Проза

Начало

Продолжение

Мать меня без отца воспитывала. А надо было бы, конечно, с отцом.
Будь у меня в детстве всё нормально, я бы и сейчас жил
нормально. А вообще хрен знает.

Но школу я хорошо закончил. Мать заставляла учиться. Учись, говорила
она каждый день, в люди выбьешься, по-человечески будешь
жить. Я и учился. Смог даже в институт поступить.

Что за институт? Да хрен его теперь уж знает. Не помню. Совершенно
ничего не помню. Вроде и не особо-то пьянствовал, а вот ни
сокурсников, ни преподавателей – никого не помню. Помню только
надпись на стене в одной аудитории: «Здесь было зверски
убито время». Это про меня. Я как школу кончил, себя взрослым
почувствовал – и давай по-взрослому жить.

Из-за распиздяйства-то, собственно, меня и выгнали. Сессию в срок не
сдал. Самую первую. У них строго было с первой сессией, вот
меня и турнули. Так я вообще загулял. Мать, бывало, найдёт
мне какую работёнку, я дня два повкалываю на ней, да и забью
на хрен. Мать, конечно, жалко было, но остановиться не мог.

Потом кенты знакомые хазу бомбанули. Лохи, их через три дня
повязали. Я был совершенно ни при чём, но мне никто не поверил. Даже
мать. Взяли подписку о невыезде.

А потом эта драка с ментом. Поднимаюсь из метро на эскалаторе –
пьяный, да не очень-то и сильно. Почти и не шатался. Он всё
равно засёк. Уважаемый, говорит, ваши документы можно
посмотреть? Меня этот «уважаемый» и взбесил. Это ж ежу понятно, что ни
хрена он меня не уважает, потому что мент, а всё равно ведь
– уважаемый, бля. Лось такой, здоровый, думал, если я
мелкий, то зассусь. Да пошёл он! В общем, слово за слово,
сцепились. Я ему руку сломал и два зуба выбил.

Удрал, конечно, но сам думаю: всё, хана мне, теперь точно посадят.

А тут как раз повестка из военкомата. Капнули им, что не учусь
больше, что меня забрать теперь можно. Ну, мне терять нечего –
пошёл. Сижу, значит, у военкома в кабинете, а у самого сердце:
тудух-тудух, тудух-тудух. Он: что да как? Я всё и выложил.
Вроде понял меня. Или только сделал вид, что понял. Ладно,
не бери, говорит, в голову, дело поправимо. Можем тебя от
ментов отмазать. Я так и воспарил. Точно в тюрьму не хочешь? –
и в бумагах своих копается. Точнее не бывает, говорю. А он –
тогда подпиши вот здесь и здесь. Так я и оказался в Чечне.

Не сразу, конечно. Учебка, хуё-моё. На взрывника учить меня стали.
Ты, мол, мелкий, нечего тебе с автоматом бегать. Возьмёшь
взрывчатку, заложишь, куда надо – и домой. А что, не снайпер
ведь, подумал я тогда. Согласился.

Первый день хорошо помню. Нас построили – и давай стращать. Знайте,
мол, ребятки, куда попали, что вас ждёт. А я стою и думаю: в
тюрьме было бы хуже, в тюрьме было бы хуже. Тут сержант
что-то зацепился за меня: выйти из строя! Вышел, стою. Как
зовут, спрашивает. Ну, ответил. Кем на гражданке был? Я хотел
было соврать что-нибудь, как-никак, профессий штуки четыре
сменил, да вместо этого брякнул: распиздяем. Строй загоготал, а
старшина – цыц! Но я увидел, что мой ответ ему понравился.
С тех пор меня все Распиздяем и звали.

После присяги не сразу в Чечню попал. Чёрт знает, почему. Месяца два
в Волгограде с пятаком таких же подкидышей висел. Самое
поганое время было. В части, в которой кантовались, на
довольствие нас не поставили, так что, если в столовую опаздывал,
оставался без еды. Бывало, целый день ничего не рубал. У
матери деньги просить? Откуда ж у неё деньги мне слать, да и
сердилась она на меня крепко, что я жизнь свою загубил. Она так
и сказала. Я её, кстати, как на отвальной пьяный поговорил с
ней, так с тех пор и не видел. Даже не присягу не приехала.
Впрочем, я и не звал её…

