Проза

 

[Все персонажи являются вымышленными, любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно. Любое сходство с реальными событиями также случайно.]

 

 

 

«Не вари козленка в молоке матери его»

Исх. 34:26

 

Ни в рай, ни в ад Афанасий Грачев не попал. Все потому, что Апостола Петра, встречающего души умерших на входе в Царство Небесное, в тот момент не оказалось на рабочем месте. У него были не терпящие отлагательств дела, и он — по простоте своей душевной — попросил околачивавшегося поблизости Варуну, индийского бога, подменить его. «Ненадолго». И хотя в Высшей Реальности времени как такового нет (потому, кстати, нет и очередей на входе в Царство, как на то скабрезно намекают в своих брошюрах проповедники — да и карикатуристы, кстати, тоже), Петр заверил, что «в это время обычно никто не приходит, так что проблем не будет». Он совершенно упустил из виду, что самоубийцы не придерживаются какого бы то ни было графика. Варуна же, будучи не очень сведущим в тонкостях загробной жизни по христианским канонам, не знал, что делать с нежданным гостем, потому взял, да и отослал его обратно. Во всяком случае, так он потом объяснялся. Вот Афанасий и ожил, чем немало подивил патологоанатома, с подобающим для своей профессии философским видом оформлявшего документацию на нового «пациента».

О краткосрочных мытарствах своей бессмертной души он, разумеется, не ведал, но свидание с Варуной, по-прежнему занимающим пост Верховного Хранителя Справедливости, не прошло для него даром: он обратился в борца за эту самую справедливость. Правда что, семя ратования за соответствие деяния и воздаяния пало не совсем, скажем так, в подходящую почву. Чего уж там, трудно было найти менее подходящую на эту роль фигуру: капризный, самовлюбленный, жадный. По мере взросления Афанасий приспособился подавать себя окружающим в респектабельной упаковке, практически все велись на этот нехитрый трюк, но подноготная рано или поздно вылезала.

Так вот, после растянувшихся на несколько лет душевных терзаний и метаний из стороны в сторону — были ведь и другие дела! — Афанасий предстал пред бренным миром, а заодно и соотечественниками, феноменом, определенным сначала в народе, потом в СМИ, а затем, наконец, и во внутренних сводках правоохранительных органов не иначе как «Кислотный каратель».

О том, что он, Афанасий, и есть этот самый Кислотный каратель, знал только он, — изверга так никогда и не поймали.

Первой его жертвой стала дочка председательницы избирательной комиссии ***ой области Алла Гавенская, сбившая на тротуаре двух молодых людей. Одного насмерть, второго калекой заделала. Весьма резонансный случай был. Особое возмущение равно у народа и общественности вызвали бездушие и цинизм душегубки: выйдя из машины, она не бросилась к лежащим буквально у ее ног жертвам, а вместо этого начала деловито осматривать повреждения автомобиля и названивать по телефону. В довершение всего от уголовной ответственности ее освободили в связи с какой-то очередной на тот момент амнистией. Народ роптал. Общественность бесновалась в Интернете. Так что нападение на Гавенскую мало у кого вызвало сочувствие.

Но первый блин — комом. Кислота обожгла левую щеку и краешки губ Аллы, излившись почти всем объемом на не такую уж и развитую грудь. Рука у Афанасия дрогнула. По неопытности. Потому пластические хирурги без особых затруднений, как они посчитали, избавили Аллу от комплекса появления на людях. Грудь, да, с грудью получилось не очень хорошо, но ее и не надо выставлять на всеобщее обозрение каждый день. Алла попросила хирургов «заодно чуток подправить» ее внешность, чтобы перестать быть «легко узнаваемой». Сказано — сделано. Увы, несмотря на измененный облик, непреодолимый страх выходить из дома, особенно учитывая последующие события, так и не оставил Аллу до конца жизни. А прожила она долго. О ней даже упомянули в статье «Агорафобия» в Википедии.

