почку лечил
отбитую, не работал на ринге.

— А чьи ребята-то? — задумчиво спросил Буба.

— Они не «чьи ребята», у них у самих ребята уже есть,— сказал
Пашка.— Я тебе могу его набросать по быстрому.

Пашка взял со стола салфетку, потом подумал и вышел в комнату. Через
минуту он вернулся с обрывком ватмана и острым карандашом.
Едва присев на краешек стула, он начал быстро легкими
линиями набрасывать на листке серый контур лица. Мощный такой
череп,— приговаривал он, легко прочерчивая купол Тадж-Махала,—
такой заостренный, как у гориллы, чтобы крепче держать
развитые жевательные мышцы. У этой породы приматов челюстной
аппарат более мощный,— пояснил он, почесывая карандашом
подбородок. А сверху — реденькие такие, но так неплохо
культивированные кустики, как бы начинающаяся лысина, но все подбрито,
цивильно, никаких сложных начесов. То есть человек с гордостью
носит свою лысину, что говорит о высокой самооценке, так? —
спрашивает он у самого себя, рисуя на куполе жесткие
колючки. Из-под венчика колючек вытекает дегенеративный лобик,
прячущий глазюльки, шустрые такие глазюльки, но вместе с тем без
выражения наши глазоньки,— бормочет Пашка, втыкая карандаш
в зрачок и поворачивая его жестом, каким обычно вычищают
картофельные глазки. Под ними растет столь же клубнеобразный
нос, а ниже... О чудо из чудес, этот сковородник — это нижняя
губа анонима, она словно живет отдельной от лица жизнью,
такое впечатление, что этот брателло вставил себе туда
тростниковое украшение наподобие амазонских индейцев. Славная
губища, просто полный кэмел. И прямо из губы вниз — шея, точнее,
головогрудь. Уши, руки, голова, все это не принципиально — у
него есть головогрудь, а что куда из нее торчит — не важно.
Он закончил рисовать и протянул лист Бубе. Вот, можешь
выдать резюме.

— Это Амосов. Металл, газ, нефть и тэ дэ,— сказал Буба.

— Вор? — спросила Танька.— В смысле, «синий»?

— Ну, Амосов не так уж крут. Бывший спортсмен. Так, приблатненный
просто. Реальный бизнесмен, как они говорят,— медленно сказал
Буба.— Но я думаю, надо заплатить.

— Откуда? — спросила Таня.

— У меня завтра бой,— сказал Буба.— Как раз «штуку» получу, за
полуфинал. Можно еще на меня поставить долларов сто.

— Я на тебя ставить не буду! — вдруг заорал Пашка.— И драться ты не
будешь! А если будешь... Это твои деньги, но я вообще не
собираюсь платить! ................ ему........ я.....
его.............................. и.......................— он
задохнулся, быстро выпил воды и выбежал из кухни.

— Беда,— сказал Буба и покачал головой.— Он его убить хочет.

— Кого? — спросила Таня.

— Амосова.

— Да он что, рехнулся, что ли?! — ужаснулась она.

— Он говорит, что не сможет больше в глаза ему смотреть... Что
вообще не сможет никому в глаза смотреть, если заплатит.

— Ой дурак, ой дурак,— запричитала Таня, прижав ладони к щекам.—
Надо же так! Ведь сам влетел... Что же делать-то?

— Ты, Танюша, не поняла,— грустно сказал Буба и заглянул ей в
глаза.— Он его правда убить хочет. На самом деле.

— Убить?

— Да, убить. Лишить жизни.

Таня молча встала из-за стола и вышла в комнату, через минуту она
вернулась, походила зачем-то по кухне. Взяла тряпку, положила
ее. Постояла и опять вышла. В ванной зашумела вода.

— Я хочу его убить,— упрямо сказал Пашка, снова входя на кухню.

— Ты не сможешь,— сказал Буба.— Ты ничего острее карандаша в руках
не держал. По крайней мере последних три года. Ты рисовать
должен. Созидать, а не убивать. Понимаешь? Ты же врач, а не
убийца!

— Я хочу его убить, и я его убью,— сказал Пашка.

— Ты не понимаешь. Ты даже подойти к нему не сможешь, тебя охранники
кончат. Тебя выдадут глаза, руки. Ты посмотри на свое тело,
Пашка, ты же не «терминатор». Ты же даже кулак сложить
правильно не можешь.

