Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Начало.

С французского
Аурора Гальего, Сергей Юрьенен

Люси Дюнуа

Иногда я питаюсь общественным супом V-го округа. К сожалению, это
мне не очень по душе, потому что нас слишком много. Являться
надо вовремя. Потом мы стоим в очереди на тротуаре вдоль
стен. Прохожие глазеют. Приятного мало.

Я предпочитаю кабачок на улицы Сены, где меня знают. Хозяйку зовут
Люси Дюнуа. Заглавными буквами из эмали ее имя вмазано в
витраж над входом. Трех букв не хватает.

У Люси пивная полнота. Кольцо из алюминия — память о погибшем на
фронте муже — украшает указательный палец левой руки. Уши у нее
вялые. Туфли без каблуков. Она все время сдувает волосы,
выбивающиеся из-под косынки. Когда наклоняется, юбка сзади
производит складку, напоминая каштан. Зрачки не по центру, а
смещены кверху, как у алкоголиков.

В зале пахнет пустой бочкой, крысами, помоями. Над колпачком газовой
горелки заело винт. По ночам язычок пламени освещает только
столы. Афиша — «Закон против пьянства» — прибита к стене,
на виду у всех. Несколько страниц торчат из помятого обреза
телефонного справочника. Стену украшает зеркало — в пятнах и
ободранное с изнанки.

Я обедаю в час: послеобеденное время, таким образом, не кажется слишком долгим.

Два каменщика в белых блузах, щеки запятнаны известкой, пьют кофе,
по контрасту очень черный.

Я устраиваюсь в углу, как можно дальше от входа: ненавижу сидеть
рядом с дверью. На моем месте отобедали рабочие. На столе
обертка от сыра «Маленький швейцарец», яичная скорлупа.

Люси со мной обходительна. Она подает мне исходящий паром суп,
свежий хлеб, который крошится, тарелку овощей, иногда кусок мяса.

После еды жир застывает на губах.

Каждые три месяца, как только получаю пенсию, я даю Люси сто
франков. Много она на мне не зарабатывает.

Вечерами я дожидаюсь, когда разойдутся посетители, потому что я
обычно закрываю заведение. Все время я надеюсь, что Люси меня
задержит.

И однажды она просит меня остаться.

Опустив гарпуном железную штору, я на четвереньках вернулся в
кабачок. Тот факт, что я оказался в заведении, закрытом для
публики, произвел на меня впечатление странности. Я себя не
чувствовал дома.

Радость развеяла эти наблюдения.

Теперь я созерцал более снисходительным взглядом ту, которая,
несомненно, станет моей любовницей. Она наверняка не нравилась
мужчинам, но как-никак это была женщина, с большими грудями и
бедрами, которые шире, чем мои. И я ей нравлюсь, потому что
она попросила меня задержаться.

Люси откупорила пыльную бутылку, вымыла руки минеральным мылом и
уселась напротив.

Жир еще блестел на ее кольце и вкруг ногтей.

Невольно я прислушиваться к звукам с улицы.

Мы были смущены. Слишком очевидная цель моего присутствия мешала нашему интиму.

— Выпьем,— сказала она, вытирая горлышко бутылки фартуком.

С час мы провели в беседе.

Я бы охотно ее поцеловал, если бы для этого не нужно было обходить
стол. Стоило дождаться более удобной оказии, ведь речь о
первом поцелуе.

Внезапно она спросила, видел ли я ее комнату.

Естественно, я ответил:

— Нет.

Мы поднялись. Озноб сводил мне локти. Перед тем как потянуть цепочку
газовой горелки, она зажгла свечу. Капли воска, которые
падали ей на пальцы, тут же твердели. Она их снимала ногтем, не
ломая.

Пламя свечи замигало на кухне, потом расплющилось, когда мы
двинулись по лестнице, узкой, как приставная, которая вела в ее
комнату.

Ни о чем не думая, я следовал за ней, инстинктивно шагая на цыпочках.

Перед тем как открыть дверь, она опустила подсвечник, чтобы осветить
замочную скважину.

Ставни у нее в комнате были закрыты и, конечно, так и оставались
целый день. Одеяло и простыни перекинуты через спинку стула.
Матрас был в красных полосах. Шкаф приотворен. Я подумал, что
Люси там прячет сбережения, под стопкой белья. Из
деликатности я смотрел в другую сторону.

Она показала мне фотографические портреты, украшавшие стены, потом
села на кровать. Я опустился рядом.

— Как вы находите мою комнату?

— Очень уютно.

Внезапно, как бы для того, чтобы упредить ее падение, я ее обхватил.
Люси не сопротивлялась. Окрыленный таким поведением, я
покрыл ее поцелуями, в то же время раздевая ее одной рукой. Мне
хотелось, на манер настоящих любовников, рвануть пуговицы,
разорвать белье, но страх, что она сделает мне выговор, меня
сдержал.