Второе «возмездие» (так иные блогеры стали определять деяния Кислотного карателя) было осуществлено удачнее. Лия Кисерева, в пьяном виде сбившая на пешеходном переходе двух женщин и трехлетнюю девочку (всех — насмерть), как заявили медики, лишь чудом сохранила зрение. Кислота выжгла кожу лица и тыльную сторону правой кисти — не соображая от боли, пыталась вытереть разъедающую плоть жидкость. Операции пластической хирургии грозили растянуться на годы, так что в какой-то момент Лия не выдержала и наложила на себя руки, наглотавшись прописанного по случаю амитриптилина. Мама на это раз уже не смогла помочь: во власти депутата (***ой городской думы) было избавить любимое чадо от прописки в тюрьме, но не в Загробном мире. Общественность была шокирована, народ — не так, чтобы очень, но как-то тоже попритих. Тем не менее всеобщий вердикт, вынесенный, понятное дело, молчаливо, гласил: «Поделом».

С тех самых пор Афанасия и прозвали Кислотным карателем. Прозвище, кстати, в глубине души ему нравилось, и когда в прессе или Интернете его для краткости величали «КК», а тем более если сия аббревиатура трансформировалась в унизительный по звучанию акроним «Кика», он начинал сердиться и негодовать. Его также немного смущало, что для подобных занятий он, пожалуй, все-таки молод. Успокаивало, что Володьку Винничевского за восемнадцать нападений на детей расстреляли в семнадцатилетнем возрасте. Да, нельзя сказать, что бытность маньяка — а кого же еще? — давалась ему легко.

Коли уж речь о вундеркиндах зашла: свою третью жертву, Ильяса Барабонова, ухитрившемся отправить на тот свет двух человек (еще двоих искалечил — они все шли на день рождения, несли большой торт — крем размазался по тротуару вперемешку с кровью) аж в тринадцатилетнем возрасте, он достал не где-нибудь, а в Ницце. Вышло случайно: будучи на психотерапевтическом симпозиуме в Мюнхене, познакомился в баре с одной взбалмошной русской, та только развелась и жаждала «оттянуться на свободе». Деньги были: на арендованном ей автомобиле за восемь часов домчались до юга Европы.

Подкараулил убивца на выходе из казино. Прошло порядком лет после «бойни на тротуаре», тот совершеннолетним уже стал. Звериным чутьем, свойственным подобным субъектам, в последний момент Ильяс заподозрил неладное и попытался увернуться. Неудачно: спасая лицо, подставил ухо. Кислота пошла по ушному каналу, прожгла барабанную перепонку, выжгла среднее ухо, через евстахиеву трубу дошла до носоглотки. Итог: полная глухота на левое ухо и палатолалия IV степени (то бишь гнусавая неразборчивая речь). Народ и, куда деваться, общественность снова молчаливо одобрили выбор жертвы: и во время самого преступления, и после поведение Ильяса было гиперхамским. Раз поймали с героином — поди ж ты, отвертелся! Немудрено: мама — прокурор.

Кстати сказать, очередное ток-шоу с участием Барабонова как раз и третировало старенький белорусский телевизор в приемном покое, куда уже немного пришедший в себя, но все еще плохо соображавший от испуга патологоанатом затолкал каталку с воскресшим Афанасием. Впоследствии именно на это нелепое стечение обстоятельств тот и возложил ответственность за свою «побочную специализацию». Вроде как его подсознание в условиях шоковой ситуации подвергло сверхценной интерпретации внутреннее состояние, а заодно и искаженную довлевшей эмоциональной нагрузкой окружающую действительность, предоставив таким образом побудительный мотив к последующему действию для преодоления доведшего до самоубийства кризиса.

Упрямый материалист — или, куда точнее, пофигист, — Афанасий не увидел в случившемся через несколько лет столкновении с «побудительным мотивом во плоти» какой-то судьбоносности и уж тем более знамения свыше. Пустые слова. Профессия, в конце концов, обязывала. Лишь муторное воспоминание зашевелилось где-то недовольно, когда он понял, кто стоит перед ним, покачиваясь на носках — так в горле иногда першит, если случайно проглатываешь осадок со дна стакана.