— Я куплю пистолет.

— Так ведь еще попасть надо, Павка.

— Ты меня научишь.

— Вот уж хер там,— вскочил Буба.— Ты что, охуел? В этом я тебе
помогать не буду. Я никогда не буду помогать тебе завалить кого
бы то ни было.

— Значит, меня убьют. Потому что я буду пытаться, пока один из нас
не умрет. Если ты мне не поможешь, то это буду я.

— Я очень... тепло к тебе отношусь, Павка.

— Я не пидарас, Бубыч.

— Я знаю. Я тоже не пидарас, я просто так ... Ты мне как брат.

Пашка подошел к Бубе и обнял его. Буба молча глядел в стакан с молоком.

— Я тебя тоже люблю, но я все равно убью его и остановиться не
смогу,— сказал Пашка.— Даже не проси.

— Я не буду ничего просить, я просто завтра заработаю и заплачу,—
сказал Буба, по-прежнему глядя в стакан.

— Не смей.

— Я знаю кое-кого из ребят Амосова, я заплачу. И ты меня тоже не остановишь.

Таня пошарила рукой по пустому остывшему матрасу, села в кровати и
рефлекторно посмотрела на зеленый циферблат часов,
светившихся на панели видеомагнитофона. Полчетвертого ночи. Буба сидел
в углу комнаты лицом к стене в позе для медитации, как
бронзовая азиатская статуэтка, сложив руки внизу живота. Он был
совершенно голый, по спине его струился пот, хотя в комнате
было не очень жарко. У него же сегодня бой, вспомнила Таня.
Она тихонько подошла к нему и чмокнула в горячую макушку.
Никакой реакции, дерево деревом. Она вышла на кухню, одергивая
на ходу рубашку. Пашка стоял возле открытого окна, лицом к
луне, и в этом свете его волосы показались ей седыми. Она
поглядела на его худые плечи, приподнялась на цыпочки и
поцеловала его в мохнатый загривок. Пашка повернулся и слабо
ткнулся ртом в ее губы.

— Где ты? — спросила она.

— Задумался просто.

— Я боюсь. Пойдем спать.

— Не могу. Мне нужно подышать.

— Пойдем, Буба тренируется, а я не могу спать одна.

— Ты не хочешь меня понять,— сказал Пашка, глядя на луну.

— Грех это, Пашенька. Это так нехорошо. Я даже не знаю таких слов,
чтобы тебе сказать...

— Где грех? — обернулся Пашка.— В чем он, грех-то твой?

— Это не мой грех. Это вообще грешно. Нельзя это. Даже хотеть этого
нельзя. Как ты не понимаешь?! Сказано ведь «не убий!».

— Мало ли что сказано,— попытался шутливым тоном сказать Пашка, но
Таня шлепнула его по плечу и сердито сказала:

— Не смей!

— Всю жизнь, Танечка, всю жизнь я ничего не смел. Я не смел, когда
был пионером. Я не смел очень многие вещи. Я был очень
хорошим мальчиком. В десять часов вечера я приходил домой. Я не
курил. Не пил. Потом я вырос. Позже, когда всё развалилось, я
тоже несколько раз не посмел сделать то, что считал нужным.
И когда я работал на «скорой», я увидел, во что может
вылиться такая моя «несмелость». В тихий-тихий звук, который
человек издает, когда умирает... Тихий-тихий... Я устал.

— Пойдем со мной.

...Пистолет лежит на углу стола, притаившись, как лягушка. Никогда
не знаешь, когда она прыгнет, сидит-сидит камушком и вдруг
летит, только глина — чавк! под лапками. И холодный мощный
зверь лежит на углу стола, равнодушно глядя черным зрачком на
дверь. Флажок предохранителя поднят, ничего не произойдет,
ничего не должно произойти, но ты знаешь, что это не так.
Никто не знает, когда прыгнет этот зверь. Тонкий язычок
оранжевого пламени выплюнет пироксилиновое кислое облачко, и медный
тупой нос, туго ввинчиваясь в воздух, бросится вперед. Ты
берешь его как змею, держа за холодную ребристую накладку на
рукояти. Ты стараешься избежать укуса, но и не раздавить ее
пальцами. Тихо-тихо перед выстрелом. Никогда не знаешь, когда
прыгнет этот зверь...

Продолжение следует.