Так что в этом грёбаном Волгограде приходилось вертеться, что
пескарю на сковородке. Вплоть до того, что не брезговал во всякие
привокзальные туалеты заглядывать, кабинки осматривать –
мало ли кто задницу десяткой подтёр. А дерьмо – что? Дерьмо
смыть можно. Дело, конечно, усложнялось, если вход в туалет был
платный, а он скоре всего был платный. Ну, это тоже легко
разрешалось – бабушке, что сидела на входе, объяснял – широко
улыбаясь и смущённо хихикая, как девчонка, – что денег нет,
потому что их отняла девушка. Зачем отняла, жадная? Не,
чтоб не пил – вот зачем. Так не только в туалеты можно было
пролезть – редко какая мамаша отказывалась пропустить… Но в
общем дерьмово было. Помню, я тогда почти непрестанно твердил
своё: в тюрьме было бы хуже, в тюрьме было бы хуже.

Потом, наконец-то, Чечня. Ну, да, жизнь там не была малиной, чтобы
вот так «наконец-то» говорить, но, по крайней мере, не надо
было больше побираться и унижаться. Да и быстро я как-то на
войну настроился – втянулся. По мне это было, как оказалось.
Работа моя такой и была: возьмёшь взрывчатку, заложишь, куда
надо – и домой. Если осторожно – то можно ничего и не
бояться. Хотя, всё равно боялся. Все боялись.

Там-то я и подсел на ганжибас. Сначала из вежливости и интереса
попробовал, дома, считай, не курил по-настоящему, потом за
компанию – да всё как обычно. А что, расслабляться как-то надо
было, нервы ведь, стресс. Нормальную водку хрен достанешь, а
местное пойло – ну его на хрен. Да не то, что подсел,
увлёкся. Здоровье не портится, кайф половишь, а завтра, глядишь,
уже и в норме. Никакого похмелья. Ну, да, другие-то залетали
на полную катушку, с утра до вечера кумарили, а то и вовсе на
героин трамплинили. Это от нервов всё, от нервов.

Помню, пошёл я однажды в рейд с ашками. Мне взрывчатку надо было
заложить под мост один – там неподалёку гаврики нефтяной
заводик организовали, ну и известно кому выручку отдавали. Без
мостика этого они бы, конечно, не загнулись, но писю пососали
бы. Нет, артобстрелом накрыть заводик нельзя было, потому что
территория вроде как и наша была. А ашки, стало быть,
прикрывать должны были меня. Идём, значит, скачем по горам этим
долбанным, но ничего маршрут был, а то, бывает, с тропы
дальше, чем на несколько метров, и не видишь ни хрена. Это
вообще… Вдруг, видим – караван навстречу прёт. Как караван – три
ишака и два старых пердуна с ними. Мы, конечно, стой, кто
такие, куда идёте. Те молчат. Ну тут один мой боец подходит к
ишаку и мешок развязывает – на каждом ослике по два мешка
было прикреплено. Открыл, посмотрел и двумя руками зачерпнул –
то, что надо, говорит. Смотрю – порошок, белый-белый, как
снег. Понятно, думаю.

Дедков этих седобородых к верхним людям отправили – а что, запросто.
Да и куда им возвращаться было? Свои бы всё равно грохнули.
Потом палатку разбили. Это альфовцы всё мутили, а я только
врубался, что к чему. Я для них совсем зелёным был, но мы
ничего ладили. Они этот порох через бутылку курить стали. И
как курили – господи! Я попробовал, конечно, да мне что-то так
хуёво стало, пена изо рта пошла, пожелтел весь, половина
тела онемела, потом проблевался, чуть наизнанку не вывернуло.
Ну в жопу этот руин! А им хоть бы что. Пиздец. Два дня там
висели – я говорю: пошли, ребята, они: да, сейчас, сейчас, а
сами всё чешутся, чешутся. Ну, двинули таки наконец. А
героин этот они в Питер потом переправили. Деньги-то всем нужны.