Вскоре она осталась в одном корсете. Пластины его были кривые.
Шнуровка связывала спину. Груди соприкасались.

Я расстегнул этот корсет, дрожа. Сорочка на мгновение пристала к
талии, затем упала.

Я снял ее с трудом, потому что узкий воротник не проходил через
плечи. Оставил я на ней только чулки, потому что, как я считаю,
так красивей. И в журналах раздетые женщины всегда в чулках.

Наконец она вся предстала голой. Бедра выступали над подвязками.
Позвоночник натягивал кожу на пояснице. На руке был след
прививки.

Я потерял голову. Судороги, похожие на те, что сотрясают ноги
лошадей, пробегали вдоль моего тела.

На следующее утро, около пяти, Люси меня разбудила. Она была уже
одетой. Я не решился на нее взглянуть, потому что на рассвете я
не красив.

— Виктор, поторопись, мне нужно вниз.

Пусть и в полусне, но я сразу же понял, что она не хочет оставлять
меня в комнате одного: доверия у нее ко мне не было.

Я поспешно оделся и, не моясь, последовал за ней.

Дверь она заперла на ключ.

— Подними штору.

Исполнив это, я сел, надеясь, что она предложит мне чашку кофе.

— Можешь идти, а то сейчас придут клиенты.

Несмотря на то, что теперь она была моей любовницей, я удалился, ни
о чем не спрашивая.

С тех пор, когда я прихожу обедать, Люси меня обслуживает, как
обычно: не более и не менее.

Анри Бийар

Одиночество меня угнетает. Мне бы хотелось иметь друга или даже
любовницу, которой я бы поверял свои горести.

Когда шатаешься целыми днями, ни с кем не говоря, вечером в комнате
чувствуешь себя усталым.

За самую малость чувства я бы разделил все, чем обладаю: деньги моей
пенсии, мою кровать. Я был бы таким деликатным с особой,
которая доверила бы мне свою дружбу. Никогда бы ей я не
перечил. Все ее желания были бы моими. Как собака, я бы следовал
за ней повсюду. Она бы шутила, я бы хохотал; она бы впадала в
грусть, я бы рыдал.

Доброта моя бесконечна. Тем не менее, люди, которых я знаю, этого не ценят.

Бийар не больше, чем другие.

Я познакомился с Анри Бийаром в толпе перед аптекой.

Толпы на улицах всегда вызывают у меня антипатию. Тому причиной
страх оказаться перед трупом. Однако одна потребность, которая
любопытством не являлась, отдает приказ моим ногам. Готовый
закрыть глаза, я проталкиваюсь вперед вопреки себе. Ни одного
из восклицаний зевак не пропускаю: пытаюсь понять прежде,
чем увидеть.

Однажды вечером, часов в шесть, я оказался в толпе настолько близко
к полицейскому, который ее сдерживал, что я мог различить
кораблик города Парижа на его посеребренных пуговицах. Как во
всех местах скопления народа, люди толкались задами.

В аптеке, в стороне от толчеи, сидел человек без сознания, но с
открытыми глазами. Он был такой маленький, что его затылок лежал
на спинке стула, а его ноги свисали, как пара чулок на
просушке, носками к полу. Время от времени его зрачки совершали
полный оборот. Многочисленные пятна покрывали перед его
штанов. Булавка застегивала пиджак.

Суета аптекаря, почти полное безразличие, которое люди проявляли к
одежде несчастного, интерес, который вызывал у них он сам —
все это показалось мне ненормальным.

Женщина, завернутая в толстую шаль, пробормотала, озираясь:

— Это от слабости.

— Не толкайтесь... не толкайтесь,— советовал пожилой человек.

Коммерсантка, которая то и дело бросала взгляд на открытую дверь
своей лавки, осведомляла публику:

— В квартале все его знают. Это карлик. Настоящие несчастные гордые,
они напоказ не выставляются. Этот не интересный: он пьет.

И вот тогда мой сосед, на которого я еще не обратил внимания, заметил:

— И правильно делает.

Это мнение мне понравилось, я его одобрил, но так, чтобы только этот
незнакомец заметил.

— Вот до чего доводят излишества,— сказал господин, который держал в
руке пару перчаток с плоскими пальцами.

— Несчастные будут до тех пор, пока революция не сметет современное
общество,— низким голосом произнес старик, который только
что советовал не толкаться.

Полицейский, которому пелерина придавала загадочный вид, потому что
скрывала руки, повернулся, и прохожие стали обмениваться
взглядами в том смысле, что не разделяют мнение этого утописта.

