Проза

 

 

 

(Начало)

* * *

- Саша, послушай, какой мне странный сон приснился.

Прасковья и Кит лежали рядом. Батарея переполнила комнату теплом, было даже жарко, но они все равно прижались друг к другу. Все было бесконечно далеко: таинственно умирающие коммунары, коварный иней, обветшавший Дом, тягостный образ жизни, — даже подлая старость была где-то далеко. Они были голыми — некрасивые в своей болезненной грузности и побитости жизнью пожилые люди, — но это их не трогало. Хоть чуть-чуть побыть за пределами всего, хоть чуть-чуть побыть счастливыми.

Вчера все получилось само собой. Выпили немного вина, которое принес Кит, поговорили о каких-то ничего незначащих пустяках: оба догадывались о том, что сейчас произойдет, и не хотели увязать в обсуждении нависшей над ними трагедии, дабы не спугнуть призрак крохотного счастья. А потом Кит задул свечу и обнял Прасковью. Истосковавшаяся женщина раскрылась сразу же — как бутон поставленного в теплую воду пиона.

В номере неподалеку хриплый голос неуклюже выводил «Я возвращаю ваш портрет», где-то на втором этаже пьяно бранились, откуда-то раздавались глухие удары — Прасковье все это казалось пением ангелов на небесах.

О головной боли она даже не вспомнила.

- Мне приснилось... Нет, тогда я даже не поняла, что это сон. После того, как все произошло... между нами произошло... Я лежала в каком-то забытье. Я видела эту комнату, но я словно не была в ней... Вдруг ты встал... Очень тихо встал, словно тень... и в полумраке подошел к батарее... Потом что-то вынул из нее. Я не видела, что это было, мне очень хотелось это знать, но я боялась пошевелиться. Что-то маленькое, я даже не видела это из-за твоих рук. Ты поднес этот предмет к глазам, повертел в руках — и выкинул в окно. — Прасковья зачем-то показала на зев окна, за которым начинал сереть день, а завороженный ее рассказом Кит тоже зачем-то посмотрел на него. — Потом ты сунул руку себе в грудь — не за пазуху, а именно в грудь — и достал из нее... Я не знаю... Сердце, ты достал сердце! Оно тихонько светилось красным светом и... оно билось. И ты вставил свое сердце в батарею. А потом ты обернулся ко мне... Но дальше я ничего уже не помню.

Кит какое-то время молчал, ерзал под драным пледом. Он был сильно смущен. Потом легко хохотнул и обнял Прасковью.

- Боюсь, твой сон сильно преувеличивает действительность. Я совершенно ничего не делал, чтобы эта батарея грела. Я даже не знаю, почему она греет. И... если уж на то пошло, я не знаю, почему именно я оказался избранным. Или я должен говорить: мой номер оказался избранным?

Его осторожное мычание звучало как ласковое рычание плюшевого мишки. Было очень трогательно.

Прасковья посмотрела Саше в глаза. Погладила его по груди. Она хотела что-то сказать, но не решалась. Наконец, произнесла:

- Ты не знаешь, что все это для меня значит. Ты мне с самого первого раза понравился, как я тебя увидела. Я зашла случайно к тебе, когда искала Глеба Дмитриевича (на самом деле так звали Дедушку Анания), чтобы поменять ему перевязку, мне сказали, что он где-то на третьем этаже... Ты помнишь?

- Конечно помню, Прасковьюшка, я тогда сам... — Прасковья не дала ему договорить — прикрыла ему рот рукой: она чувствовала, что если не скажет сейчас, то не скажет никогда.

- Тогда он оказался у Кости-Лба, и я... Я, конечно, не стала входить к нему, я боялась этого человека... Просто сбежала в ближайший номер, а это оказался твой... Еще я несколько раз видела тебя после... То на лестнице, то во дворе... Но это все было... мимоходом, ты, наверное, и не замечал меня, — Кит снова захотел вставить слово, но Прасковья опять не дала ему заговорить, — А потом, потом началась эта история с батареей. Ты не знаешь, каково это, такой как я, в... — она колебалась, — полюбить на старости лет, я даже не знала, как подойти к тебе, как заговорить с тобой... О, боже, я ревновала тебя к каждой юбке... Не смейся, прошу тебя... (Кит, впрочем, не думал даже улыбаться.) А когда батарея начала топить... Когда моя молитва была услышана... я поняла, что... не все еще потеряно, что это мой шанс... Выжить... Обрести тебя... какое там... просто хотя бы поговорить с тобой... Можно сказать, эта батарея дала мне силы, чтобы... Чтобы я была рядом с тобой. Я ни о чем не жалею, даже Миша... Миша-дурачок... — Прасковья горько улыбнулась, — Даже ему я благодарна, за то, что он со мной сделал... Я не знаю, как бы все было, если бы не та драка... Ты не понимаешь, каково мне было, — и пожилая женщина вздохнула.

Саша обнял ее и принялся гладить. Пожалуй, ему тоже было что сказать, но он стеснялся этого пуще Прасковьи.

- Ты не понимаешь... — продолжала Прасковья, — Я даже к Баянсулу... прости меня, господи... даже к ней ревновала. А когда я тогда застала у тебя эту Оксану, я...

- Она часто доставала меня, я не знал, как ее выпроводить, — неуклюже попытался оправдаться Кит.