Да ничего жизнь была, стрёмно, конечно, но ничего. Я даже молитву
свою забыл: в тюрьме было бы хуже. Какое там, вообще всё
забыл. Матери всё хотел строчку-другую черкнуть, да потом забил.
К чему? Всё казалось мне нереальностью, не только моё
прошлое, но вообще всё, что не Чечня. Я просто представить себе не
мог, что есть такое место, где не было бы войны. Весь мир
для меня сжался до этих гор, разрушенных городов и взрывов,
бесконечных взрывов…

А то омоновцы встали рядом с нами. Козлы. Ненавижу их. Чуть-чуть
посидят здесь… то есть там… а потом дома выёбываются: да мы, да
в Чечне. А сами только и могут, что… Был у меня кореш один,
давно ещё, он на малолетке отсидел, так такого про этих
сволочей рассказывал… Ну, я как просёк их тропку, так
периодически им стаканы и ставил… Стакан? Для него, как и для герыча,
бутылка нужна. Горлышко отбиваешь, потом вставляешь в неё
эргэшку с выдернутой чекой, маскируешь всё это дело и
проволочку натягиваешь: идёт кто-то, проволоку зацепил, стаканчик
упал, граната вывалилась – и ага. Да, и не такое там
придумывали! …А на следующий день идёшь проверять – смотришь, о,
корова валяется, а то и…

Что дальше было… Попросили меня знакомые ребята подсобить. Ты,
говорят, всё равно пустой пока, а нам лишняя пара рук и автомат
не помешают, ночью – туда, днём – обратно. Я-то сразу просёк:
дело нечистое – ну кто ночью боезапасы везёт? Но денег ведь
предложили, я и вписался. Хотя было предчувствие, нехорошее
такое. А как выехали – на двух ЗИЛах – совсем застремался,
что связался с ними, потому что смотрю – они все убитые, в
смысле, накуренные до опупения. Да поздно уже было.

Залетели, короче говоря. Настучал кто-то чехам, а, может, просто
кинуть решили, так забрать, без денег, или между собой чего-то
не поделили, откуда я знаю. Глупо попались – дерево поперёк
дороги и та-та-та отовсюду. Выпрыгнул из кузова – а что
толку, стреляют почти в упор. Ну, думаю, хана мне, буду я
теперича грузом двести, и слёз своей старушки не увижу. Но
пробежал – ничего, ещё пробежал – жив-здоров. Стреляю на вспышки
выстрелов, ничего, думаю, где наша не пропадала. Да тут
грохнуло совсем рядом, стало темно и как будто вниз потянуло…

Очнулся – светало уже. В ушах звенит, поташнивает. Рука дико болит,
левая, чуть выше локтя. Посмотрел – ёб твою мать, чуть не
оторвало, кровищи потерял – чудо, что жив. Залепил сразу рану
землёй, по медицине это было, конечно, неправильно, но, с
другой стороны, может, и пронесёт. Да выхода у меня другого не
было, индпакет даже, дурак, не взял с собой.

Только тут огляделся – тьфу ты, стоят вокруг меня, красавцы, лопочут
что-то, в меня тычут дулами. А я что – калаш посеял, когда
от взрыва сознание потерял, гранаты – так и не было у меня
их, у балды. Гол, как сокол, в общем. Они поглазели на меня,
потом, поднимайся, говорят, коли живой – хорошо у них
по-русски один говорил, а то ведь, бывало, ни в зуб ногой.
Поднялся кое-как, стою, за рану рукой держусь, тошно так, прегадко,
пиздец, вот это полный пиздец, а ведь предчувствовал.

А они всё между собой говорят и на меня смотрят. Ругаются, плюются –
судьбу мою решают. Потом по очереди рану мою осмотрели.
Похмыкали. Нигде, спрашивают, больше не зацепило? Я головой
мотаю – вроде нет. Они тогда: отрекись от Христа, а я:
делов-то! А сам еле на ногах стою. Они мне в гимнаста тычут – я его
сорвал с шеи, цепочка легко лопнула, им протягиваю, а они
всё так же скалятся, не берут, я тогда понял, чего им надо,
бросил его на землю, они ещё больше оскалились, ну, я ногой
пару раз наступил на него, и как бы в землю втоптал, насколько
сил хватило – тут они и вовсе гоготать принялись, меня по
плечу хлопают и всё гогочут, гогочут. А мне больно оттого,
что по плечу хлопают. Не соображал я тогда ничего, сказали бы
– мать родную порешил. Я не святой, за веру-то подыхать.
Война – это война, там по-другому думаешь.

А кругом ребята наши мёртвые – все до одного полегли. Может, к
вечеру найдут их. Хорошо, если так, хотя чего ж хорошего – в цинк
запаяют и родителям: точно ваш сынок? тогда распишитесь вот
здесь и здесь. Всё из-за наркоты, как ни крути.

