Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Перевод с английского и комментарии Глеба Шульпякова

1946

16 Ноября

Оден пригласил меня на чашку чая к себе домой на 4Е, 7
Корнелиа стрит (небольшая улочка в Гринвич Вилидж
рядом с Вашингтон Парк Сквер, Манхеттен) Обстановка:
в передней – раковина, плита и огромная деревянная столешница.
В большой комнате – два глубоких уютных кресла, обитых коричневым
вельветом, между ними – журнальный столик. Койка, застеленная
голубым одеялом. Ряд книг на длинной полке. Среди них – комплект
Оксфордского словаря английского языка. На мое предложение вытереть
кофейную посуду Оден отвечает отказом.

Оден

Я переехал с Пятьдесят второй (в доме 421 на западной Пятьдесят
Второй Оден прожил полгода, с декабря 45-го по июль 46-го. Именно
здесь, в гей-баре «Диззи Клаб», он когда-то начал свое знаменитое
стихотворение «1 сентября 1939 года»: «Я сижу в ресторанчике /
На Пятьдесят Второй / Улице...» (Пер. А.Сергеева). На Корнелиа
стрит он жил с сентября 46-го по октябрь 51-го). Слишком
дорого. Один мой студент, у которого, кажется, шашни с комендантом
дома, предложил мне эту квартиру. В следующем году я поступаю
на должность профессора в Гарвард – 12 тысяч в год (Одену
так и не суждено было занять эту должность. О подробностях отказа
см. ниже). А теперь я покажу вам портреты моей первой любви.

Ансен

Кто-то из участников спектакля «Волны»? (так называлась пьеса,
написанная одним из преподавателей начальной школы, где учился
Оден. Об этой пьесе – как и самом преподавателе (история сохранила
нам его имя: Реджиналд Оскар Гартсайд-Бэгналл!), – Оден вспоминает
в своем раскидистом «Письме лорду Байрону», к которому мы еще
не раз вернемся. Видимо, из «Письма» дотошный Ансен и выудил информацию
о пьесе).

Оден возбуждено роется в книгах, наконец открывает одну
из них и показывает мне картинки, на которых изображены насосы.
Оказывается, он привез эту книгу из родного Бирмингема. Потом,
улыбаясь, он показывает изображения пейзажей и свои детские фотографии
– а также книгу для посетителей заброшенных шахт с откликами перепуганных
англичан викторианской эпохи.

Ансен

Тут вам хватит материала на целую книгу прозы.

Оден

Нет, не думаю.

Мне кажется, литературная критика должна существовать в форме
необязательной беседы. Хемингуэй («Я даже не Эрнест Хемингуэй
– / Я не люблю спортивных начинаний / В поэзии. И мелочных изданий»
– из поэмы Одена «Письмо лорду Байрону»), например, чрезвычайно
ограничен в своих возможностях. У него техника – для коротких
рассказов, когда люди встречаются поздно вечером в баре, болтают
и расходятся. А не для романа. Почему он не пишет рассказы о жизни
богачей? Конечно, Хемингуэй – это расплата за ренессанс готического
и барочного стилей в литературе. Тут мы действительно зашли слишком
далеко. Но и Хемингуэя с нас уже достаточно. В конце концов, даже
синтаксис Генри Джеймса не так уж и сложен (писатель Генри
Джеймс (1843-1916) – знаковая фигура в «системе художественных
ценностей» Одена. Англичанин в Америке и американец в Европе,
«трансатлантический писатель» Джеймс – как позднее и сам Оден
– пытался найти общий знаменатель двум культурным традициям, между
которых он оказался. Таким знаменателем стала его проза, написанная
по теории «романа отбора» («the novel of selection») – в пику
американскому «роману насыщения» («the novel of saturation»).
«Джеймс твердо заявил, что он признает для себя только роман отбора,
в котором самое главное – безупречно выдержанная тональность,
внутренняя гармония композиции, стилистическое единство, требующее
безжалостно отбрасывать все избыточное и тормозящее развитие драматической
коллизии» (Алексей Зверев в послесловии к «Послам» Джеймса). И
в этом смысле Оден – ученик Джеймса. По тональности, по синтаксису,
по тропам Одена всегда можно вычислить – достаточно двух строчек.
Реальность у него «уложена» в поэтические формальности, фирменный
список которых «вывесил» в своих эссе еще Рэндалл Джаррелл – и
они всегда безошибочно узнаваемы)