— Все они этим кончают,— пробормотала домохозяйка, протез которой на
секунду отделился от десен.

Другой господин, который непроизвольно имитировал гримасы лилипута,
качнув головой, поддержал.

— Почему его не отправят в больницу? — спросил я у полицейского.

Я бы мог осведомиться у моих соседей. Нет, я предпочел спросить у
полицейского. Мне показалось, что таким образом строгость
закона заострится на мне одном.

Карлик закрыл глаза. Он дышал животом. Его дрожь сотрясала рукава и
шнурки туфель. Нитка слюны свисала с подбородка. Под
полурасстегнутой рубашкой различался, будто он был мокрым, сосок,
маленький и острый.

Бедняга, несомненно, умирал.

Я взглянул на соседа. Он шерстил себе усы. Позолоченная пуговица
застегивала воротник его рубашки. Худой, нервный, маленький, он
был симпатичен мне, большому, сентиментальному увальню.

Наступала ночь. Газовые рожки, уже зажженные, еще не освещали улицы.
Небо было холодной синевы. На луне были географические
рисунки.

Мой сосед стал отходить, не простившись со мной. Мне показалось, что
в его нерешительности была надежда, что я пойду вместе с
ним.

Я поколебался секунду, как сделал бы любой другой на моем месте,
потому что, в общем-то, я его не знал; вполне могло оказаться,
что его разыскивает полиция.

Потом, не раздумывая, я его догнал.

***

Расстояние было таким, что у меня не хватило времени подготовить
фразу. Ни слова не вырывалось у меня из моего рта. Незнакомец
же не обращал на меня внимания.

Он шагал странно, наступая, как негр, сначала на каблук, а затем на
всю подошву. За ухом у него была сигарета.

Я разозлился на себя за то, что пошел за ним; но я живу один, я не
знаком ни с кем. Дружба была бы для меня таким огромным
утешением.

Теперь мне уже было невозможно его отпустить, потому что мы шагали
рядом в одном направлении.

Все же на углу улицы я испытал желание сбежать. Оставшись вдалеке,
он мог бы думать обо мне все, что ему захочется. Но я ничего
не сделал.

— Сигареты не найдется? — вдруг спросил он.

Инстинктивно я бросил взгляд на его ухо, но, чтобы не раздражать
его, тут же опустил глаза.

По моему мнению, он должен был бы сначала выкурить свою собственную
сигарету. Но он мог о ней и забыть.

Я дал ему сигарету.

Он закурил, не спрашивая, не последняя ли она у меня, и снова
зашагал. Я продолжал идти рядом, чувствуя себя неловко перед
встречными за его безразличие. Я бы хотел, чтобы он повернулся ко
мне, спросил бы меня о чем-нибудь, что позволило бы мне
как-то определиться.

Сигарета, подаренная мной, укрепила наши отношения. Я больше не мог
взять и отойти: к тому же, я, скорей, предпочитаю терпеть
неловкость, чем показаться невежливым.

— Давай выпьем по стаканчику,— сказал он, останавливаясь перед винной лавкой.

Я отказался, не из вежливости, но из страха, что он не заплатит. Со
мной уже проделывали этот трюк. Нужно быть настороже,
особенно с незнакомцами.

Он настаивал.

У меня было немного денег на случай, если карман у него окажется
пустым; я вошел.

Хозяин, сидя, как клиент, быстро вернулся за стойку.

— Господа, добрый вечер.

— Добрый вечер, Жакоб.

Потолок в зале был низкий, как в вагоне. На кассе лежали билеты в
синематограф, со скидкой.

Мой спутник заказал кружку пива.

— А ты — ты что будешь?

— Как вы.

Я предпочел бы заказать ликер, но сделать мне это помешала моя
дурацкая застенчивость.

Мой спутник глотнул пива, потом, утирая усы, полные пены, спросил:

— Тебя как зовут?

— Батон Виктор,— ответил я, как в армии.

— Батон?

— Да.

— Ничего себе имя! ¹ — сказал он, делая жест, как бы настегивая коня.

Шутка мне не незнакома. Она меня удивила со стороны человека,
который казался таким сдержанным.

— А как зовут вас?

— Анри Бийар.

Страх его рассердить удержал меня, я тоже мог бы высмеять его имя,
сделав вид, что играю на бильярде ².

Мой спутник открыл бумажник и заплатил.

Поскольку пить мне не хотелось, я насилу закончил свое пиво.

Вдруг желание предложить ему что-то вступило мне в голову. Я
попытался воспротивился. В конце концов, не знал я этого Бийара. Но
в перспективе оказаться на улицах в одиночестве я сдался.