Ну, промыли чехи мне рану, перевязали. Пошли, говорят – и ящик на
меня взвалили. С патронами. Донесёшь – будешь жить, не
донесёшь – собакам позавидуешь. Я и понёс.

Почти два дня шли, петляли, петляли, петляли. Я уж и не знаю, как
выжил. На автопилоте шёл. Мало того, что иду, чуть по частям
не разваливаюсь, так ещё такая тоска дикая навалилась –
что-то будет со мной. Пару раз с тропинки чуть не наебнулся вниз
головой, да подстраховали, джигиты, – боеприпасы-то нужны,
ну и люди лишние не помешают.

Пришли куда-то. Село – не село, аул – не аул. Но и не лагерь
бандитский. То землянки, а то дома нормальные, одноэтажные всё,
хотя землянок всё же больше. Люди почти все в форме и с
оружием, но женщины и дети тоже были. Обычные. Не будут бандиты
такой табор таскать за собой. Но и сёл в их подчинении по
разведданным здесь не должно было быть. Чёрт знает что.

Раздели меня, оставив в одном исподнем, связали по рукам – и в
подвал какой-то кинули. А, может, и в землянку – так и не понял.
Темно было, когда пришли, а я в таком полубредовом состоянии
был, что куда уж мне разобрать.

На следующий день на допрос потащили – что-то спрашивали, я что-то
отвечал. Встать под знамёна пророка мне не предлагали, и я
понял, что не определились они ещё, что делать со мной. Чего
телятся, не понимал я – принял бы их веру, начал бы Коран
читать, а там и дёру дал бы, как моджахеда из меня начали бы
делать. Так я думал тогда. Жить хотелось, ёб твою мать. Но на
самом деле не я первый такой умный к ним попал – никто от
них не убегал. Потому что невозможно. Но руки больше связывать
не стали – и на том спасибо.

Через два дня опять на допрос вытащили. Рука к тому времени не то,
что заживать начала, но я уж понял, что заражения крови нет,
кость не задета, не отвалится – бог миловал, выкарабкаюсь.
Кормили дрянью какой-то – ничего, ел. Туалета не было у них,
разумеется, в подвале своём и ходил, в углу – землёй
присыплешь, и то ладно. «Раша-параша», – ржали они.

Стою я перед ними, грязный, заросший, вонючий, а они, хоть и не во
фраках, но чистенькие такие, аккуратно всё у них, оружие –
смазкой за километр несёт, мобильники, аппаратура какая-то.
Мы, говорят, тебя поменяем на наших. Вот и чудно, думаю. А,
может, и не поменяем – дальше говорят. Убьём мы тебя, русский.
Ах ты, думаю, дерьмово-то как, а вслух: да тогда б сразу же
и порешили, а не таскали за собой по горам, вы в горах
родились, а я – нет, не в кайф мне по тропинкам вашим за привет
бегать. Им, видимо, ответ понравился, посмеялись: не, шутим
мы, поменяем тебя, если будешь вести себя хорошо.

Повели меня назад, иду я – ничего, брат, живём. Тут шкет ихний как
из-под земли мне навстречу вынырнул, и под ноги что-то
бросил. Гляжу – хаттабка, мать твою. Я её ногой в сторону – и
бежать. Крик поднялся вокруг жуткий. Через секунду сбили меня с
ног и бить начали. А хаттабка, то ли недоделана была, то ли
и не должна была взорваться – стебались надо мной так – в
общем, не взорвалась.

Бить прекратили, слышу – подбежал кто-то, спрашивает. Покричали – и
опять давай бить. Скоро я потерял сознание.

Не знаю, сколько бездыханный лежал. Очнулся – чувствую, связан по
рукам и ногам. Вообще весь перевязан. Всё тело болит, голова
звенит, во рту как кошки насрали, но – живой. Не убили.
Значит, действительно собрались поменять. Понял, что в подвале
опять лежу, но в другом. Этот поглубже – и холоднее в нём, и
свет ни в одной щёлочке не блеснёт. Хорошо хоть летом дело
было – а то как пить дать подох бы.

Рана на руке открылась, следы побоев по всему телу ноют, в голове –
Хиросима и Нагасаки в одном флаконе, я оглох, ослеп, есть
хочу, пить хочу, ссать хочу, срать хочу. До смерти срать хочу,
это-то самое унизительное и было, вспомнил даже, как в
детстве обосрался – когда уже смышлёным был, в первый класс
ходил. Ох, и ещё это чувство полного незнания и неопределённости
– где я, сколько мне ещё тут валяться, что со мной будет… И
всё это в полном одиночестве, как будто нет белого света, а
есть только этот вонючий подвал. Я подыхаю в полном
одиночестве в обгаженных подштанниках. А пожалуй что, думаю, в
тюрьме-то и получше было бы. Выть захотелось – да сил никаких не
было.