Засыпая пьяным той ночью в постели со своей бесшабашной подругой, которая даже не поинтересовалась, куда он отлучался на час, Афанасий во внезапной вспышке воспоминания ухватил некоторые обстоятельства Начала, до того словно хитрые угри неизменно ускользавшие из невода его капризной памяти. Как в не очень четко прорисованном мультфильме вновь забегали по приемному отделению дежурный врач и медсестра, выбитые из колеи отсутствием инструкций на случай воскрешения покойников. Чудо-то чудо, но ведь документация! Журнал учета приема пациентов и отказов в госпитализации! Графа «Каким учреждением был направлен или доставлен»! «Морг» ведь не напишешь! В суматохе позабыли о том, что ожоги ладоней... хм, больного... нужно все-таки обработать. К счастью, было терпимо. На время мозгового штурма каталку с бывшим трупом с деланной учтивостью выставили в коридор. В следующий момент туда ворвались родители. Последовали крики, рыдания, угрозы. Врачам угрозы.

Увы, ЧП с сыном не воссоединило их — в следующий раз Афанасий увидел своих предков через неделю в суде: удумали на старости лет разводиться. Он здорово опоздал и, побоявшись потревожить «уважаемый суд», почти все заседание околачивался в коридоре. От нечего делать читал вывешенные постановления. Среди казенных бумаг наткнулся на престранный документ — анонимный автор писал от руки, но очень аккуратными печатными буквами. Все это было нестерпимо знакомо.

«Справедливость — суть Огонь.

К кому добра — тех согревает Справедливость, а кого наказать следует — тех обжигает.

И как нет для Огня преград, так и истинную Справедливость ничто не остановит, никто не остановит: стеной идет она по миру, беспощадной и милостивой одновременно, это уж кто как заслужил.

Но так бывало во времена дальние, а сейчас все иначе. Подобна Воде Справедливость стала. Воде, не Огню. И ходит она по миру, стало быть, как Вода. Вся наша история, что мы можем окинуть взглядом и памятью, — то история Справедливости как Воды. А почему же, думаете вы, Господь наш Христос по Воде мог ходить?

Мудрые индусы, эти вечные язычники, выявили сей факт, распознав одного своего Бога — судью Варуну — Верховным Хранителем Справедливости и Повелителем Мировых Вод одновременно. С чего, думаете вы, ему совмещать такие роли?

Ах, горе тому, кто во времена Воды захочет нести Справедливость Огнем! Ничего кроме разочарования, а то и самой ненависти не получит он. А почему же, думаете вы, все нынче содрогаются при имени Святой Инквизиции, хоть и утверждала она, что действует по воле Господа нашего Христа? Когда царствует Вода, нет места Огню!

Но что есть Вода? Там, где препятствия на пути своем встречает Справедливость, не испепеляет она их, а ищет путей обходных, путей легких. И уж как порой пробегают ручьи ее и реки, можно только диву даваться, ибо не должна выглядеть истинная Справедливость так. Но потому как времена такие, то все-то и довольны, что хотя бы такие пути находит она себе.

Многие пытаются зачерпнуть Справедливости и донести ее до других, но как и положено Воде просачивается она, как бы сильно ни стискивал он пальцы свои, и вот идет он с пустыми ладонями, а говорит, что Справедливость несет, но ему верят, ибо нынче время такое. Тогда как истинную Справедливость не так доносили до людей, ведь не зачерпнешь Огонь. Факелом носили некогда Справедливость — сердце свое вырывали и освещали все кругом. Только так было, не иначе.

Изредка, да, не очень часто, но бывает нынче такое, когда собирается Справедливость за преградой той или иной, словно Вода за плотиной высокой накапливается она, и так все копится и копится, пока однажды не становится сильнее препятствия. Сносит Справедливость плотину и устремляется вперед, и горе тому, кто попадется на пути ее: не будет она разбираться, кто прав, а кто виноват, всех унесет со своим потоком. А почему же, думаете вы, не бывает давно уж революций, которые каждый бы принял сердцем своим? Поток Справедливости беспощадный есть революция.

Разумен Огонь, а Вода безвольна. Огонь — тот знает, кто что заслужил. Ласков он по сравнению с Водой, ибо таки греть умеет. А Вода одному напиться не даст, а другого так ведь и утопит, захлебнется он в Справедливости. Ибо время такое.

А чаще же всего просто уходит Справедливость под Землю нынче, как будто не было ее вовсе никогда на Земле, уходит под Землю подобно дождю, и лишь немногие помнят, да, была здесь Справедливость когда-то, а теперь нет ее.