Тут Прасковья, эта сильная женщина, неожиданно даже для самой себя заплакала. И Кит Саша долго утешал ее, пока она, наконец, не успокоилась.

Зашел Дедушка Ананий. С интересом посмотрев на обнимающихся под одеялом Кита и Прасковью, он захотел было уйти, однако, подумав, все-таки изложил очередную невеселую новость: Оксана мертва.

- Нет, она умерла не от холода. Ее Наташка-Клофелинщица зарезала. Говорят, устроили разборку, — Ананий топтался на пороге, не решаясь войти, — Из-за тебя, Сань. Начали делить тебя и твою батарею. Ну и доделились.

- Делить?

- Да, делить. Зиму хотели в тепле провести. Наташка — сифиличка, а туда же, счастье ей подавай, — Ананий хмыкнул и поскреб подбородок.

Он также поделился подозрением, что в Доме зреет бунт: часть коммунаров была уверена, что обморожение снисходит на них именно из-за батареи, поэтому ее нужно отвинтить и выкинуть к чертовой матери. Другие, напротив, видели в радиаторе возможность благополучно пережить зиму. Батарею трогать не надо, — были уверены они, — «трогать» нужно Кита, потому что он узурпировал ее. Она должна быть общей, а не только его.

Выполнив миссию гонца-с-плохими-вестями, Ананий вздохнул и с тоской посмотрел за окно. Потом опять на Кита и Прасковью. Виновато развел руками.

Кит нахмурился:

- Черт-те что и ангела не видать. Ну, с бабами-то легко разобраться. Это надо было еще тогда сделать... Глеб, пожалуйста, скажи всем, кого встретишь, что мы с Прасковьей женимся. Церемония состоится сегодня. Вино будет.

И, не прикрываясь, поднялся с ложа.

- Ну, Сань, смотри, — пожал плечами Ананий.

Церемония свадьбы у коммунаров полагала не что иное, как занятие брачующимися сексом на глазах у гостей. После обильного угощения вином последних. Обычай ввели все на той же заре формирования коммуны — тогда этот пикантный сценарий был призван подчеркнуть истинно коммунарскую суть свадебного обряда: вроде того, что членам одной семьи нечего скрывать друг от друга. Согласно отцам-основателям, такая свадьба, поди ж ты, несла отголоски обрядов примитивных народов и одновременно была предтечей нормы утопий грядущего. Увы, со временем эта почти сакральная церемония деградировала в банальную оргию, заканчивавшуюся иной раз таким уж скотским образом, что на следующее утро даже самим бомжам было неловко.

С вином Кит, как и обещал, не подвел. Было и бутылочное, и разлитое по грязным канистрам. Как всегда, откуда он взял его, никому не отчитался.

Пили охотно, но как-то не особенно весело. Все больше по сторонам глазели.

И вот перед взором гостей предстали раздевшиеся Кит и Прасковья. Стареющие и рыхлые стояли они, взявшись за руки. Прасковья не знала, чего больше стесняться — отвисших грудей или выставленного на всеобщее обозрение срама.

Обычно такие церемонии происходили на фоне непрерывного пьяного галдежа: улюлюканье на все лады, прямо-таки отеческое (материнское — реже) подбадривание, советы наперебой, раздраженная критика, лихорадочное дыхание онанистов (такие всегда находились) и, конечно же, смех — слившиеся плотью новоявленные муж и жена прямо-таки глохли в словесном океане.

На этот раз, однако, стояла тишина. Какая-то нервная, нехорошая тишина.

Прося... Панечка... Панюша... — лишь доносился хриплый шепот Кита. Его зрачки были расширены.

 

* * *

На следующее утро очередные коммунары не смогли подняться навстречу осеннему солнцу. На этот раз их было уже пятеро: трое на первом этаже и двое на втором этаже. Сценарий все тот же: переохлаждение, кругом иней. И опять блаженное умиротворение на лицах. Такое, что живые чуть ли не завидовали мертвым.

Их даже хоронить не стали, как предыдущих.

Это было уж слишком. Добрая половина жильцов, быстрехонько собрав свои манатки, ринулись куда подальше от проклятого Дома. Остальные, крайне возбужденные, собрались во дворе на сходку: решалась судьба Дома, батареи, Кита. И Прасковьи.

Оказалось, что тех, кто требует уничтожить батарею, все же меньше, нежели желающих получить свою долю тепла от этого загадочного perpetuum mobile: вожделение к призрачному комфорту потеснило страх. Но и среди сторонников сохранения батареи не было единства. Одни требовали устроить жеребьевку на предмет того, кому достанется номер с горячим радиатором, или же доказать «в честном бою», кто именно достоин его (номера). Честный бой полагал организацию некоего мероприятия, смутно походящего на рыцарский турнир славного Средневековья. Наиболее яростным поборником этого способа распределения материальных благ оказался Пароход. Он был убежден, между прочим, что в батарее спрятан не иначе как Святой Грааль, однако трогать его не надо, а нужно дожидаться Парцифаля. Впрочем, его никто не слушал.

