Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Шкаф-буфет, на нем 10 малиновых томов с черным профилем — Полное
собрание сочинений... Унылая демонстрация лояльности власти. Я
один раз открыл-закрыл. Мой отец был «лишенец» и не имел
права учиться в вузе, исхитрился закончить станкостроительный
техникум, в 43-м году получил Сталинскую премию 1-й степени в
станкостроении.

Войну я не помню, рассказывали, что тот год выдался необычно
урожайным, хлеб стоял стеной, грибы росли прямо на дорогах. Когда
она началась, поезда уходили на запад переполненными, люди
висели на подножках, на крышах, спасать семьи — дачный
сезон... Как сейчас грибники в субботу. Мать уходила из-под
Смоленска, из родной деревни Пустошки, с обозами — угоняли скот,
немцы бомбили дороги, забитые беженцами. Все вспоминает, как
лежала под телегой, подложив под себя нас с сестрой, а эти
придурки сыпят и сыпят бомбы на головы людям...

В Москву она приехала ребенком. Работала в 14 лет курьером в МИДе.
Носила гимнастерку и широкий армейский ремень с пряжкой. На
ней она каталась по перилам и однажды сбила с ног наркома
Литвинова. Он разорался на весь подъезд: «Почему дети в
учреждении!..» Тем дело и кончилось. В министерстве были сплошь
иностранцы — прибалты, немцы, французы, американцы — вся
политическая шпана со всего света набежала.

В 43-м году, оставшись одна с тремя детьми, пошла работать в
прачечную МИДа, потом работала машинисткой там же. В 47-м попала на
Ассамблею ООН в Нью-Йорк, привезла оттуда бумажный мешок
муки. Ели целую зиму. Америка! сказочная страна! там полно
шоколада, муки и небоскребов.

Мы жили на Кузнецком Мосту: дом 1, «звонить два раза». Подъезд точно
по Булгакову. Широкие марши, огромный пролет, каморка под
лестницей, где спрятался Поплавский, гигантские окна, откуда
действительно можно вылететь по приказу Бегемота. Огромная
коммуналка, широкий, бесконечный коридор, десяток очень
дружных семей и стайка жизнерадостных детей, почти одногодок. Из
подъезда выход прямо под палящее солнце на булыжную мостовую
(вот это был «лежачий полицейский»!) самой известной в
Москве улицы. Сегодня трудно представить, видя девушек со
спущенными штанами, толпу красивых нарядных людей, открытые лица и
ясные глаза молодежи, как выглядел народ-победитель в 46-м
году.

Правда, было Ельцинское нашествие... Но этот хоть напился крови и
стал отползать, ну а Зюгановы и другие... Эти по традиции
отпадают только замертво. Но, слава богу, сила вещей сильней
поступков этих пройдох.

46-й год, прохожие ходят в военных обносках и орденах, все очень
возбуждены, все время ссорятся и ругаются, в воздухе висит —
«...зараза!...». Много пьяных, они эпизодически лежат на
тротуаре, с ними переговариваются как со стоячими. Много
беспризорников, они торгуют общими тетрадями и в дождь, и осыпанные
огромными хлопьями снега, сидят на ступенях подъезда. Я
дивился — как можно жить без родителей!..

По воскресеньям ходили «в кино» — в кинотеатр «Хроника дня», рядом с
таким же огромным домом на углу площади. Кроме обугленных
трупов на снегу из увиденного не запомнил ничего. Разговоры
про штабеля и известь висели в воздухе.

В глубине площади вокруг памятника Воровского кипела жизнь, на
клумбе под ним играли в ножички — завоевывали землю,
проигрывавший стоял на носке, на оставшемся клочке земли, но мог и
отвоевать-отыграть весь Земной шар-клумбу. Дети заполняли двор
как стаи галок, до черноты, такой же крик и стремительное
перемещение.

Сама площадь была огромна и пуста, у подъезда стоял только один
автомобиль — «эмка» Молотова. Кто-то случайно попал в него
теннисным мячом, и за ним долго свирепо гнался шофер, седовласый
дядька в дорогом костюме.

По улице, во всю ширину, иногда проходят ровные шпалеры пленных,
через площадь в огромный дом, раскрывались огромные железные
ворота, и они так же стройно исчезали там. Я все гадал, почему
они не выходят, и решил наконец, что в этом доме есть
подземный ход на другой конец земли.

На Кузнецком мосту были два чудесных и известных в Москве магазина —
«Марки» и «Зоомагазин». Народ стоял плечом к плечу, но
покупали вяло. У меня от деда осталась тогда огромная коллекция
марок, где я держал тайно и со страхом марку с Гитлером.
Дальше, вниз по улице был ЦУМ. В нем тоже можно было провести
всю жизнь. Там даже стоял настоящий автомобиль, но его никто
не покупал. Здесь слонялись такие же, как я, но различного
полу и возраста.

Иногда разносился слух — дают муку! Из воздуха мгновенно
материализовывалась огромная очередь с улицы во двор. Каждый старался
привести как можно больше детей, мы переходили из рук в руки,
наивная кассирша верила и всем давала талоны по количеству
круглых стриженых голов, по счету предъявляемых в маленькое
фанерное окошко. Другой еды мы еще не знали. Самого голода я
не помню — только свои пальцы, толстые, как сосиски.