Скорбные времена для Справедливости, скорбные».

Вспомнилось, как нелогичность и какая-то дикость, нецивилизованность текста заставили Афанасия даже позабыть о своих бедствиях. Но тут за спиной хлопнула дверь и улыбчивая секретарь поинтересовалась, не по делу ли он о разводе Грачевых. Расправиться с браком суду хватило одного заседания.

Разрыв давно ставших чужими, но все-таки родителей складно вписался в накаленную цепочку тогдашних событий. Накопанные ради успокоения данные о Барабонове и других известных «маминых летальщиках» (от слова «летальный», а не «летать») держал в голове: в отличие от эпизодической, семантическая память сбоев не давала. Афанасий не роптал на эту особенность информационно-накопительной функции своего мозга. Она даже порядком облегчала ему жизнь.

Потому когда любовница, лягнув его — определенно нарочно, — сбила все начавшие было восстанавливаться настройки памяти, он совершенно не расстроился. Любовники затеяли возню. Утром от тревожного воспоминания не осталось и следа.

«Возмездие» в Ницце оказалось последним. Многие потом тосковали по деяниям Кислотного карателя: мол, «хоть какая-то управа была на этих». Правда что, вскорости о нем позабыли, ибо его затмил другой «борец за справедливость», и вот уж кто был форменным психом, так это он: похищал половозрелых отпрысков уличенных в коррупции высокопоставленных чиновниц, приковывал их наручниками к батарее в заброшенных домах, обливал бензином и поджигал. Если в постройке не было деревянного настила или чего-то такого, способного со всей страстью отдаться огню, жертвы выживали. Давать показания, правда, все равно не могли — с девяноста процентами ожога тела не до показаний. Таки умирали, оставляя следователей ни с чем. Матери за решеткой сходили с ума. Ожидавшие той же участи отцы не знали, кого проклинать, потому уходили в запой, из которого не всегда возвращались. Вот такой он был, Одинокий Инквизитор, как его окрестили шокированные, но не потерявшие извращенного чувства юмора журналисты. Куда там Кислотному карателю до него.

Но никто ж тогда этого не знал. Среди неокученных, с позволения сказать, коллег трех жертв Афанасия, коих по стране оказалось немало, всех этих в неурочный час севших за руль возлюбленных чад власть имущих, воцарилась лютая паника. Кто менял фамилию, кто — внешность, кто — гражданство, а кто и все вместе, это уж кому как кошельками родителей повезло. Попутно вооружались, нанимали телохранителей. А две писаны красавицы на всякий случай решили покончить с собой. Вышло только у одной — из тяги к драматизму вскрыла вены в ванной.

Народ исподлобья млел. На кухнях, в очередях и в рюмочных неискушенными игроками делались ставки, кто будет следующей жертвой. Общественность же начала сдавать позиции, в связи с чем на ток-шоу и прочих доступных публичных площадках заладила сакраментальное «надо что-то предпринять». Более раскованная и предприимчивая молодежь запустила в соцсетях хэштег #ДорогойКислотныйКаратель, в постах под которым давала наводки по специализации серийника — с фотографиями и адресами намеченных жертв. Под шумок, правда, две неуравновешенные особы попытались свести счеты с соперницами: в одном случае за выгодного жениха, а в другом за первое место в городском конкурсе красоты. К счастью, их вовремя разоблачили.

Шумиха породила и последователей Кислотного карателя. Всего двух, но тем не менее. Как один никудышных — одного схватили на месте преступления, другого вскорости после него. Незадачливые копикэты пытались присвоить себе дела и, соответственно, почести оригинала, однако хмурые следователи с легкостью подловили их на деталях. Тут уж всякому стало понятно, что настоящий Кислотный каратель вовсе не дурак и предусматривает все до мелочей.

Вынужденные признать, что определение трех громких случаев делом рук одного и того же человека — их единственное достижение, правоохранительные органы порядком приуныли. Наконец-то завершившаяся перетряска всех родственников жертв ничего не дала. Все они в большей или меньшей степени (в зависимости от полученного образования) не скрывали злорадства, одобряя промысел Кислотного карателя. У всех было алиби.