Я опустошил свой мозг, чтобы никакое из соображений меня не
остановило и, голосом, который я слышу, когда разговариваю сам с
собой, произнес:

— Сударь... Выпьем то, чего вы пожелаете.

Наступило молчание. Встревоженный, я ожидал ответа, страшась как
согласия, так и отказа.

Наконец он ответил:

— Зачем я буду заставлять тебя тратить деньги? Ты же бедный.

Я забормотал, настаивая; было бесполезно.

Бийар вышел медленно, размахивая руками, немного прихрамывая,
оттого, без сомнения, что какое-то время оставался недвижим. Я
подражал ему, хромая без причины.

— До свиданья, Батон.

Я не люблю расставаться с человеком, с которым познакомился, не
узнав у него ни адреса, ни где его можно увидеть снова. Когда,
вопреки моему желанию, это происходит, я живу в течение
многих часов в подавленном состоянии. Мысль о смерти, которую
обычно я прогоняю быстро, преследует меня. Человек, уходящий
навсегда, напоминает мне, уж почему, не знаю, что умру я в
одиночестве.

Я грустно смотрел на Бийара.

— Давай, Батон. До свиданья.

— Вы уходите?

— Да.

— Может быть, мы еще встретимся, где-нибудь здесь?

— Ну конечно.

Я вернулся в задумчивости. Чтобы отказаться от того, что я
предложил, Бийр должен иметь по-настоящему доброе сердце. Несомненно,
он меня полюбил и понял.

Они так редки, те, кто хоть немного меня любят и понимают!

Проснувшись назавтра, я сразу же подумал о нем. Я повторял, лежа в
кровати, фразы нашей встречи. Черты Бийара от меня
ускользали. С трудом я восстановил в памяти лицо с усами, волосы, нос,
но так и не вспомнил общее выражение.

Как я был бы счастлив, если б он стал моим другом! Мы бы выходили по
вечерам. Вместе бы ужинали. Когда у меня бы не хватало
денег, он одалживал бы мне, и, разумеется, наоборот. Я бы
представил его Люси. Жизнь так грустна, когда вы одиноки и
разговариваете только с людьми, которые вам безразличны.

День проходил медленно. Несмотря на рокот города, каждый час я
слышал бой часов, как ночью, когда не спишь. Я жил в ожидании. То
и дело холодный пот создавал иллюзию, что воздух отделил
рубашку от тела.

После полудня я прогулялся в саду.

Поскольку я знаю римские цифры, я развлекал себя подсчетом возраста
статуй. Каждый раз я был разочарован: им никогда не было
больше ста лет. Пыль не замедлила покрыть мои начищенные
ботинки. Обручи детей вращались по оси перед тем, как упасть. На
скамейках люди сидели спина к спине.

Все, что я наблюдал, развлекало только мои глаза. В голове у меня был Бийар.

Наконец наступил вечер. Я вышел на улицы, по которым мы шли вдвоем,
я и Бийар. Аптека была пуста. Это произвело впечатление
странности, потому что в моей голове она ассоциировалась с
толпой.

Ничто не мешало мне сразу же пойти к кафе Жакоба, но я знал, что
если встречу Бийара в тот же час, что и вчера, меньше будет
казаться, что я его разыскивал. Он предположит, что каждый
вечер, к шести часам, я прихожу в его квартал.

Заведение было недалеко. Мое сердце билось, заставляя ощущать форму
левой груди. То и дело я вытирал свои влажные руки об
рукава. Запах пота вырывался из моего расстегнутого пиджака.

Я представлял себе, что хозяин находится за стойкой и что Бийар пьет
из кружки свое пиво, как вчера.

На цыпочках, рукой опираясь о стекло, чтобы не потерять равновесие,
я увидел поверх красной занавески внутренность кафе Жакоба.

Бийара там не было.

Я почувствовал обиду. Я воображал себе, что он, полюбив меня,
вернулся туда в надежде со мной поговорить.

Я посмотрел на часы булочной. Они показывали шесть. Не все потеряно:
Бийар мог еще работать.

Я удалился, приняв решение возвратиться через двадцать минут.
Несомненно, он будет там. Мы поговорим; у меня столько всего ему
сказать.

Чтобы убить время, я слонялся по бульвару. Деревья, окруженные
железными решетками, стояли по стойке смирно, как оловянные
солдатики. Я видел пассажиров в освещенных трамваях. Такси,
темные и короткие, тряслись по мостовой. Две вывески так часто
гасли и зажигались, что больше не привлекали внимания.

В течение получаса я рассматривал цены ботинок, галстуков, шляп. Я
останавливался также перед ювелирными магазинами. Крохотные
этикетки были наоборот. Невозможно узнать цену часов или
колец без того, чтобы не войти в ювелирные магазины.