Другие коммунары — они называли себя демократами — требовали ввести поочередное владение номером с батареей. Они даже заготовили стенд, на котором вознамерились изобразить поименный график последовательности проживания в люксе — так они теперь определяли номер Кита. Lux. От составления непосредственно графика они пока воздерживались из-за неопределенности с численным составом контингента — мало ли кто еще сбежит. Но список оставшихся в Доме коммунаров все же составили. В нем не нашлось места радикалам, что было весьма логично и справедливо: ведь если они хотят избавиться от батареи, то они не должны претендовать на выделяемое ею тепло. Кита и Прасковьи в списке тоже не оказалось — должно быть, как представителей старого «мира насилья», который требовалось «разрушить до основанья».

За редким исключением все коммунары принимали деятельное и многословное участие в решении судьбы Lux, так что гомон стоял изрядный. Разумеется, много пили. Разливали в том числе и остатки вина со вчерашней свадьбы Кита и Прасковьи. То тут, то там вспыхивали перепалки между противниками и сторонниками батареи. Пока только словесные. Но было видно, что они вот-вот перейдут в рукоприкладство. Вполне возможно, что при подобном броуновском характере движения народных масс они (массы) ничего бы так и не решили ни к вечеру, ни к следующему дню, ни даже к следующей неделе, однако благодаря организаторскому таланту Аркадия, возглавившего радикалов, то есть сторонников отречения от батареи, дело все-таки сдвинулось с мертвой точки.

Перво-наперво общепризнанный лидер — кстати, отныне он вежливо, но настойчиво просил величать себя Михаилом Евгеньевичем или господином Райкиным — заключил временное перемирие с демократами. «Разбираться с батареей будем потом, сначала нужно разобраться с Китом. Что с ним делать, будет зависеть от того, согласится ли он добровольно оставить свой номер, или же его придется выселять силой», — рассудил он. С ним согласились. Чуть было не ставшие идеологическими противниками коммунары снова братались и угощали друг друга выпивкой. Послали за Китом. Тот явился довольно быстро: «Не кривляется», — удовлетворенно отметил Аркадий. Вместе с ним пришла и верная Прасковья. Уже изрядно подпитые коммунары окружили их недружелюбным полукольцом.

- Ну, что, Александр Вениаминович? Чего нам ждать о тебя? — напыжившись, завел разговор Аркадий. Он ощущал себя вождем как никогда.

Кит молчал. Расставив широко ноги и уперев кулаки в бока, он пытливо вглядывался в лица коммунаров, многих из которых считал своими друзьями. Отдавать свой номер он явно не собирался.

- Саша, прости, ничего личного. Общественность требует, — Аркадий обвел окружающих жестом руки и выжидательно посмотрел на Кита. Общественность загудела.

На самом деле Михаил Евгеньевич безбожно лукавил. Альянс с демократами и переговоры с Китом были лишь уловкой. Пока все коммунары столпились во дворе Дома, зыркая на Кита так, словно именно он был главным препятствием на их пути к счастью, Лебедь и еще один коммунар по прозвищу Боярышник тайком проникли в его номер. Их задачей было демонтировать батарею преткновения и — чтобы поставить жирную точку в этом деле, а заодно произвести пущий эффект — выкинуть ее в окно. Под которым как раз и проходило коммунарское вече! Во избежание напрасных человеческих жертв перед выбросом радиатора «спецназовцы» должны были подать условный сигнал — протяжный свист.

- Согласно правилам коммуны, если коммунар не причиняет вреда остальным, его нельзя выселять из номера, — наконец тихо, но твердо произнес Кит.

- Согласно чему? — с изумлением, вроде даже как искренним, подал голос Дедушка Ананий. Он был за демократов. — Сань, о чем ты? Какие правила? Какая коммуна? Ты посмотри, что творится кругом! Не время соблюдать традиции! Сань, ты не контролируешь ситуацию, никто ее не контролирует! Не надо идти против всех, — казалось, ему было жаль Кита. Жалость была не без чувства вины: несколькими минутами ранее он не осмелился подать голос в его защиту, когда демократами было решено не вносить Кита и Прасковью в список очереди на проживание в Lux.

- Вот как, — усмехнулся Кит, — Значит, как самому номер получше занимать, так традиции есть, а как другим свой номер отстаивать — так «какие правила, какая коммуна», — Кит попытался укротить вырвавшийся от возмущения фонтан слюны, но получилось плохо.

- Да как же ты не понимаешь, что за эти девять дней слишком многое изменилось! — застенал Ананий.

- Кит, — поучающе поднял указательный палец правой руки Аркадий, — давай не будем переводить на личности.

- Номер мой, и я его никому не отдам, — выдал Кит. Он произнес это, едва разжимая губы — получилось угрожающе.

- Саня! — в отчаянии выдохнул Ананий. Он хотел предупредить: «Они же убьют тебя», — но опять не решился.

- Ну, тогда... — начал было Аркадий и нетерпеливо почесал свои покрытые экземой руки.

В этот момент откуда-то сверху раздался пронзительный свист.

- А-я-я-я-я-яй! — в притворном сокрушении заголосил Аркадий и начал выталкивать недоуменных коммунаров подальше от Дома.

Его последователи, многозначительно ухмыляясь, помогали ему расчистить двор. С деланной озабоченностью они поглядывали наверх. «Пааа-берегись!» — звучали озорные голоса.

А свист все раздавался.