Потом кое-как взял себя в руки: надо продержаться, говорю себе.
Неизвестно, до чего продержаться. Но продержаться надо.

А потом всё по новой: господи, да за что же, господи, лучше б мне
сдохнуть, ёб твою, больно, больно, больно…

Я полностью потерялся во времени. Не знал, день сейчас или ночь,
сколько дней прошло, или только часов…

Однажды надо мной открылся люк – я как раз из забытья вынырнул.
Посветили на меня фонариком, полопотали, крикнули что-то, да и
закрыли. Наверное, хотели убедиться, что я живой. Живой, пока
живой…

Потом со мной произошло какое-то изменение, я сначала не понял, а
потом просёк, что в темноте у меня слух обострился – что у
мыши летучей. Да и боль как-то поутихла. Или я привык к ней.
Человек, он ко всему привыкает.

В общем, стали до меня доноситься звуки всякие снаружи. Чаще всего,
конечно, собаки лаяли. Услышал ещё этого… муэдзина. Уж не
знаю, откуда он у них там взялся. Может, конечно, запись
какого-нибудь барда своего гоняли, а я с дуру не разобрал.

Один раз даже подумал, что, может быть, его бессвязное завывание
поможет мне – чего в бредовом-то состоянии не придумаешь.
Поможет, как заговор нашей бабушки из какой-нибудь глухой
сибирской деревеньки, как наставление батюшки из ближайшей
церквушки… Мне-то по большому счёту нет разницы – христианство,
ислам, ещё что-то там, бог-то он один, ведь не может такого
быть, чтобы каждый под богом подразумевал что-то своё, что-то
эдакое. Я потому и отрёкся так легко от крестика своего, что
для меня это ерунда была. А носил его, потому что все у нас в
армаде носили, вроде как положено было. Не по уставу – а
так.

Да, если честно, и не верил я в него, в бога-то, просто все
говорили: бог то, бог сё, ну и я туда же, чтобы не отставать. А так
я его воспринимал как какое-то начальство в тумане – вроде
бы есть, а на самом деле и нет. Он – где-то там, а я – здесь.
И что с того?

Но в этой яме своей я по-другому начал думать. У нас ведь известно
как – как ты в жопе, так о боге и вспоминаешь. Это, наверное,
богохульство – взывать к господу из жопы, но что поделать,
таков человек. Вот я и стал вслушиваться в эти мусульманские
вопли.

Вслушивался, вслушивался и всё думал: ну, давай, муэдзин сраный,
свяжи меня с богом, сделай так, чтобы мне полегче стало! Ан
нет! Закрутило меня пуще прежнего, голова с бельмеса какого-то
закружилась, воздуха перестало хватать, и противно так стало
– мочи нет. То ли бог всё-таки не тот оказался, то ли не
заслужил я милости его. Вот и стал я твердить: выключите,
выключите, выключите…

А кого выключите – муэдзина, бога, самого себя…

Раза после десятого, как терял сознание, я вспомнил о Ветерке.

Одно время я дружил с Ветерком. Так, во всяком случае, я его
называл. Было это на том единственном курсе института. Вот именно,
не в детстве, а в зрелые, так сказать годы, когда соображал
уже слишком многое, и выдумывать друзей смысла не было. Нет
же – выдумал.

Ну, не выдумал, а призвал, что ли. Обычно мы общались, когда я
пытался уснуть – у меня тогда ужасная бессонница была, спал очень
плохо. Не помню, как состоялась наша первая встреча, как
именно я дошёл до такого. Если не ошибаюсь, я не был ни пьян,
ни обкурен. Мы как-то быстро сдружились, так что мне и в
голову не приходило, что я мог раньше не замечать его.

Чтобы вызвать Ветерка, нужно было лечь на спину, плотно укрыться
одеялом – так, чтобы открытым оставалось только лицо, и
позвать: Ветерок, ты здесь? Иногда он отвечал не с первого раза, но
это ничего не значило – он же ветер, значит, веет где-то.
Отвечал же он лёгким дуновением, которое очень хорошо
чувствовалось, особенно, если побриться перед сном.

