Онтологические прогулки

 При настройке внимания очень важно не торопиться, так как фиксация внимания даже с небольшим отклонением в какую-то сторону в конечном итоге, то есть в формировании намерения, приведёт к результату, которого в настройках вообще не было или он присутствовал в скрытой форме, на самой периферии внимания.

Например, писателя от графомана, причём самого бездарного писателя от самого талантливого или даже гениального графомана, отличает как раз достаточно тонкое различие в настройке и окончательной фиксации внимания. Человек-писатель настроен на схватывание, удерживание и максимально полное переживание жизненных впечатлений, в этом случае человек полностью свободен от себя как писателя, не накладывая на течение своей жизни никаких дополнительных ограничений. Если же он начинает рассматривать свои переживания как возможное содержание своих будущих произведений, то даже в такой, казалось бы, достаточно безобидной настройке уже заключён элемент специального выбора особых впечатлений, которые будут удержаны и пережиты, и отделение их от тех впечатлений, которые "художественному вкусу" писателя будут представляться бесполезными ему как писателю. Таким образом он начинает выбирать впечатления, накладывая на свою жизнь некоторое существенное ограничение.

Эта неизбежная деформация человека, который стал писателем, определённым образом сказывается не только и даже не столько на его творчестве, сколько на его жизни. И, если он не скорректирует направленность своего внимания, он вполне может постепенно превратиться в графомана, то есть человека, который живёт для того, чтобы писать.

Исходной настройкой внимания графомана является изначальное присутствие в его внимании выбора тех впечатлений, на которых он будет фокусироваться, при этом сами впечатления будут переживаться таким образом, чтобы об этих впечатлениях можно было определённым образом написать. То есть графоман в принципе переживает мир заранее известным, знакомым, инсталлированным в него (графомана) образом, например, он восхищается не данным закатом, а его неповторимостью, он читает не данный текст, а считывает некоторые особенности этого текста, определяемые тем, что его автор – известный философ или убийца, и т.д. Характерной, решающей особенностью графомана, отличающей его от писателя, является невозможность свободного, естественного и полного переживания случившегося впечатления. Он всё время себя ограничивает именно своим настойчивым стремлением быть настоящим писателем.

Со стороны отличие писателя от графомана заметить достаточно просто, изнутри – почти невозможно. Графоман всё делает "правильно", "как надо": он развивает свою наблюдательность, чувствительность, образование и эрудированность. Но все эти усилия служат одной и решающей цели – созданию текста, и только косвенно и до странности безрезультатно, – развитию личности. Графоман как бы застывает в развитии внутреннего я, но всё время расширяется в пространстве текста. Именно поэтому тексты, созданные таким образом, производят странное впечатление "правильного" и одновременно "мёртвого" произведения.

Человек развивается только полнотой переживания, насыщенностью опыта, максимальным экзистированием впечатления, которое преобразует человека, трансформирует его, лишая его возможности переживать это наивно, само собой, естественно! И здесь можно увидеть наиболее существенное отличие свободного и "графоманского" типов переживания, а именно: графоман не способен воспринимать нечто наивно, естественно, так как в его переживании уже заложен элемент создания описания этого восприятия. Его предожидание происходящего, случающегося с ним события уже включает в себя не только и не столько возможность описания, сколько его необходимость.

В силу этого графоман вынужден удерживаться от полноты переживания, вынужден сохранять себя как "художника происходящего" и тем самым неизбежно превращает жизнь в текст. Что бы ни происходило в его жизни, графоман навсегда останется самим собой, тем, кто всё более изощряется в создании текстов, и одновременно тем, кто вынужденно защищается от саморазвития. Графоман жертвует своей жизнью ради жизни текста, но его жертва бесполезна. Он никогда не потеряет душу в полноте и непредсказуемости переживания и поэтому никогда не обретёт опыт необратимости. Без этого опыта жизнь превращается в череду событий, в последовательность, наблюдаемую одним и тем же человеком, который становится способным замечать всё больше и больше, описывать всё детальнее и метафоричнее, схватывать и фиксировать всё тотальнее. Но, всё время вынужденно оставаясь самим собой, графоман этим титаническим трудом всего лишь только расширяет описание раз и навсегда застывшей картинки.

Мир графомана может создавать только иллюзию изменений, оставляя в читателе впечатление безжизненности, как бы бурны, брутальны и трагичны ни были описанные в тексте события. Причём подобного рода бури в стакане собственной драгоценной личности графоман может устраивать с удручающим постоянством. У него не жизнь, а сплошной фейерверк: если он (она) не устраивает семейных сцен, романтических приключений, экстравагантных представлений, эксцентричных выходок, таинственных, зловещих, мистических и т.д. перформансов, то он, скорее всего, не настоящий графоман.

Особенно охотно на "брутальность" графомана клюют как раз те, кто по долгу службы должен был бы отличать настоящую литературу от подражания ей, - литературные критики и литературоведы. Для них эскапады графоманов – верный признак их художественной натуры. Более того, литературоведы именно по этому признаку "брутальности" оценивают жизнь вообще всех пишущих. Наглядным примером такого отношения является восприятие российским литературоведением жизни Николая Васильевича Гоголя, который в этом восприятии предстал – мнительным, эксцентричным, фантасмагоричным, скрытным, таинственным, экзальтированным человеком, тогда как он сам себя описывал как человека тихого, скромного, не без искры таланта. Им не удалось увидеть действительную тайну Н.В. именно потому, что визионеры брутальны и фантастичны не вовне себя, не в поведении, а в себе, в переживании и осмыслении визионерского опыта. Визионеры настолько сильно и всеобъемлюще полны жизни, что у них практически нет возможности накладывать на этот свой опыт заранее заданные ограничения, им не до художественности восприятия видения, им бы вы-держать, у-держать, до-держать.

Литературоведы страдают от одного несомненно истинного для них, но истинно сомнительного для меня представления-предрассудка, в соответствии с которым писатель зависит не от стихии жизни, а от стихии вдохновения как временной способности создавать высокохудожественные тексты (картины, поэмы, симфонии и пр.). То есть критика воспринимает всех писателей за графоманов! Для неё естественно, что Гоголь умер, когда почувствовал, что исписался, и совершенно неестественно, что литература была на периферии его внимания.

"Живи незаметно" - правило художника (по крайней мере, художника классического, а не новейшего времени).

"Живи заметно" - правило графомана.

"Выступай в маске" – правило художника.

"Вывернись наизнанку" – правило графомана.

"Хорошо жил тот, кто хорошо скрывался" – правило художника.

"Чем больше себя выпотрошишь, тем лучше" – правило графомана.

Маниакальное выворачивание всё того же самого себя на потребу публики – графоманство.

Незаметное взросление в трезвости духа – писательство.

Эта разница проистекает из практически невидимого отличия в настройках внимания.