Кит сразу смекнул, в чем дело. Бросился было к подъезду, однако понял, что все равно не успеет помешать. Вернулся. Осуждающе взглянул на Аркадия. Тот, не моргнув глазом, с победным видом кивнул ему.

В этот момент из окна Lux вылетело что-то большое. Все попятились, уставившись наверх.

Однако это была не батарея, как предусматривал коварный замысел Аркадия. С каким-то усталым шуршанием на остатки асфальта перед Домом плюхнулось человеческое тело. И хотя у него не было головы, все сразу опознали в нем самогонщика Лебедя.

А свист все раздавался.

Шлепнулось второе тело. Боярышника. Тоже без головы.

А свист все раздавался.

Потрясенный Аркадий смотрел то на тела своих поверженных последователей, то на ничего не понимающего Кита.

- Ах, ты, мразь, — выкрикнул он в исступлении, решив, что Кит перехитрил его и предпринял суровые меры предосторожности. Словно берсерк бросился он на вчерашнего друга.

Кит с легкостью отбил атаку — с рассеченной губой Аркадий отлетел на трупы Лебедя и Боярышника. Несколько радикалов бросилось ему на подмогу. Ярость кипела в их взорах. Кита неприменно завалили бы, однако демократы уже просекли, что Аркадий обманул их и попытался что-то провернуть у них за спиной. Поэтому они с не меньшей яростью набросились на подлых идеологических конкурентов. Началась всеобщая свалка, в которой все били друг друга — уже без особого разбора, лишь бы бить. К ужасу не знавшей что предпринять Прасковьи блеснула пара кухонных ножей. И одна стамеска.

А свист все раздавался.

Чем бы ни закончилась драка, победителем он уже не будет — эта мысль отбойным молотком терзала Аркадия гораздо больше рассеченной губы. Кит снова оказался проворнее, чем он, Михаил Евгеньевич, со всеми своими талантами. Опять никакого толка от его хваленой манеры смотреть вперед. Досада от непонимания, как его обошли, переплеталась с чувством бессилия — мозг перекипал. Запущенный кем-то булыжник, паскудно саданувший его по плечу, включил механизм преображения: несостоявшийся берсерк превратился в одержимого. Аркадий вскочил, схватил валявшуюся под ногами арматуру и бросился в кучу коммунаров искать Кита. Его нигде не было — с диким криком поверженный вождь отшвыривал всех, кто оказывался перед ним. Вдруг где-то с краю битвы мелькнула юбка Прасковьи — Аркадий, не колеблясь, бросился к ней. «Простокваша!» — ухнуло в его голове. С его пути трусливо увильнул Ананий.

Прасковья вряд ли бы перенесла удар куском арматуры по голове. Но тихий и вечно трясущийся Богдан Хмельницкий, бывший сосед ее, тихонько охнув — «Васильевна!» — оттолкнул женщину и принял причитающийся ей удар. С пеной у рта и налитыми кровью глазами Аркадий начал забивать железкой осмелившегося помешать ему тихоню. Тот прикрывался своими слабыми руками — да куда там. Нанеся с десяток ударов по голове бедного коммунара, Аркадий с ревом засадил уже мертвому Богдану арматурину в левый глаз.

Побоище прекратил Кит, выстрелив в воздух из неведомо откуда взявшегося ружья. То есть взял-то он его из подъезда, куда он его загодя припрятал, почувствовав угрозу в вызове «побеседовать». Но что оно у него вообще имелось — этого никто в Доме не знал.

Грохнувший выстрел вмиг разогнал дерущихся — несколько тел осталось лежать на разбитом асфальте. Выстрел же прекратил и пронзительный свист, под непрерывный аккомпанемент которого продолжалась драка. Все смолкло, раздавались лишь стоны и всхлипывания раненых.

Образумившиеся коммунары, что не драпанули прочь от Дома, подсчитали потери. Помимо Богдана Хмельницкого и Белоруса, кстати, не менее безобидного, чем первый, было убито еще трое жильцов. Практически все остальные получили ранения, но только один из них — серьезное: выбили глаз. Что и говорить, драться бомжи не умели.

Был еще один тяжело раненый — Дедушка Ананий. Вывернутые стамеской кишки красноречиво свидетельствовали, что он не жилец.

Кит и Прасковья кое-как подняли его на одеяле к себе. Несколько раз роняли его — тот сначала матерился, а потом только вздыхал. Прасковья хотела перевязать его, но раненый воспротивился: к чему, говорит, сейчас все равно помру, только материал изведешь — оставь его для других. Несколько коммунаров, действительно, пожаловали к ней за оказанием медицинской помощи. Потупив взор, демонстрировали они свои колото-резаные раны. Добрая женщина занялась ими.

Дедушка Ананий все время был в сознании — и в здравом уме. Чтобы притупить боль, постоянно просил выпивку. Однако не пьянел.

- Иуда я, Сань, — выдохнул Ананий после очередной стопки невнятной бормотухи.

- Прекрати, Глеб, прошу тебя, — вздохнул Кит. Ему было тяжело говорить.

Ананий какое-то время молчал. Созерцал свои вывалившиеся кишки — без боли и отчаяния. Казалось, было что-то гораздо более важное для него, нежели его вспоротое тело, его грязное вспоротое тело. Он вдруг зашевелился и поманил к себе Кита.