Теперь Бийар должен меня ждать, потому что, по сути, он привязался
ко мне, иначе не угощал бы меня пивом.

Внезапно испугавшись, что он мог придти и уйти, я поспешил вернуться
в кафе Жакоба.

Я был рад, что ночь. Благодаря темноте, хозяин и клиенты меня не
увидят. Я изучу их с улицы. И если Бийара там не будет, они не
прочтут разочарования на моем лице.

Сто метров, которые осталось мне пройти, показались мне
бесконечными. У меня было желание перейти на гимнастический шаг, но
страх показаться смешным меня остановил: я никогда не бегаю по
улицам. К тому же бегаю я так же плохо, как женщина.

Наконец я оказался перед баром. Закурив сигарету, я бросил взгляд внутрь.

Бийара не было.

Я пережил сотрясение, которое утроило в моих глазах каждого
прохожего, каждый дом, каждый автомобиль.

Я понимаю, что люди могут смеяться над моими чувствами. Ничего из
того, что произошло, никого бы, кроме меня, не впечатлило. Я
слишком чувствителен, только и всего.

Через минуту я удалился, полностью разбитый. Вместо того, чтобы дать
волю чувствам, я старался продлить свою печаль. Я закрылся
в самом себе, сделав себя более маленьким, более несчастным,
чем я есть. Таким образом я нахожу утешение своим бедам.

Бийар не пришел.

Так всегда в моей жизни. Никто никогда не отвечает на мою любовь. Я
не требую ничего, кроме возможности любить, иметь друзей, а
остаюсь всегда один. Мне подают милостыню, потом от меня
убегают. Нет, впрямь, судьба ко мне неблагосклонна.

Я глотал слюну, чтобы не плакать.

Я шагал прямо перед собой, с еще сухой сигаретой в губах, когда
увидел человека, который стоял рядом с газовым рожком. Сначала я
подумал, что это нищий, потому что они часто так стоят.

Внезапно крик, непроизвольный, как икота, вырвался у меня изо рта.

Человек этот был Бийар. Плащ на нем был мятый, как на утопленниках.
Под фонарем, в бледной ясности этого света на открытом
воздухе, он сворачивал сигарету.

— Добрый вечер, господин Бийар.

Он повернулся, посмотрел на меня и не узнал, что меня огорчило.
Однако я тут же простил ему отсутствие памяти. Ночь была темной.
Его глаза, привыкшие к свету газового рожка, меня не
различили.

— Это я, Батон.

Тогда он лизнул по всей длине бумагу своей сигареты.

Я ждал и, чтобы он не заметил, что я курю уже готовую сигарету, я
погасил ее об стену и спрятал в карман.

— Где ты ужинаешь? — спросил он.

— Где я ужинаю?

— Да.

— Все равно где.

— Пошли со мной, я знаю дешевый ресторан.

Я пошел с ним. Когда я иду рядом с кем-то, я его, сам того не желая,
оттесняю к стенам; так что я за собой следил. Как только
тротуары сужались, я сходил на мостовую. Поскольку он все
время что-то бормотал, я каждый раз оборачивался к нему, потому
что воображал себе, что он ко мне обращается: мне не
хотелось, чтобы он подумал, что я неотзывчив.

Удовлетворение от того, что я нашел Бийара, лишило меня аппетита.
Несмотря на то, что меня захлестывало желание говорить о себе,
о моих соседях, о моей жизни, из меня не выходило ни слова.
Застенчивость парализовала меня всего, кроме глаз. Но
правда и то, что я был не очень давно знаком с моим спутником.

Без сомнения, он также имел тысячу вещей мне рассказать, но, как и
я, он не осмеливался. Под грубой внешностью это был
чувствительный человек.

— Я купил камамбер. Мы его разделим. Обычно я ем со своей женой. Сегодня ее нет.

Я посмотрел на него. Бумага его сигареты не загоралась.

— Так, значит, вы женаты?

— Нет, просто вместе живем.

Мое хорошее настроение тут же улетучилось. Множество мыслей
одновременно вступило в голову.

Я вспомнил свою комнату, Люси, мою улицу. Будущее показалось мне
чредой монотонных дней. Да, я позавидовал Бийару, что у него
есть женщина. Прочная дружба отныне не сможет нас связать,
потому что ей помешает третий. Я впал в ревность. И почему я
пошел с этим чужаком? Из-за него я совсем потерялся. Из-за
него одиночество надавило еще тяжелей.

Все эти размышления не помешали мне зацепиться за последнюю надежду.
Может статься, его любовница некрасива? Достаточно, чтобы
она оказалась уродливой, чтобы я почувствовал себя лучше.

— Она красива? — спросил я, заставляя себя принять небрежный вид.