Добирался до Красной площади, стоял со смиренным видом у кассы
Василия Блаженного, первая же пара студенток догадалась, в чем
дело, и весело провела меня внутрь. Я поздравил себя с ноу-хау
и проделывал это несколько раз, пока не намозолил глаза
кассирше. Тогда я переключился на Исторический музей и
Политехнический. Я и не подозревал, что они бездонны, и
ограничивался первыми залами. Выходило, как у Сытина, издававшего «Войну
и мир» для народа на 4-х страницах. Как-то отстоял очередь
в Мавзолей, посмотрел — крематорий, который заело, на выходе
очередь тоже молчала, как после кино — переваривали.

Однажды наш детский сад шел по плоским плитам мостовой, после дождя.
На нас огромными шагами двигался гигант, уткнувшись очками
в книгу, он перешагнул через нас, как Гулливер или треножник
марсианина, и исчез... Студент Крамского. В то время
принято было читать на ходу — на улицах без автомобилей. Мне
понятны довоенные мальчики Станислава Лема из «Зеленого замка».
Книги, как и хлеб, в цене, когда их мало.

Моей первой библией стал Брэм, такой эффект присутствия и
осязательности я нахожу только у Булгакова. Очарование других «первых»
книг рассеялось. Как шутил Лев Толстой, «первая колом,
вторая соколом, остальные мелкими пташечками».

Еще у меня был друг, мне было 17 лет, а ему 71. Бывший кавалергард,
окончил Пажеский корпус, имел собственную конюшню на четыре
лошади в Нескучном. Большевики оставили ему 2 комнаты в
двухэтажном собственном доме в Сивцевом Вражке. Однажды (а
говорил он командным голосом) он встретил меня словами:
«Володинька, да ведь мы пока еще и не жили!». Оттрубил 5 лет на
Беломорканале как английский шпион, рисовал портреты ударников.
Жил реставрацией картин, знал Грабаря, дружил с Боткиными,
генералом Игнатевым, Кориным...

Один из его рассказов.

«Мы сидим за столом, справа Илья Ефимыч. Напротив наискосок старуха
Боткина, она была туга на ухо и не слышала, что мы
договорились не говорить И. Е. про картину. Она и говорит: “Илья
Ефимыч, а картину-то вашу как есть всю порезали...”. Горячий был
человек! Все примолкло, он набрал воздуху в воробьиную
грудь, грохнул кулачком по стакану, тот в дребезги, — “Варвары!
Ватикан сожжете!”. Я бросился за ним, взяли пролетку. В
Третьяковке поднимаемся на второй этаж, на верхней площадке два
городовых держат мрачного человека в длинном пальто, а
околоточный бьет его по морде то справа, то слева, голова
мотается без звука. “Прекратить!” — орет Репин и несется в зал».

Продолжение рассказа боюсь переврать, его и так все кому надо знают.

Его звали Борис Васильевич Желтухин, потомок Казанского
царевича-заложника Шелтук-хана. Я видел его фотографию на коне —
настоящий степной витязь, ястребиный нос, ноги-клещи, посадка!
Рядом стоит жена, как будто сошедшая с картины Цорна. Стены
увешаны старинными картинами без рам. О персонажах он подробно
рассказывал, как о своих родственниках в третьем-четвертом
колене. Что там книжник Радзинский! Был там портрет графа
Зубова Лямпи, с зашпаклеванной, но не записанной дырой —
«Екатерина Великая заказала его и повесила в своей бильярдной.
Потемкин в бешенстве проткнул его кием в глаз. Императрица
позвала его и сказала: «Князь, я тебя люблю, ты мой любовник, ты
меня е....ь, но если ты будешь портить вещи в моем доме, я
покажу тебе, что такое императорская власть...». Надо было бы
записывать...

Иногда он сажал меня, мальчишку, за стол. На столе бутылка водки
ровно на две стопки, в баночке две сардинки. Пенсии он не имел.
Я выпивал впервые, со страхом. Как-то разговор зашел об
Эрмитаже, я сказал, что мой предок пал на Бородинском поле.
Назвал фамилию. Борис Васильевич поднялся, открыл кованый
сундук, вытащил четыре тома ин-фолио. По Императорскому повелению
так были изданы портреты генералов 1812 года. Нашел троих
своих предков, а моего не нашел... Извинялся: «Володинька, не
огорчайся, я обязательно, обязательно найду!».

Как-то я принес ему свою мазню, он растерялся, но быстро нашелся.
«Новая школа, новая школа!» — заорал он.

И в заключение. О первой книжке. Все классики литературы, в конечном
счете, «впадают в детство» — их читают прежде всего дети, в
школе. Кто избежал этой участи, тот — не литература, а
эпизод в ней. Ну а Маркса-Ленина никогда не будут читать дети,
только взрослые дети.

Джек Лондон, «Том Сойер», «Песнь о Гайавате», Мопассан, «Три
мушкетера»... жизнь была прекрасна!!!