- Сань, а Сань, я знаю, чего это должно быть. Мусорное ведро, обыкновенное мусорное ведро, — Ананий задышал чаще, — Это у Андерсена смерть пришла через очистительное пламя. Время было такое. А нынче... просто выкидывают... В ведро — и нет тебя.

Дедушка Ананий в прошлом был писателем. Правильнее было бы сказать — несостоявшимся писателем, ибо он не издал ни одной книжки. Однако, по его словам, главным в писательстве является не воплощающийся в печатном издании результат, а сам процесс, так что он именовал себя писателем «с полным на то правом». Его идеей фикс было создать пронзительный римейк андерсеновского «Стойкого оловянного солдатика», адаптированного к современности, в котором вместо одноногого солдатика фигурировал бы бракованный трансформер, а вместо танцовщицы — кукла Барби. Все то время, которое Кит знал его — а знал он его очень долго, — Ананий демонстрировал уверенность, что взявшись за дело как следует, он воплотит этот замысел шедевром, благодаря которому прославится на весь мир — не иначе.

Камнем преткновения оказывались некоторые детали повествования. В частности, Ананий все не мог решить, как переложить на новый лад эпизод с пожиранием солдатика рыбой и, самое главное, финал сказки: чем заменить камин из XIX века, в котором нашли свою смерть герои? Не один год ломал он голову над этой проблемой. И хотя однажды в хмелю его осенило заменить путешествие солдатика в рыбе «круговращением игрушек в обществе благодаря деятельности благотворительных организаций и рассеянности волонтеров», загадка камина все никак не поддавалась. И вот теперь, на смертном одре, он наконец-то разрешил ее.

- Решение все время было рядом, все это время было здесь, — но не горькое разочарование звучало в голосе Анания, а почти даже торжество от наконец-то решенной задачи.

Кит промолчал.

Ананий скончался через два часа. К тому времени он все-таки ухитрился опьянеть, в связи с чем пытался распевать некогда популярные песни. Ангел смерти явился за ним, когда Ананий со свистом и хрипом просил оленя умчать его «в свою страну оленью, где сосны рвутся в небо, где быль живет и небыль». Кит и Прасковья похоронили его под самым Домом.

К тому времени оставшиеся коммунары как ни в чем не бывало расползлись зализывать раны по своим законным номерам. Оставив, так уж и быть, Киту и Прасковье их Lux.

А голов Лебедя и Боярышника так и не нашли.

 

* * *

И следующее утро не принесло покоя и радости: вдарил мороз. Минус шестнадцать. Это в начале-то октября. Коммунары замерзали уже просто так, без вмешательства невесть откуда свалившихся сверхъестественных оказий. Умерли не все — некоторые успели почуять наползающую стужу и разжечь из чего попало костры. Кит разыскивал выживших и звал к себе — батарея жарила исправно.

По Дому он ходил с ружьем — не самый лучший имидж для добрых дел, однако иначе было нельзя: когда ночью, поняв, что происходит, он в благородном порыве рванул в спасательную экспедицию, в первом же номере — в нем раньше жил Ананий — на него с кулаками налетел коммунар, которого из-за темноты даже опознать не удалось. Благотворительную миссию пришлось отложить до рассвета. Но прежде Кит кое-как заколотил досками и полиэтиленом окно, чтобы тепло не сбегало на волю. К тому времени, как работа была завершена, холод прибрал жизни многих жильцов, и теперь Кит корил себя, что они умерли из-за него.

Он без особого труда распознавал замерзших: те, кто скрючились в позе эмбриона — те умерли от естественного холода, а те, кто подобно умершим три дня назад туберкулезникам выглядели так, словно обрели долгожданный покой, и при этом были покрыты инеем — те от сверхъестественного холода. Последних оказалось большинство. Лишь претерпевший свое Ватерлоо Аркадий, хотя и был покрыт мистической белизной, никак не походил на нашедшего блаженство в смерти — на его лице, не тронутом инеем, застыло выражение ужаса. Он забился в угол — противоположный тому, в котором пытался разжечь костер.

Не все коммунары шли в Lux охотно. Одни оправдывались, что сожгли уже все, что можно, поэтому и принимают приглашение. Другие молча поднимались с грудой тряпья, в которое были укутаны, и также молча шли в номер Кита. Там они послушно рассаживались вокруг батареи и брали предлагаемые Прасковьей кружки с кипятком — чая больше не осталось. Один только Пароход, казалось, обрадовался приглашению: ради него он даже отрекся от своей буржуйки — единственной на всю коммуну, к слову. Он стырил ее где-то на огородах, ибо собирался провести в Доме всю зиму — так ему здесь понравилось.

Зато Валька пришел сам. Точнее, приковылял: во вчерашнем побоище он не участвовал, но из-за холода ноги плохо слушались. Вообще, было непонятно, как он пережил эту ночь. Возникнув на пороге номера Кита, свое состояние он прокомментировал исчерпывающе: «Так напился, что даже не замерз». Сунул было погреть руки между секциями батареи, да обжегся. Слегка озадаченный, сел перед радиатором и больше ничего не говорил. Только один раз едва слышно произнес: «Почему». Когда кто-то осторожно заметил ему, что никто не знает, почему этот чугунный радиатор греет, Валька непонимающе уставился на него: его «почему» адресовалось неведомым повелителям судеб, а не таинственному создателю чудесной батареи. Это «почему» было квинтэссенцией его изуродованной жизни, а не изумлением перед локальной аномалией, до которой ему, собственно, и дела не было.