С уверенностью неделикатных людей он ответил, что превосходна и что
у нее, несмотря на восемнадцать лет, груди, как у женщины.
Он даже показал мне их расположение, округлив руки.

На этот раз одна лишь мысль пришла мне в голову: уйти.
Несправедливость судьбы была, действительно, слишком большой. У Бийара
была бородавка, плоскостопие, но его любили, тогда как я жил
один, я, более молодой и красивый.

Никогда мы не сможем понять друг друга. Он был счастливым.
Следовательно, я его не интересовал. Лучше было, чтобы я ушел.

Но мы продолжали шагать вместе. Я искал предлог, чтобы сбежать. Как
я бы хотел сидеть, смиренный, одинокий и грустный, в углу
ресторана на улицы Сены, там, по крайней мере, никто мной не
занимался.

Действительно, у Бийара не было чувства такта. Будь женат я, я бы
ему не сказал. Он должен был бы знать, что несчастному о своем
счастье не рассказывают.

И все-таки я не мог решиться оставить моего спутника. Мысль, которая
нарастала у меня в душе как-то сбоку, давала мне надежду. А
вдруг эта женщина Бийара не любит, вдруг он страдает? Каким
бы приятным стал он мне тогда. Я бы его утешил. Дружба бы
смягчила наши страдания.

Но в страхе утвердительного ответа я остерегался спрашивать, любит
ли его любовница.

— Что с тобой? Тебе грустно? — спросил он.

Моя грусть, которая до этого момента не переставала разрастаться,
исчезла. Интерес, который проявил ко мне Бийар, был
реальностью, тогда как мои размышления были только бредом несчастного
человека.

Я смотрел на него с признательностью.

— Да, мне грустно.

Я ожидал жалоб, признаний. Я был разочарован: он мне дал совет взбодриться.

У меня не было намерения злоупотреблять добротой моего соседа.
Поэтому это один раз могу себе позволить меня
шокировало. Я очень мнителен. Неужели я никогда не найду
хорошего и щедрого человека! Ах, если бы я был богат, как я бы
умел давать!

Собака, у которой был только кусок хвоста, пришла облизать мне
пальцы. Я ее оттолкнул, но она снова начала с таким упорством,
что я покраснел. Ведь пальцы у меня не пахли.

К счастью, подошла хозяйка — горлышки бутылок между пальцами и хлеб
подмышкой. Ударом ноги отогнала эту вредную тварь.

Бийар помял камамбер указательным пальцем и разрезал пополам. Он дал
мне половину, которая была поменьше.

Мы ели медленно, из-за прозрачной бумаги, которая клеилась к сыру.

Когда Бийар пил, я ему подражал. Из вежливости я следил за тем,
чтобы уровень моего вина не опускался быстрей, чем у него.

Я пью редко, так что много мне не понадобилось, чтобы захмелеть.
Грязные старики, которые в углу вели беседу, стали мне казаться
мудрецами.

Я налил себе остаток вина и, как я и предполагал, в стакане
оказалось его не очень много, из-за вогнутого дна бутылки.

Я оперся спиной о стол сзади. В первый раз я посмотрел собеседнику
прямо в глаза. Он тоже кончил есть. Чистя языком зубы, он
издал звук поцелуя.

Он шарил по карманам в поисках курева. Не колеблясь, я предложил ему сигарету.

Я был склонен рассказать ему свою жизнь и сказать, в порыве
откровенности, о том, что мне в нем не нравится.

— Мне кажется, что у вас доброе сердце, господин Бийар,— сказал я,
отмечая, что вино изменило мой голос.

— Да, у меня доброе сердце.

— Так мало людей, которые понимают жизнь.

— У меня доброе сердце,— продолжал Бийар, который последовал за
своей идеей.— Но нужно быть осторожным, иначе твоей добротой
злоупотребят. Знаешь ли, Батон, это из-за дружбы я потерял
работу.

Эти слова мне не понравились еще больше, и, чтобы найти точку
взаимного согласия, я сменил тему.

— Я был на войне.

Я достал бумажник и показал ему военную книжку с моей фамилией,
написанной большими буквами на обложке.

— Я тоже был на войне,— сказал он, в свой черед показывая мне документы.

Он их развернул. Он совал мне в руки свой жетон удостоверения
личности, прядь волос, сплющенных от долгого пребывания в
бумажнике, свою фотографию в парадной форме рядом с каким-то
сервантом, свою фотографию в полевой форме рядом с ведром, и
фотографию группы солдат, в центре которой была надпись: «Ребята
1-го пехотного полка. Не грустите!»

— Видишь этого?

И припечатал свой указательный к голове одного солдата.

— Да, вижу.

— Так вот, он погиб, этот тоже.