Для разговора было необходимо, чтобы окно было открыто. Или форточка
– хотя бы чуть-чуть. Мы так и разговаривали: я что-то
говорил или спрашивал, и если он соглашался со мной, то я
чувствовал лёгкое дуновение на лице. Если нет – то ничего не
чувствовал.

Вслух я никогда ничего не говорил – только думал, так что общались
мы телепатически. Однажды он по моей просьбе пошевелил
занавесками – чтобы я мог убедиться в его реальности. Помнится, я
испугался, что обидел его этим. Спросил на всякий случай.
Нет, всё нормально.

Уж и не помню, о чём именно мы говорили. Но говорили подолгу и
хорошо – я засыпал счастливым. На какое-то время я даже впал в
зависимость от него. Помню, однажды меня что-то так припёрло
на лекции, скучно было, а, может, жопа уже по учёбе началась,
что я вызвал его в огромной аудитории, набитой студентами.
Он отозвался – мы поговорили. Так, о всяких пустяках.

Также не помню, как расстались. Скорее всего, я его просто… забыл,
когда началась вся эта херня с изгнанием из института,
беганьем от ментовки и армадой…

Стал я тогда, короче говоря, Ветерка своего звать. Должна же тут
хотя бы щёлочка быть, думаю, коли до сих пор не задохнулся, и
всё твержу: Ветерок, Ветерок, Ветерок.

Я произнёс это слово, наверно, миллионы раз. Я уже не понимал его
смысла и, тем более, зачем я его твержу. Отключаясь – я не
засыпал, а просто вырубался, словно холодильник – я тоже всё
твердил: Ветерок, Ветерок, Ветерок. Как-то, очнувшись, услышал
какое-то невнятное бормотание и долго прислушивался к нему,
стараясь понять, откуда исходит этот звук, пока, наконец,
не дошло до меня, что это я сам говорю.

И однажды я почувствовал у себя на лице его дуновение. Конечно, если
часами внушать себе что-то, то рано или поздно поверишь в
это, а тем более в таком состоянии, но это я сейчас говорю, а
тогда я просто воскрес, поняв, что я больше не один.
Ветерок, прохрипел я, помоги мне. Говорить нормально я уже не мог
– всё у меня пересохло во рту, я умирал от жажды. И тем не
менее я начал твердить по новой: Ветерок, помоги, Ветерок,
помоги, Ветерок, помоги.

В следующий раз я очнулся среди ночи. Сам не знаю, как узнал, что
там, наверху, сейчас ночь. Я это просто… ощутил… Ну, не знаю,
как это назвать. Даже то, что кругом стояла гробовая тишина,
дошло до меня уже потом. Обычно я хоть что-то да слышал –
шорохи какие-то, потрескивание, возню непонятную… Собаки –
они постоянно то лаяли, то выли. А тут – ничего. Я просто
открыл глаза – и всё оборвалось внутри меня. Мне стало жутко.
Нет, не было того липкого страха, всё было не так, как раньше
– когда думал, что меня посадят, когда впервые попал под
обстрел, когда стоял перед чехами. Тогда мне было страшно за
свою жизнь. Я боялся смерти. А этот страх – он возник потому,
что я ощутил нечто, что находится за смертью, для чего я –
полный ноль. Смерть, она хоть и страшна, она всем известна, а
что это такое было, я не знал, и никто, наверное, не знал.
Я просто ощутил это – да лучше бы я умер. Это вот как если
бы червяк вдруг смог понять, что рядом с ним приземлился
космический шаттл. Или как будто из тебя всё вынули, одна
оболочка осталась, которая почему-то ещё что-то чувствует.

И вдруг эта дудка их заиграла. Чеченская, кавказская, не знаю.
Восточная, в общем, какая-то. Негромко, но ясно так, отчётливо. Я
даже подумал, что это где-то рядом играют. Или у меня в
голове. И чем дольше она играла, тем нестерпимее становилось
мне. Нет, не больно. Просто хотелось вскочить и побежать что
есть силы, или хотя бы поползти – куда угодно, только прочь
отсюда. От этой дудки.

А потом дудка перестала играть. И сразу стало всё нормально.
По-прежнему стояла тишина, но это была уже такая живая тишина,
когда ты знаешь, что все просто спят. Это хорошая тишина, но она
означала то же самое – наверху что-то случилось.