Батарея словно костер в ночи притягивала взоры собравшихся. Но не одаривала она их ничем не омраченной медитацией. Все смотрели на нее как-то выжидающе и... покорно.

Вместе с Китом их было тринадцать: Прасковья, Валька, Свиридов, Пароход и еще восемь коммунаров. Кто сидел, кто лежал.

- Скажи мне, Свиридов, а с чего ты, собственно, взял, что эта батарея — дар божий? А что как это подарочек от дьявола, да и не подарочек вовсе, а так — шуточка, прикол? — внезапно встал со своего места Кит. Было видно, что этот вопрос уже долгое время не дает ему покоя.

Свиридов смолчал. После вчерашней бойни во дворе он уже не бил поклоны батарее.

Поняв, что ответа не будет, что Свиридов не разрушит своей пламенной верой его сомнения, Кит сник.

- Я сначала тоже поверил, что это дар... не божий, в бога-то я не верю... Что это благой дар. Я поверил в чудо, поверил, что теперь мы заживем... нет, не счастливо, но хоть как-то лучше. Я стал ее апостолом, как и ты, Свиридов. Может быть, даже более преданным. Но разве могут благие дары питаться кровью? — Кит брызнул пару раз слюной, но не придал этому никакого значения, лишь досадливо утерся.

- Дар-то, может, и благой, но достойны ли мы его? — наконец-то отозвался Свиридов. Он был трезв. — Может, он предназначался не всем нам, а только кому-то одному из нас? Ну, точно не мне. Я вчера молился здесь. Не ей, — он мотнул головой к батарее, — Уже не ей... За Глеба молился, когда он помирал. И увидел я ангела. Но он стоял ко мне спиной. Спиной, понимаешь? И сразу же я понял, как увидел отвернувшегося от меня ангела, что не по моему адресу эта благодать. И я перестал понимать, что здесь происходит. Впрочем, понимал ли раньше?

- Ты хочешь сказать, что ради счастья кого-то одного умирают другие? — недоверчиво переспросил Кит. — А где же тогда справедливость?

- Не нам требовать этой справедливости, — тихо отозвался Свиридов. — Не нам.

- А что значит «умирают другие»? — встрял в разговор Пароход. — Кит, ты имеешь в виду Анания и остальных, кто вчера полег? Или всех, кто померз в последние дни? Начиная с собак?

- Я не знаю, я не уверен, что все замерзшие умерли из-за батареи, — неуверенно ответил Кит. — Точнее, мне очень не хочется, чтобы было именно так. Но ведь иначе не получается, так?

Ему никто не ответил.

- Ты-то сам как думаешь? — спросил Свиридов у Парохода. Ему не хотелось сидеть в тишине.

- Да хоть бы и из-за нее все померзли, — Пароход тоже мотнул головой в сторону батареи. — В поисках Грааля многие сложили головы, не все дотянули до конца. Какова цель — такова и цена.

- Это ты один у нас Грааль ищешь, а те, кто померз, им дела до твоего Грааля было мало, — проворчал Кит. И добавил совсем уж тихо, — Они даже не знали, что это такое.

- Все мы путники в этой жизни, все мы что-то ищем в ней. Грааль — образ, это как бы сам по себе смысл жизни. Необязательно знать, что ты ищешь Грааль, но тем не менее ты все равно будешь искать его, — парировал Пароход. — Правильно я говорю, Свиридов?

Но тот хранил молчание.

- Экий ты философ! Чего же ты тогда людей подставляешь? Или Грааль свой ищешь у них под колесами? — не унимался Кит. Впрочем, он был спокоен. Скорее раздосадован.

- Хоть бы и ищу, — не менее спокойно отозвался Пароход, ­— Слушай, Кит, я человек не такой хороший, как ты, может быть даже совсем плохой, но зато у меня и земля из-под ног не уходит. Потому что я принимаю вещи такими, какие они есть. А ты — ты посмотри на себя! Сначала батарея была хорошей, апостолом, вон, даже заделался, а как заподозрил неладное, так и места себе не находишь. От дьявола, говорит! Мечется сам и другим покоя не дает. Да не важно, от кого она, пойми ты! Пользуйся ей и не спрашивай, от кого она! Тех, кто замерз, уже не вернуть, а мы-то еще живы!

- Почему вы все говорите так, будто больше никто не будет замерзать? — внезапно подала голос Прасковья. — Почему вы не думаете, что рано или поздно такой же конец ждет всех нас?

Все молчали — Прасковья сказала то, о чем они думали, но в слух произнести боялись.

- Мы все обречены. — прошептала женщина. Она была ужасно спокойна. Потом выдала совсем уж неожиданно. — И это все из-за меня.

- Да ну что ты такое говоришь, Прося, — натренированно бросился успокаивать ее Кит.

- Сама не знаю, просто чувство у меня такое. — Прасковья вдруг всхлипнула. — Эта ж батарея — мечта моя, я когда о зиме думала, — сама понимаю, что глупо, но мечтала: вот было бы хорошо, если бы все эти батареи — они же еще остались где-то, не только эта — если бы они вдруг затопили, тогда бы мне не было так страшно здесь. А потом, когда она начала греть у тебя, Сашенька, я подумала, что там, на небесах, услышали мои молитвы. Но я не хочу, чтобы из-за нее все умирали! Не хочу!