Я сделал вид, что меня все это интересует, но ничто мне так не
скучно, как бумажники других и эти их фотографии, грязные с
обратной стороны. Тем не менее, сколько же я видел их во время
войны, этих бумажников и фотографий!

Если бы я не был во хмелю, я бы не развернул мои бумаги. Бийару,
наверно, стало скучно.

Так как он продолжал искать в конверте, я испугался, что он мне
покажет голых женщин. Я ненавижу эти почтовые открытки. Они
только усиливают мое несчастье.

— Я был в Сент-Миэль,— сказал я, чтобы говорить о себе.

Вместо того, чтобы слушать или задавать мне вопросы:

— Я тоже там был.

— Я был ранен и комиссован.

Я показал осколок снаряда, который меня ранил.

— Ты живешь один? — спросил Бийар, складывая свои бумаги.

— Да.

— Одному скучно.

— Еще как!.. Особенно мне, при моей чувствительности... Мне бы
понравилась семейная жизнь. Знаете ли, господин Бийар, если бы вы
были моим другом, я был бы счастливым человеком.
Счастливейшим из людей. Одиночество, нищета мне отвратительны. Я хотел
бы иметь друзей, работать, жить, наконец.

— У тебя есть любовница?

— Нет.

— Женщин, однако, хватает.

— Да... но у меня нет денег. Любовница ввела бы меня в расходы.
Нужно надевать чистое белье для свиданий.

— Ну, ну, это ты себе рисуешь, что женщины обращают внимания на
белье. Естественно, если ты хочешь встречаться с буржуазкой,
тогда другое дело. Предоставь это мне, я найду тебе любовницу;
она тебя развлечет.

Если, действительно, он найдет мне женщину, молодую и красивую,
которая бы меня любила и не обращала внимания на мое белье,
почему не принять?

— Найти красивую женщину непросто.

— Не в наше время; моя ради меня бросила своих вздыхателей. Я
счастлив с этой девчонкой.

Я бы хотел друга несчастного, бродягу, как я, по отношению к
которому у меня не было бы никаких обязательств. Я думал, что Бийар
будет этим другом, бедным и хорошим. В этом я ошибся. То и
дело он напоминал мне о своей любовнице — что погружало меня
в еще большую меланхолию.

— Батон, приходи ко мне завтра после ужина, увидишь малышку. Я живу
на улице Жи-ле-Кер, отель Канталь.

Я согласился, потому что не осмелился отказаться. Я чувствовал, что
у меня никогда не хватит смелости пойти в гости к счастливым
людям.

Значит, мои отношения так и будут всегда заканчиваться смехотворным образом?

Мы поднялись. Я увидел себя в зеркале до плеч; выглядел я, как на
суде присяжных. Несмотря на то, что я много выпил, я себя
сознавал. Тем не менее, контуры моей груди были расплывчаты, как
чья-то слишком длинная тень.

Я пересек зал, следуя за Бийяром.

Снаружи зверский ветер хлестнул меня по лицу, как в двери вагона.
Какую-то секунду я имел намерение проводить моего товарища, но
воздержался: к чему все это? Взаимопонимания к тому же нет.
Он был любим, богат, счастлив.

Вдобавок пробило девять часов.

Сказать «до свиданья» первым я бы не решился; Бийар был менее деликатен.

— До завтра, Батон.

— Угу, до завтра.

Я шагал прямо вперед, пока не вышел на знакомую улицу.

Бары были полны, теплые и освещенные.

Несмотря на то, что жажда меня не мучила, мной овладело сильное
желание чего-нибудь выпить. Я сопротивлялся этому до тех пор,
пока не подумал, что сегодня я не сделал никаких пустых
затрат.

Я вошел к Бьяру.

Вокруг стойки плыл пар, как в ванной комнате. Гарсон рассматривал
бокал на прозрачность.

Я заказал то, что было дешевле всего: чашку черного кофе.

— Большую?

— Нет, маленькую.

Назавтра я провел день, повторяя, что не пойду к Бийару. Он способен
ласкать свою любовницу передо мной. Она сядет ему на
колени. Будет щекотать ему ухо.

Эти знаки дружбы вывели бы меня из себя.

Любящие — эгоисты и невежи.

В прошлом году молодожены жили в комнате, где сейчас молочница.
Каждый вечер они облокачивались на окно. По звукам их поцелуев я
мог сказать, были то поцелуи в губы или в тело.

Чтобы их не слышать, я шатался по улицам до полуночи. Когда я
возвращался, я раздевался в молчании.

Однажды, к несчастью, ботинок выпал у меня из рук.

Они проснулись, и снова начались звуки поцелуев. В ярости я постучал
в стену. Я человек не злой, и несколько минут спустя я
пожалел, что помешал им. Должно быть, они смутились. Я принял
решение принести им извинения.