Ансен

А что вы думаете по поводу Джеймса Фаррелла? (Джеймс Томас
Фаррелл (1904-1979) – американский писатель. Помянут вслед за
Джеймсом не случайно – в качестве антипода. «Стадс Лониген» –
так называлась его душераздирающая трилогия, где эмоционально
и натуралистично автор живописал бесконечные горести и злоключения
молодого ирландца-католика в Чикаго)

Оден

Фаррелл – это очень мрачно. Таких, как Стадс Лонигэн, надо убивать
в детстве. Когда у героя нет абсолютно никакой свободы выбора,
чтение становится невыносимо скучным. Фаррелл просто не умеет
наблюдать. Поэтому весь замечательный материал, который можно
было собрать в Чикаго, пошел псу под хвост. Стадс Лонигэн не совершил
ни одного интересного поступка, ничего, чтобы помочь себе. Конечно,
Фаррелл написал своего Лонигэна в пику «Сатердэй Ивнинг Пост».
Знаете, там печатались рассказы, в которых главные герои демонстрировали
бесконечную свободу воли. Но даже если такой герой, как Лонигэн,
существует в природе, это еще не значит, что его надо воспроизводить
на бумаге.

Ансен

Вы знаете, я был несколько удивлен, когда узнал, что вы адаптировали
для сцены «Герцогиню Мальфийскую». Есть ли там ваши собственные
строки? (Оден работал над адаптацией пьесы совместно с Брехтом,
хотя после размолвки Брехт снял свое имя с афиши. Пьесу давали
на Бродвее с октября 1946-го, но вскоре она сошла со сцены)

Оден

Нет, ничего в таком роде там нет. Я взялся за это только ради
денег. Я не был режиссером – просто адаптировал текст. У них был
хороший режиссер, такой джентльмен – но с хваткой. А потом он
ушел оттуда. Актеров в наши дни надо держать в ежовых рукавицах.
Они так ленивы. У театральных актеров нет профессиональной гордости.
А ведь она есть даже у тех, кто находится ступенькой ниже – у
людей из мюзик-холлов, например, и даже у простых акробатов. С
тех пор, как актеры превратились в джентльменов, театр стал ни
к черту... Да, со времен Чарлза II...Эмпсон (Эмпсон, сэр
Вильям (1906-1984) – английский поэт и критик, представитель так
называемой «новой критики». Мы с ним еще встретимся) как-то
заметил, что театр пришел в упадок, как только из драмы исчезли
побочные сюжетные линии. Интересно, почему они исчезли? Конечно,
если сцена оформлена в реалистической манере, резкие повороты
сюжета на ней невозможны. Кстати, Эмпсон – очень хороший критик.
Он глубоко чувствует поэзию.