Таким образом, «справедливый маньяк» — так брякнул один эксперт в комментарии к сообщению информационного агентства о ходе следствия — не мотивировался какими-то личными стимулами, но, по словам уже другого Интернет-мудреца, «был создан духом времени». Это существенно осложняло его поиски, ибо «дух времени» к доказательной базе не присовокупишь.

Все эти перипетии пролетали мимо Афанасия — он оборвал связи с внешним миром. За исключением разве что досужной болтовни в сельхозмагазине, в котором закупал провизию. О нем говорила вся страна, а он замуровался на даче осевшего за рубежом товарища и барахтался в топи самоанализа. Проводить психотерапию самому себе еще никто не научился, потому, копаясь в глубинах собственной личности, Афанасий неизменно возвращался к исходной точке и оставался ни с чем. Пытался решить проблему старинным русским методом: водкой. Не пошло. Чтобы хоть как-то отвлечься, читал, что попадется под руку. Но большей частью просто валялся на раскладушке и бесцельно таращился — в зависимости от погодных условий — в небо или потолок.

Свинцовая плита непонимания происходящего навалилась всей тяжестью и не давала пошевелиться. Цунами из прошлого со знанием дела разметало безмятежность его Бытия.

Афанасий тогда был еще студентом: проходил обучение на факультете практической психологии. В какой-то момент с деньгами получалось неплохо, и он решил снизить трудовую нагрузку в пользу якобы благотворительности. «Якобы» потому, что за волонтерскую службу в центре реабилитации наркоманов как в одном из, по определению ректора, «идеальных мест набирания опыта и практики», по окончании обучения все тот же ректор давал очень даже действенную рекомендацию. Поговаривали, что симпатии Савелия Иннокентьевича Казимирова к подобным заведениям коренятся в «беспорядочной личной жизни»: мол, его внебрачный сын — наркоман. Более ядовитая версия утверждала, что ректор задействован в схему отмывания денег посредством эксплуатации данных восстановительных учреждений. Как бы то ни было, студенты очертя голову ломились в «наркотские богадельни».

Реабилитация наркоманов оказалась делом весьма нервным и зачастую даже унизительным. Кое-какой опыт перепадал, однако определение волонтерства «эмпирическим кладезем» никак не соответствовало действительности. Пациенты большей частью были ниже плинтуса.

К счастью, попадались удивительные экземпляры. В том числе на свою беду отягощенные умом и каким-то даже образованием. Под надзор Афанасия попала одна такая — Варя Зефирова. Глубина ее падения была пропорциональна глубине ее интеллекта (золотая медалистка в школе, очевидный претендент на красный диплом в университете). Во время дежурств Афанасий часто вел с ней продолжительные беседы — говорили на темы всевозможные. Не раз озадаченный волонтер ловил себя на мысли, что с этой опустившейся наркоманкой, пожалуй, даже интереснее, чем со всеми его прошлыми и настоящими девушками, подолгу у него не задерживавшимися. Хуже всего было то, что он «вроде как» начал даже доверять ей, чего никогда не происходило со всеми его... партнершами.

Афанасий перестал испытывать неприязнь к Варе — как ко всем остальным обитателям «богадельни». Не последнюю роль в этом, впрочем, сыграла ее обреченность. Из декадентской эстетики подсев однажды на героин (предварительно перепробовав все, что хоть как-то торкает), она стремительно долетела до самого низа. «До самого Ада дошла, ведь внизу только Ад», — любила приговаривать она. Попутно нанесла чудовищный ущерб здоровью. Сияла перспектива прогресса острого гепатита С до цирроза печени. Дабы предупредить сей неприятный регресс, врачи рекомендовали ряд процедур, в том числе и гемотрансфузию, то бишь переливание крови. У Афанасия оказалась та же группа крови, что и у бедной Вари, и он прикинул, что это пойдет ему весомым бонусом — так и стал донором.

Они сидели рядышком, дожидаясь, пока их примет заехавший гепатолог. Варя была убеждена в целебных результатах проведенной серии процедур. Расщебеталась.