Но в девять утра взрывы смеха снова пронзили стену. Влюбленным было
наплевать на меня.

Вечером после ужина я прогуливался по бульвару Сен-Жермен. Магазины
погасили свои огни. Арки фонарей освещали листву деревьев.
Трамваи, длинные и желтые, скользили без колес, как коробки.
Рестораны пустели.

В воздухе разнесся бой. Восемь часов.

Хотя Бийар и не был идеальным другом, я не переставал думать о нем.

Мое воображение создало идеальных друзей на будущее, но в ожидании
их я готов был довольствоваться чем угодно.

Возможно, его любовница и не красивая. Я заметил, что женщины,
которых мы не знаем, всегда представляются нам красивыми. В
армии, когда какой-нибудь солдат в полку рассказывал мне о своей
сестре, о своей жене, о своей кузине, я тут же представлял
себе великолепную девушку.

Не зная, чем занять время, я направился к отелю Канталь. По дороге я
подумал было повернуть назад, но перспектива пустого вечера
быстро прогнала это слабое намерение.

Улица Жи-ле-Кер пахла стоячей водой и вином. Сена текла рядом с
сырыми домами этой улицы. Дети, которые ее пересекали, имели в
руках литровые бутыли вина. Прохожие шли по мостовой; можно
было не бояться машин.

То там, то сям эти пустынные лавки, которые закрываются поздно,
продавали вареные овощи, зеленое пюре и картошку, которая
дымилась в цинковых тазах.

Было слишком рано идти к Бийару. Я не люблю являться сюрпризом к
людям, потому что они вообразят, что я пытался узнать, что у
них на ужин.

От пальто у меня немели плечи. Судорога в боку заставляла идти
согнувшись. Вечерами лучше не садиться на скамью, вызываешь
жалость.

Потому я зашел в бар на площади Сен-Мишель и, по привычке, заказал
черный кофе. Я повесил шляпу в угол, перед зеркалом.

На керамических стенах прекрасные египтянки наполняли кувшины. Два
господина в современных костюмах играли в шахматы. Поскольку
правила этой игры мне незнакомы, я не понимал ничего в
геометрическом развитии пешек.

Гарсон в куртке из ткани альпага, разрезанной на животе, принес мне
кофе. Он был вежлив. Он даже принес мне «Иллюстрасьон» в
картонной папке.

Едва я открыл это издание, как запах глянцевой бумаги напомнил мне,
что я нахожусь не в своем окружении. Все же я пролистал
журнал. Чтобы рассмотреть фотографии, я должен был наклоняться,
потому что они отсвечивали.

Время от времени я бросал взгляд на свою шляпу с тем, чтобы
удостовериться в ее присутствии.

Дойдя до объявлений, я закрыл папку.

Мое блюдечко, полное холодного кофе, было отмечено цифрой в тридцать
сантимов. Я надеялся, что это цена кофе; но так как эти
блюдца произведены еще до войны, я боялся, что будет больше.

— Гарсон!

Через секунду он взял мою чашку и протер столик, который я отнюдь не запачкал.

— Тридцать сантимов, господин.

Я заплатил монетой в один франк. У меня было намерение не давать на
чай больше двух су. В последний момент, испугавшись, что
этого недостаточно, я оставил четыре су.

Я вышел. Спина больше не болела. Кофе еще грело мне желудок.

Я шел по улицам с уверенностью и удовлетворением служащего,
покинувшего свою контору. Впечатление от того, что я играю роль в
толпе, привело меня в хорошее настроение.

Я вставил себе в рот последнюю сигарету, хотя хотел сохранить ее на
завтрашнее утро. Несмотря на то, что спички у меня есть, я
предпочел попросить огня у прохожего.

Один господин стоял на «островке спасения», куря сигару. К нему я
подходить поостерегся, зная, что любители сигар не любят
давать прикуривать: они дорожат своим пеплом.

Дальше по пути — ибо у меня был путь — курил другой человек.

Сняв шляпу, я обратился к нему. Он подставил мне свою сигарету и,
чтобы она не дрожала, упер палец о мою руку. Ногти его были
ухожены. Безымянный палец был украшен перстнем с печаткой. Его
рукав опускался до большого пальца.

Поблагодарив три или четыре раза, я откланялся.

Еще долго я думал об этом незнакомце. Я пытался представить, что он
подумал обо мне и имел ли он те же впечатления, что я.

Мы всегда пытаемся произвести хорошее впечатление на людей, которых не знаем.

Продолжение следует.

Сайт писателя и переводчика
Сергея Юрьенена.

¹ Bâton — палка, палочка; посох, жезл (фр.).

² Billard — бильярд (фр.).