Проза

Вечером зазвонил телефон. Давно мне уже никто не звонил. Такая
скука. И вот... Оказалось, старый друг меня вспомнил. Тыщу лет
его не видел. С тех пор как бизнесом он занялся, разошлись
наши пути. А тут приглашает в гости. Я чуть не ёбнулся — с
какой стати? Ладно, согласился приехать. Время хоть и позднее,
но трамваи еще ходят. Надоело, честное слово, дома сидеть.
Захотелось слегка развеяться. Поехал один: моя-то каждый день
на работе допоздна. Устроилась в зоомагазин. Её теперь от
зверей хуй оторвешь. Я ехал в трамвае к товарищу, чья фамилия,
между прочим, Заморочкин.

Две тетки в конце вагона повздорили что-то за политику. А на спинке
моего сидения было нацарапано: «Ленин жив»,— и звезда еще.
Мужик, сидевший рядом со мной, как и многие прочие граждане
пассажиры одетый в коричневую старенькую шубку и кроличью
шапку, сходу обратился ко мне запанибрата. Высказывался за
жизнь. Выяснилось, что с поминок едет — мать-старушку хоронил.

Она одна жила в покинутой почти всеми жителями деревне,— это мужик
рассказывает. Пришли два негодяя, забрали пенсию, ее убили,
дом спалили. На поминки сестра, дочка да зять приехали. А у
зятя два отца. Один интересный такой мужик, лет шестидесяти,
с окладистой бородой, веселый, прикольный. На голове ходит,
смешит всех, истории разные рассказывает и постоянно
материться, невзирая на женщин. Короче, наш человек А второй отец
зятя большой начальник или бизнесмен — хрен его знает, с ими
не разберешься, все на одно рыло. Босс какой-то, в общем.
Толстый такой, ну ровно боров, и всем вечно недовольный.
Нажрался, значит, за столом — и сидит слюни пускает. Потом
начинает хрюкать да рычать. Кому такое понравится? Тем более на
поминках. Я ему говорю, ну когда выпили уже прилично: «Ты
кончай тут, слушай, ядом-то дышать. Люди сидят культурно,
поминают, а ты хуйней страдаешь — хрюкаешь, рычишь, слюни
пускаешь. Тошно на тебя глядеть». Не перестал, брат, нет, не
перестал... Не доходит до него — ну ровно как до животного. Тогда я
не выдержал, натурально так, чинным манером, подхожу — и
раз ему в ебальник, толстомордому-то ему. Таким образом залил
я ему, брат, морду кровью. А он уж и ответить не может. Ну,
скотина натуральная. Набычившись так сидит и тяжело дышит,
падла. Только бубнит недовольно: бу-бу-бу. Пузо-то огромное,
и жопу оторвать не в силах. Я воспользовался. Еще ему по
харе бам-бам! А он только мычит, значит. Ах, ты, бутер, думаю,
свинья ебаная, ты хер за мясо не считаешь! Все мы люди. У
меня тоже батя был младший сержант Золотых. Он геройски погиб
в бою под Яйцевым. Брательника моего убили старшего. Его
ребята-каратисты отоварили. Отбили печень, почки. Изо рта у
него пахло гнилью перед смертью. Раньше всё было дешево, а на
хуй мне эта свобода? А этот боров, слушай, все шуршит что-то
непонятное. Ну, думаю, мразь! Тут народ поминает, а он все
портит, тварюга. Так получи же! Хрясь! Тресь! После ещё
бутылкой по кумполу. Короче, в итоге он отключился. Верке, моей
сеструхе, было уже хорошо. Нинка, дочка, в ауте. Зятя искать
негде. А первый отец зятя, Захарыч, наш человек, ходил на
голове, матюгался и рассказывал байки, тоже, значит, матом.

А я, брат, не выдержал, ей-богу! Хватаю со стола нож — и ну этого
босса кромсать. Жир так и брызгал. Братан, веришь, нет, а я
его кромсал, ох кромсал!... В общем, отрезал щеки, нос, уши —
все покидал в общак, на закусь. Пойми, пойла-то оставалось
еще много, а со жратвой плохо. Пожалели бабы денег. Эх,
выколол ему, скоту, глаза, и еще грешен — кастрировал черта, а в
оконцовке, значит, подпалил.

***

Я приехал к Заморочкину, которого не видел сто лет. Мы выпили.
Говорить, собственно, было не о чем. Скука. Выпили ещё.
Заморочкин стал жаловаться: сыну пять лет, а он не сказал ещё ни
слова. Я утешил: ничего мол, композитор Драгомыжский тоже до
шести лет молчал, все думали, что идиот растет, а первой его
фразой было: «Эх, съел бы я сейчас грибочков». Поел — и тут же
начал сочинять гениальную музыку.

Друг мой скучал, дела шли плохо. Увлекся салутаном да эфедрином.
Посадил печень, сердце. Он довольно быстро напился и ушел спать
на четвереньках. Мы с женой друга допили водку «Звезда
России». Она ничего, мягкая. По телику показывали какие-то
мерзкие хари: остопиздевшие Леонтьев, Киркоров, Маккартни.

Я опорожнил бутылку пива и думаю: Ебаная Настя! Что же делать? Я не
осуждаю никого, ни боже мой. Пусть. Их дела. Бывает. У
каждого свои убеждения.

Я осмотрелся. Увидел, что жена Заморочкина куда-то свалила. Пить
больше нечего. Скука. Тоска зеленая. Надо было линять, пока еще
трамваи ходили.