- Вот если бы можно было записывать сны на некий магнитный носитель, чтобы полностью сохранялась та гамма чувств, впечатлений, зрительных образов и всего того, что присутствовало в них! Ведь это было бы замечательно, если бы сновидения можно было спокойно пересмотреть еще раз, а то и показать кому-нибудь. Я давно об этом мечтаю. А однажды, — ее вдруг охватил почти что восторг от того, что она рассказывает, — мне приснились машины доверия! Как бы какой-то там иной мир или будущее, я не совсем поняла, и там в каждом городе стояли машины доверия — такие высокие нагромождения кубов с лампочками. Каждый человек был обязан заходить туда раз в полгода, садиться в пустую кабинку, она как телефонная будка почти, и честно отвечать на три вопроса. Никто никогда не узнает ответы, прозвучавшие в машине доверия. Смысл в том, чтобы люди глубже узнавали свою человеческую натуру. Плюс некий очистительный эффект. Словно, вот, мол, я человек — могу жить и чувствовать так, как живу и чувствую. Очень реалистично все это приснилось, я просто не умею рассказывать...

- Действительно, как-то путано, на мой взгляд, — брякнул Афанасий. Его отпугнул довольно явный психотерапевтический эффект задумки: не хватало еще, чтобы и у него отнимали работу роботы.

Варя обиделась, но виду не подала.

Врач долго сосредоточенно сопел, изучая результаты анализов, пока, наконец, не выдал: «Цирроза печени, по всей видимости, удастся избежать».

Афанасий приходился Варе не только куратором и спасителем. Он был еще и весьма недурен собой, потому давно уж как влюбилась в него бедная девушка. Увы, она искренне полагала, что на ответное чувство рассчитывать ей не приходится. Не из-за своего тягостного положения — мало ли, с кем не бывает, а при известном прилежании, как это часто случается в делах сердечных, его, то есть тягостное положение, так и вовсе можно было бы обернуть во благо. Дело было во внешности. Достаточно упомянуть, что среди волонтеров ее прозвали «Канадским Сфинксом»: низкорослая, какая-то такая совершенно нескладная, почти кривая, перекошенные черты лица, в довершение всего венчающие голову оттопыренные уши странной формы. Лишь большие умные глаза, как и у кошек означенной породы, были достоинством Вари.

Вскорости она покончила с собой.

В реабилитационных центрах для наркоманов добровольное лишение себя жизни не диво, потому Афанасий, удостоверившись, что сей досадный инцидент не ляжет пятном позора на его репутацию, думать не думал о нем. Что-то неуловимое, правда, все же шевельнулось в его душе.

В итоге проворный практикант даже выиграл от произошедшего, ибо слухи, как выяснилось, не совсем грешили против истины: Варвара оказалась внебрачной дочерью ректора. Мать по рождению за ненадобностью отдала ее на воспитание родственникам — даром что «Чужая», как говорило ее имя. Савелий же Иннокентьевич, напротив, хотел взять в свою семью, да жена не позволила: «Вот еще не хватало, чтобы ты бастардов своих на меня вешал». Совестливый отец принимал деятельное участие в судьбе Вари, однако, не будучи полноценным родителем, не смог уберечь ее ни от наркотиков, ни от смерти. Прознав, что Афанасий возился с ней не только как терапевт, а еще и кровь свою отдавал, убитый горем Савелий Иннокентьевич благоволил ему больше других студентов. А тому, если уж на то пошло, крови единственно и было жалко: «Лучше бы за деньги сдал, вот что».

Из-за нее-то, крови, затем вышел странный случай. Зашел Афанасий как-то, это совсем уж перед получением диплома было, на станцию переливания — на всякий случай решил озаботиться соответствующей справкой. Дожидаясь, пока подготовят нужные бумаги, перебирал пропагандистские буклеты и прокламации, сваленные на столике в рекреации. Взял наугад одну листовку. В отличие от остальных она была написана от руки — очень аккуратным почерком. Заинтригованный, Афанасий принялся читать.

«Кровь — суть душа.

Кровь связывает детей с родителями, кровь связывает детей с прародителями, а равно и с прародителями прародителей — предки обитают вовсе не в выдуманных архетипах, но в крови обитают они. Кровные узы — ах, какое это меткое определение: кровь связывает, кровь привязывает, кровь опутывает. Сын за отца отвечает, родители — за детей своих — все это кровь. Семейное проклятие — тоже кровь.