Прасковья заплакала. Кит обнял ее и начал гладить по голове, приговаривая: «Ну, не надо, пожалуйста». Видя, что на этот раз такой способ не очень помогает, встал, достал из сваленных в груду пожитков бутылку водки, налил ей. Выпил сам. Бутылку отдал Свиридову — она пошла по рукам.

Глоток водки и ласки Кита успокоили Прасковью. Она затихла и незаметно для себя заснула. Кит прикрыл глаза — лишь на мгновение, решил он про себя — и тоже заснул.

Когда они очнулись, все кругом было белым с розовым оттенком: отсветы заката пробивались через заделанное окно и заигрывали с облепившими их товарищей кристаллами инея. Кроме них в живых никого не осталось. Это казалось ужасно нелепым — быть покрытым инеем в двух шагах от раскалившейся чуть ли не до красна батареи.

И опять все умершие были преисполнены величественного умиротворения. Пароход как будто нашел свой Грааль или вообще сам оказался легендарным Парцифалем. Свиридов, полный почтительного благоговения, должно быть, предстал перед почитаемыми им святыми. Валька... Может, где-то там он встретился со своей семьей — его лик светился счастьем.

- Вот видишь, я же говорила, — прошептала Прасковья.

Кит молча поцеловал ее. Ему нечего было сказать: внутренне он был готов ко всему этому, но белое безмолвие все равно обезоружило его.

- Саша, я всю жизнь работала, и только с тобой я узнала, что такое счастье, — внезапно произнесла Прасковья, разом отрекшись от покойников — они были уже в прошлом. А ей еще оставалось хоть немного, да пожить. И она начала ласкаться к Киту. Пылко и даже нетерпеливо. И он заразился ее страстью — обреченной страстью.

Оба понимали, что обладают друг другом в последний раз, оба знали, что до следующего утра не доживут.

Пылким и диким было это соитие. Не было им дела до одиннадцати мертвецов, сидящих вокруг батареи. Тем тоже не было до них дела, ибо они были далеко — там, где плоть не имеет значения. А Кит и Прасковья все не могли насытиться друг другом.

Но вот и все. Они оделись и чинно уселись на свои прежние места перед батареей — ждать своей очереди.

Кит заговорил.

- Я внезапно, только сейчас осознал, да, осознал, что мое недовольство жизнью, все мои претензии, постоянно предъявляемые ей, — о, ты не знаешь, ты ничего не знаешь, как часто я попрекал жизнь, как часто я ненавидел ее из-за того, что она такая, какая она есть! — все это происходит из одного-единственного желания, — быть может, дикого и неестественного желания, — чтобы не было хода времени. Я понял это сейчас, ясно и отчетливо. Сейчас — держа тебя в объятиях. Я не хочу, чтобы время шло — я хочу, чтобы все продолжалось и происходило именно так, как сейчас, как в данную минуту. Потому что сейчас мне очень, очень хорошо!

Кит преобразился: он говорил пламенно, не заботясь о том, как это у него это получается и как он выглядит. А говорил он красиво, и выглядел он красиво.

- Эта мысль терзала меня с детства — я отчаянно не хотел становиться взрослым, я не хотел, чтобы мои друзья — о, они все хорошие люди! — чтобы они старели... Да хоть бы и просто... чтобы лето не проходило! Всегда во мне жило желание остановить время... По прошествии детства оно ушло вглубь, в подсознание, что ли, и жило там, управляя моими чувствами, эмоциями, мыслями — и вот сейчас оно почему-то прорвалось наружу... Или я залез внутрь? Я не спорю, возможно, это желание испытывают и другие люди — быть может, вообще все люди, но едва ли они осознают это, как сейчас осознаю я... едва ли их эта мысль и это желание терзает, как терзает меня. Сейчас, прямо сейчас! «Продлись, продлись, очарованье» — вот суть жизни! Ты знаешь, Прося, еще я понял, почему... Я ведь не говорил тебе... Я, когда мы... когда мы сливаемся, я ведь все эти три раза... честное слово, я не осознавал, что близок с тобой. Помню смутно... Как будто наблюдал все это со стороны! Как будто меня не было в моем теле! Так было и в первый раз, и на свадьбе, и сейчас... И я понял, почему так со мной происходит: я не хочу, чтобы этот момент проходил! Ни за что! Этот момент, когда существуем только ты и я! Когда вокруг нас вращается весь мир! Ты сделала меня счастливым, Прося, и я превзошел с тобой время! Наш священный брак...

Но Прасковья уже не слышала его. Она была мертва — сердце остановилось. Просто остановилось сердце — без всяких сверхъестественных причин. Возраст, слабое здоровье — и такая нагрузка. Блаженное, но оказавшееся неподъемным бремя...

Кит держал в объятиях мертвую Прасковью и чувствовал, как она остывает. Казалось, вместе с ней остывает и все вокруг. Остывает вся Вселенная. Потом он понял, что это батарея перестала греть.

Через полчаса тепло окончательно покинуло комнату — как будто его никогда здесь и не было.

Кит замерзал. Тоска и отчаяние рвали его сердце.