Я как это понял, так сразу начал червём дёргаться, – чтобы
развязаться. В башке пронеслось: вот ведь, помог Ветерок. Да тут же и
вылетело. Свободу почуял. Это-то мной и двигало – ведь сил
никаких не было. Буквой «зю» выворачивался, чего только не
делал. Самое, однако, удачное для освобождения положение
очень напоминало позу, как будто сам у себя собрался отсосать.
Я-то не отсасывал, а верёвку грыз – на коленях. На груди и на
животе никак нельзя было – попробуйте сами. Сколько я её
грыз – понятия не имею. Несколько раз, помню, в изнеможении
выпрямлялся и лежал без сил. Целую вечность. А то и больше. Ко
всем моим напастям ещё и дикая зубная боль добавилась. Я
думал, что сотру свои зубы на хрен до дёсен.

Наконец, верёвка лопнула. Я заплакал, когда почувствовал это.
Беззвучно и без слёз. Просто судороги по груди заходили. Ещё
вечность освобождался от верёвки. Руки и ноги онемели, я был
словно младенец – даже на ноги не смог встать. Но вот кровь вяло
забурлила в моих израненных членах, я начал потихоньку
оживать. Сначала, правда, мне пришлось испытать адскую боль
миллиарда иголок, вонзившихся в мою плоть изнутри.

Потом, когда у меня оказалось достаточно сил, я обошёл по периметру
свою яму. Точнее, прополз на четвереньках. Два разбитых
глиняных кувшина – был весь мой улов. На ощупь определил.
Кое-как встал затем на ноги и снова обошёл по стенке свою тюрьму:
сделаю шаг – подниму руку и пошарю, сделаю шаг – подниму
руку и пошарю… Голова очень кружилась. Я ничего не нашёл и не
нащупал. Потолок был где-то там, высоко-высоко.

Ощупывая земляные стенки, я наткнулся на влажный участок – видимо,
недалеко ключ бил. Попытался схватить пригоршню мокрой земли
со стены. Но руки не слушались, я не мог даже песчинки
отщипнуть. Только с сотой попытки выковырял влажный ком земли и
запихал в рот. Высосал из него воду, выплюнул. И так
несколько раз. Хотелось глотать эту землю, не то, что пить из неё.
Но я всё-таки сдержался.

Затошнило – но блевать было нечем, поэтому лишь судороги пробежали
по моим кишкам. Я не знаю, сколько это продолжалось.

Так как лаза или хотя бы приделанной лестницы нигде найти не
удалось, оставалось одно – копать. Осколками найденных кувшинов. Не
руками же. Они у меня и так…

Я копал, а наверху было всё так же тихо. Свалили куда-то, падлы, не
могли ж они так долго спать. Если бы там хоть кто-то был,
меня бы давно уже поймали. Наверно. А так, если там не было
никого, если все вдруг куда-то ушли, бросив меня, то мне
только и оставалось копать, потому что никто не вытащит меня
отсюда.

И я копал. Пил землю и копал.

Это затягивает. Ты копаешь свой тоннель, копаешь, копаешь, копаешь –
минуту, час, день, два… и скоро тебя перестаёт пугать и
толща вокруг, и шорох осыпающейся земли. Что там мои прошлые
глюки, будто чеченская война и есть весь мир. Там хоть горы
были, реки. Люди. Можно было побегать, покричать. Пострелять,
повзрывать. Теперь – ничего. Я начал верить, что во всей
Вселенной нет ничего, кроме этого тоннеля, и что в этом мире
можно делать только одно – копать. Вот так вот. Ты забываешь,
что когда-то был нормальным человеком, ты забываешь всё, что
пережил, тебя кажется, что ты всю жизнь – с самого рождения
– только и делал, что копал. Воспоминания кажутся тебе
обрывками абсурдных снов, звучащие в голове давно услышанные
мелодии – шумом крови голове.

Но тебя не пугает это. Тебя пугает только одно – что однажды тебе
нечего будет копать. Боль, голод, жажда, страх – всё
отступает. Ты только и думаешь о том, что когда ты наконец выберешься
наружу, тебе просто нечего будет делать – всё потеряет
смысл. Я боялся, что когда вылезу из своего подземелья, мой мозг
просто разорвётся на части от отчаяния. Наверное, это
чувство сравнимо с чувством матери, только что потерявшей свою
юную, полную жизни, веры и любви дочку.

Окончание следует.