Рождественская оратория была написана до «Зеркала и Моря». Это
– единственный случай, когда я напрямую работал с сюжетом из Священного
Писания. У меня тогда умерла мать и мне хотелось написать что-нибудь
ее памяти (Констанс Розали Оден умерла 21 августа 1941 года,
спустя два года после переезда сына на американский континент.
Рождественская оратория «For The Time Being» вышла в 1944 году
в США (попробуем перевести название оратории как «На время» –
потеряем ритм, но сохраним гремучую смесь «высокого» и «низкого»
значений этого русского выражения). Оратория – tour de force Одена;
итог его религиозных размышлений последних лет; сложнейший и раскидистый
(70 страниц!) драматургический коллаж из хоралов, прозы и стихотворных
монологов; современная интерпретация евангельского сюжета. Сверхзадача
оратории – анализ кризиса христианской веры и попытка ее обретения
в условиях милитаризованной современности. В этих рамках Оден
размышляет над 1) изысканной мимикрией Зла и беспомощной скукой
Добра 2) невозможностью веры без ежеминутного сомнения в ней 3)
невостребованностью любви 4) перманентным противоречием искусства
и религии 5) повторяемостью Зла во времени 6) синонимичностью
эпохи поздней Римской империи и сороковых годов ХХ века 7) вторжением
частного в общественное и наоборот. В общем, что-то вроде единства
и борьбы противоположностей – или марксизма, которым Оден увлекался
в молодости: только перенесенного на религиозную почву. В оратории
много снега и метели – почти как у Пастернака, который примерно
в это же время писал свои рождественские стихи. Некоторые ее мотивы
откликнуться позже в «религиозных» стихах Бродского. Однако –
в отличие от наших поэтов – Оден интерпретирует евангельскую ситуацию
как всегда с оглядкой на собственную персону. Именно себя он видит
в Иосифе, который любит Марию, но в силу сложившейся ситуации
оказывается на грани предательства, усомнившись в собственной
супруге – а, значит, и в собственной вере. Текст заканчивается
славословием новорожденного, но сквозь строки читается грядущее
распятие. Вот образец прозаической части текста – маленький фрагмент
апологии Ирода накануне избиения младенцев, образец мимикрии Зла:
«Да спросите вы хоть кого угодно. Каждый подтвердит, что я прочитывал
все документы, которые мне приносили. Брал уроки ораторского искусства.
Боролся со взяточничеством. И как Он после всего этого посмел
оставить все на мое усмотрение? Я ведь пытался быть хорошим. Чистил
зубы перед сном. Месяцами не занимался сексом. Клянусь. Я был
либералом. Я хотел, чтобы все были счастливы. А теперь... Лучше
бы я вообще на свет не родился...». Текст перекликается с апологией
четырех рыцарей из драмы Элиота «Убийство в Храме» (1935). Что
касается «Зеркала и Моря», Оден писал этот текст как продолжение
самой «волшебной» трагикомедии Шекспира – «Бури». Вместе с рождественской
ораторией «Зеркало и Море» составляют что-то вроде диптиха. Но
если в первой его части Оден рассуждает о Добре и Зле в этической
ситуации евангельского сюжета, то во второй части он говорит о
том же – но на эстетическом материале Шекспира: когда Зло – узурпатор
герцог Миланский Антонио и принц Себастьян – опять же побеждено,
но не наказано, и уже тем паче не истреблено. Завершает сочинение
плач Ариэля, который жалуется Калибану на судьбу: поскольку оба
«во имя» Добра были цинично «использованы» мудрым Просперо, но
теперь, за ненадобностью, не менее цинично оставлены на произвол
Зла. И в оратории, и в комментариях к «Буре» Оден «работает» с
уже – увы – типичными для современной цивилизации ситуациями,
когда человека помещают в нечеловеческие условия «по ту строну
добра и зла»: и ждут, что из этого получится. Начало таким экспериментам
положил еще Федор Михайлович, который пришел в результате к выводу,
что «нельзя душу человеческую так испытывать». Примерно об этом
же писал и Оден. Но последним последователем Достоевского в ХХ
веке оказался все же не он – а Квентин Тарантино, охочий помещать
человека в situations, в которых тому ничего не остается, как
совершать запредельные гадости).

Вы знаете, представить Христа в искусстве все-таки невозможно.
К Старым Мастерам мы просто привыкли и воспринимаем их автоматически,
но в свое время их полотна казались современникам оскорбительными
(имеется в виду, скорее всего, любимый Оденом Караваджо,
который шокировал публику постановочной натуралистичностью евангельских
сцен). Хорошо, можно изобразить Его при рождении или после
того, как Он умер. Еще – после Вознесения. Но Христос исцеляющий?
или благословляющий? В этих изображениях художник использует схему,
но как только ты ею проникся, ты понимаешь, что перед тобой все
лишь схема и только. Двойная природа Христа корреспондируется
с Субстанцией и Экзистенцией.

Ансен

А как же «Страсти по Матфею» Баха? По-моему, Иисус в сцене Причастия
вполне убедителен.

Оден Да, но здесь идет прямое цитирование Апостолов,
здесь дело в чувстве, которое рождает музыку, а не наоборот.