В последний момент с его посиневших, сведенных судорогой губ чуть было не слетело обиженное недоумение: «Господи, по что оставил меня?» Однако он одумался и стиснул зубы. Усмехнулся. Так и умер с усмешкой на устах.

И время остановилось.

 

* * *

- «Тепло вашего дома»!

- Что тепло нашего дома?

- Да не «нашего», а «вашего». Тема сочинения, говорю! Которое моей дочери задали писать!

- А, ну... Тут, наверное... В переносном смысле надо писать... Образно, имеется в виду, гм... Что-то вроде... ммм... Любовь моих близких дает мне умиротворение, хм... Дома я чувствую себя... спокойно, в безопа... Нет, это не то. Мои родители — это лучшее, что у меня есть... Хотя как же, напишут эти спиногрызы так... В общем, что дома душа обретает покой, типа, на то он и дом!

- Думаешь?

- Ну а что же еще тогда? Не про батареи же центрального отопления писать!

- Да, действительно.

Прапорщик и старшина внутренней службы МЧС переходили из помещения в помещение заброшенного здания и отмечали у себя на планшетах, где сколько трупов бомжей находится. В этом обветшавшем доме их было многовато — даже двух грузовиков мало будет, чтобы вывезти. Ранние морозы всегда этим кончаются — померзшими бомжами в списанных зданиях. Так-то они обычно успевают куда-нибудь свалить или пристроиться под боком какой-нибудь бойлерной. А к неожиданным морозам оказываются неготовы — прогноз погоды им ведь неоткуда узнать.

- Ох, ты, смотри-ка, сколько их здесь! Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать. Тринадцать! Ну, это уж слишком.

- Пф, расселись вокруг батареи, как будто она греет! ...Дебилы, бля.

 

* * *

 

Объяснительная

Я, Элигориэль, Ангел-Хранитель второй категории, во объяснение ситуации, сложившейся вокруг моего служения промыслу, желаю сделать ряд признаний.

Во-первых, я признаю, что будучи недостаточно сведущим в психологии человеческих созданий, при сотворении Чуда не смог предусмотреть все отклонения в их поведении при их вовлечении в сферу влияния оного. [Прим. куратора: На данный момент Чудо второй категории (согласно градации Енохианского протокола) нивелировано самим Элигориэлем.]

Во-вторых, я признаю, что при создании и поддержке объекта, генерирующего тепло в материальном измерении, я не учел особенности местности и значительно превысил расход энергии, в связи с чем и возникли нарушения в энергетическом балансе образовавшейся зоны, приведшие к ряду эксцессов, в том числе к смертям многих человеческих созданий от нарушения теплообмена.

В-третьих, я признаю, что неправомочно использовал инфернальную креатуру, которую своевольно призвал выполнять функцию стража объекта, генерирующего физическое тепло. [Прим. куратора: На данный момент инфернальная креатура средней категории (согласно градации Магдалининского протокола) аннигилирована как вкусившая смертоубийственный грех.]

В-четвертых, я признаю, что все это было проделано вопреки Уставу Ангела-Хранителя.

В-пятых, я признаю, что вопреки Уставу Ангела-Хранителя, я продолжил опекать дчерь человеческую по имени Прасковья, когда уже не имел на это право. [Прим. куратора: Устав Ангела-Хранителя, глава VII, параграф 5: «Человеческие создания, входящие в категорию лиц, определяемых в ряде мест своей дислокации как "без определенного места жительства", могут продолжать находиться под опекой назначенных для них Ангелов-Хранителей лишь в исключительных случаях, определяемых Высшим Ангелическим Советом». Бюро Определения Грядущего уведомило Элигориэля о назначенных в судьбе дчери человеческой Прасковьи изменениях — согласно протоколу, он должен был сдать дело своей подопечной, однако не сделал этого.]

Наконец, в-шестых, я признаю, что в отдельных эпизодах я входил в тело человека, чем нарушил Устав Ангела. [Прим. куратора: Устав Ангела, пункт 16: «Да не уподобится Ангел демону и никогда ни при каких условиях не завладеет оболочкой человеческого создания». Элигориэль вселялся в человека три раза — исключительно для плотского соития с дчерью человеческой Прасковьей.]

Все означенные нарушения Устава Ангела-Хранителя и Устава Ангела я совершил по одной единственной причине: я люблю дчерь человеческую Прасковью, ибо душой своей она прекрасна.

В содеянном не раскаиваюсь. Готов понести соответствующее моим деяниям наказание.

 

Ангел-Хранитель второй категории

Элигориэль

[Куратор: Архангел Михаэль].

Рекомендация Архангела Михаэля: Несмотря на то, что Элигориэль нарушил Устав Ангела и Устав Ангела-Хранителя самым грубым образом, прошу Высший Ангелический Совет не выносить ему высшей меры наказания. В качестве смягчающего вину обстоятельства прошу учесть, что все человеческие существа, умершие из-за прямого или косвенного соприкосновения с введенным им в действие Чудом, в том числе и дчерь человеческая Прасковья, решением Бюро Определения Грядущего были обречены на смерть вследствие рано наступивших холодов в местности их проживания. Таким образом, строго говоря, промысел, направляющий данных конкретных человеческих созданий к предназначенной им цели Бытия, Ангелом Элигориэлем нарушен не был.