Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Голуаз дерет горло. Что-то делается с погодой, что за лето? То
взлёт, то посадка, то дождь, то снова дождь. Погода ворочается
над городом и отзывается трехгрошовой мутью внутри, снова
дождь и Елена не пришла, она «недоступна», как говорит
труба-трубка, вышел из метро и понял, что идти некуда; снова исполнил
номерок, снова «абонент» и всё такое, снова голуаз дерёт
горло. Конечно, можно бесконечно строить из себя
байронического красавца с трёхдневной небритостью, стоящего у дверного
косяка кафе, подпирающего дверной косяк, однако яички
(тистикулы, нах) перехватывает розовая ленточка
гормональной истомы — когда входишь с девушкой в отношения,
когда принимаешь её как данность и расселяешь в комнатах своей
души, дрочить вроде бы как не очень хорошо, это, конечно,
никакая не измена, как в туалет сходить, однако же, ты знаешь,
что и как отнимаешь, однако же, ты не хочешь плодить
демонов, жизненную энергию следует сохранять, так как она
обязательно может пригодиться — не здесь, так в другом месте, не с
Еленой, так в книжке, для которой Андреа, кажется, уже
придумал первую фразу. Кипячёная вода закипает быстрее. Вот так,
стоя возле косяка, прищурившись Бандеросом, небритый латинос,
переполняемый желанием, сколько там дней уже?
Неделя-вторая, ну, ты же не мальчик, Андреа, не позволяй ей водить тебя
за нос, за нос, латинос, гм, парижские этуали сам знаешь, или
не понял ещё?

Снова наступает дождь, снова поднимает воротник и короткими
перебежками в госпиталь на Гобеленах возле тюрьмы: если есть время и
некуда пойти, нужно навестить Морелли, первооснову всех дел
и последствий. Морелли — как чёрт из бутылки, он
обязательно должен был появиться в самом конце, предвкушение финала и
всё такое, бла-бла-бла, какая песня без баяна, Андреа
застаёт в смятой изжелта изжеванной постели уже не человека, но
личинку, чистый дух, полупрозрачный, голубые круги под
глазами, остатки волос торчком, капельница, конечно. У Морелли
узкие губы, нижняя ещё меньше, чем верхняя, он беззвучно
здоровается, кивает одними глазами, настраивая общение едва ли не в
духе спиритического сеанса, но потом как-то расходится,
заходится, закашлявшись (сжатые кулачки с обвисшей кожей и
ожирельями пигментных пятен, длинные неухоженные ногти, инсульт
скрутил пальцв в ечно сжатые кулачки, че), говорит, говорит,
облизывает сухие губы неожиданно длинным языком. Возможно,
он не помнит Андреа или не знает его, ему всё равно кто, с
кем говорить, ему нужно выговориться в пустоту, Андреа уйдёт,
и он будет смотреть в потолок и беззвучно шевелить
лепестками опавших губ, пока ему не принесут утку.

Морелли говорит в самом начале, чтобы разговор состоялся:
«Что за фантазия пришла тебе забраться в глушь такую, где на
скале торчит скала? Или непременно место выбрать надо,
когда-то прежде бывшее дном ада?». Андреа вякает что-то
неубедительное, он слышит запах умирания, тления, разложения,
болезни, старец-то протух, личинка родила, рождает смерть,
скоро не будет всех этих слов, вырывающихся из горла сипов.
Морелли говорит: «Ты значишь то, что ты на самом
деле. Надень парик с мильонами кудрей, стань на ходули, но в
душе своей ты будешь всё таким, каков ты в самом
деле...». Это он говорит о моей книге, догадывается Андреа, а
Морелли продолжает: «Кто верить сам в себя умеет, тот
и других доверьем овладеет, и вот — ему успехи
суждены...». Кипячёная вода закипает быстрее, проматывает в
своей голове плёнку с ненаписанным текстом Андреа, а Морелли
продолжает: «Ты в краткий час среди видений получишь
больше наслаждений, чем в целый год обычных дней. Ни песни
духов бестелесных, ни дивный ряд картин чудесных Не будут сном
волшебных чар; ты будешь тешить обонянье, и вкус, и даже
осязанье...». Вот она, типа, волшебная сила искусства.
Морелли причмокивает: «Не будет вам ни в чём ни
меры, ни преграды; чем ни захочется полакомиться вам,— всё
смело на лету хватайте здесь и там, что послужить вам может для
отрады!». И, помолчав, добавляет: «Лишь
презирай свой ум да знанья светлый луч...». И
замокает, молча показывая на грейпфрут, забытый кем-то из
посетителей на тумбочке возле. Андреа берет нож, чтобы очистить
старику пару долек, неловкое движение и капля крови из порезанного
пальца (пустяк, безделица, не ахти какая рана, ранка)
капает на холщовую простыню, которой укрыт Морелли. Капля
расползается по горизонтали и верикали, алое пятно подписи, как
если соглашение заключено: «кровь — сок совсем особенного
свойства», как известно. Когда книга будет дописана она и станет
тем самым остановленным мгновением, которое способно
спровоцировать лунное затмение.

Вообще-то, по логике вещей, глава эта должна быть одной из первых в
романе, да? Но ладно, пусть уж будет как будет, всё равно,
какая разница, в пятницу ль?!