Ансен

Если искусство берет Иисуса в качестве мифического персонажа,
ему под силу справиться с Его образом. Посмотрите хотя бы на «Иисуса
Вознесенного» Микеланджело.

Оден

Да, если рассматривать Его как ипостась солнца. Иисус как миф
нашел свое отражение не только у Микеланджело – возьмите Андреа
дель Сарто, например. Конечно, Микеланджело начинал как платоник,
но на закате своей карьеры... Нет, святого невозможно изобразить
в искусстве. Получается скучно. Святые – это ведь как сотрудники
«Сатердей Ивнинг Пост»: люди с бесконечной свободой воли. Поэтому
главный герой «Хижины Дяди Тома» получился таким скучным.

Ансен

А как насчет Толстого?

Оден

Он ведь не позволяет своим героям полностью превратиться в святых,
не правда ли? Они у него только на пути к святости. У героев Достоевского
первый признак святости – глупость. Она же спасает и Дон Кихота,
который, безусловно, был святым. Апостол Павел проповедует как
святой, но святого узнаешь не по словам, а по наитию.

1947

21 ноября

Оден

Я только что вернулся из Калифорнии. Стравинский был жутко милым.
Мы с ним играли на пианино в четыре руки. Некоторые его пассажи
из нового балета «Орфей» слишком трудны для одного исполнителя.
Разговаривать пришлось на языке абракадабры – мы сбивались с английского
на немецкий, потом на французский: «C’est the end, nicht
wahr?». Он рассказал мне, что самое забавное определение
секса нашел в словаре «Лярусс». Хотя некоторые его антисемитские
замечания я переваривал с трудом. Нет, ничего такого страшного,
просто он все время говорил: «Почему они называют себя русскими?».
Что-то вроде этого. Среди образованных американцев антисемитов
вообще гораздо больше, чем среди европейцев с аналогичным социальным
положением. Конечно, в Америке с евреями сталкиваешься чаще, чем
в Англии, например. До поступления в колледж я вообще, кажется,
евреев в глаза не видел.

23 Ноября

Оден

Не думаю, что в обществе женщин надо демонстрировать свою гомосексуальность.
Меня всегда шокировали люди, которые рассказывают скабрезные истории
или матерятся в их присутствии. Это не для них. Конечно, можно
обсудить проблему гомосексуализма с женщиной, которая умна и симпатична
вам. Тут ничего страшного нет. Но даже в этом случае подобный
разговор будет всегда некстати. Видите ли, женщины, даже самые
умные из них, никогда до конца не поймут, кто такие эти голубые
и в чем их смысл. Они всегда будет думать, что голубые – это те,
кто еще не встретил свою женщину. И кто ее, несомненно, еще встретит.

Не думаю, что женщине стоит тусоваться с голубыми. Хорошо, голубые
остроумнее, разговорчивее, интереснее, но девушка в их присутствии
всегда будет ощущать свою никчемность. Они чувствуют, что их не
принимают в игру, и жутко переживают по этому поводу. Нет, не
стоит зацикливаться на обществе голубых. В любой другой прослойке
полно хороших людей. Найти всегда можно (Тут следует сказать
несколько слов о жаргонизмах. В американском английском гомосексуалист
на слэнге – это «gay», слово, которое имеет основное словарное
значение «веселый», «жизнерадостный». Происхождение «добавочного»
смысла этого слова темно и неясно. Следует, однако, указать на
то, что дома терпимости когда-то назывались «gay house», а само
слово «gay» означало «женщину легкого поведения». На «аморальный»
оттенок указывает также одно из значений французского слова «gai»
– «непристойный».

«Gay» считается американизмом, хотя в Англии оно также было
в ходу – просто со временем это слово «отработало» свое и перекочевало
через океан. Самым употребимым «английским» обозначением гомосексуалиста
было слово «queer», немного напыщенное и старомодное. Оден использует
оба – американский и английский – варианты, которые я перевожу
соответственно как «голубой» и «педераст», но чаще употребляет
нейтральное «гомосексуалист»).