Кровь освящает разум, а не наоборот. Кровь отравляет разум, а не наоборот. Не только плазма, лейкоциты, эритроциты и тромбоциты обитают в ней, — несет она и то, что немыслимо узреть ни в один микроскоп. Кровь — это тайна, и это прежде всего.

Оставляя кровь свою на станции переливания, человек вместе с ней отправляет в неведомое путешествие не только печать своей ауры, то бишь энергетики, как это сегодня называют, но также и крупицу души своей.

Ибо кровь есть величайшая мистическая субстанция.

Раздавать кровь направо и налево — се удел человека исключительно современного, безынициативного раба цивилизации и технического прогресса.

Что там ошметок ауры — иной раз взгляд случайный али слово хлесткое несут больший заряд энергии.

А крупица души — то иное, то сильная вещь.

Когда больной приходит в себя после операции, не только организм его восстанавливается, но и душа его приглядывается к частичке другого человека, что пришла к нему вместе с донорской кровью. И уж как она примет эту частичку, будет ли дружить с ней, или будет отвергать ее, биться с ней будет, так и будет чувствовать себя человек — хорошо ли, плохо ли.

Но врачи не понимают этого, только плоть волнует их: ткань прижилась или не прижилась, воспалительный процесс прекратился или не прекратился.

То не плоть, то узел душевный завязывается. Страсти Христовы, воистину.

Рано или поздно душа человека одолеет незваного гостя, но ежели донор был сильным духом человеком, хоть бы и добрым, а хоть бы и злым, это непременно скажется на душе принимающей, и никогда уже не будет она прежней. А люди, которым кровь чужая во множестве и часто приходит — о, от них самих, может, уже и не останется ничего: ведь капля камень точит, а кровь — то величайшая мистическая субстанция».

«Что за бред, как это здесь оказалось?» — отпрянул Афанасий, — «Наверное, сектанты подбросили. Фалуньгун какой-нибудь. Или саентологи. А то и вовсе извращенцы из Аум Синрике. Но их же позакрывали всех», — он швырнул листовку в урну. Позабыл в тот же день.

Жизнь пошла своим чередом. По окончании вуза поступил в ординатуру. Заветная цель — стать психотерапевтом, причем, что немаловажно — высокооплачиваемым психотерапевтом (верный сын Новейшего времени, Афанасий воспринимал медицину исключительно как бизнес, какая там клятва Гиппократа), — была близка.

Чтобы иметь полное право консультировать клиентов, необходимо было пройти терапию самому.

Тут-то все и рухнуло. Декан Татьяна Евгеньевна Шумская, профессор, доктор медицинских наук, заслуженный врач Российской Федерации, постаралась. Хоть и была она опытнейшим специалистом, однако даже ей потребовалось приложить немало усилий, чтобы выковырять из глубин подсознания Афанасия неприглядную истину: суицидальный синдром как следствие личностного развития по психопатическому типу. Было похоже, что она четко представляла, в каком именно направлении копать. Тем не менее сама удивилась, когда поставила диагноз. Ее пространная речь, которой она неожиданно разразилась по окончании сеанса, была обращена скорее к самой себе, нежели к протеже. Говорила что-то о «возможном совпадении», но тут же отметала его странно звучавшим в ее устах «религиозным опытом».

Разом сникнув, Афанасий не дослушал наставницу и попросту сбежал. После долгого и бессмысленного блуждания по городу уединился в питейном заведении: на его еще не начавшейся карьере можно ставить крест. Из опасений, что рано или поздно своей терапией он убьет кого-нибудь, Татьяна Евгеньевна не позволит ему завести ни одного клиента. Психопатический тип — одно, а суицидальный синдром — это уж явно перебор. Он теперь бомба замедленного действия. Как человека, может, и вылечат, но как профессионала чинить не будут. Найденное объяснение периодически случавшимся в последние годы периодам какого-то помутнения не утешало. Совершенно не утешало.

Винные пары расшевелили и воспоминание о диковинном памфлете: «Получается, я убил Варю?» — и оторопевший Афанасий рьяно замотал головой (сидевший за соседним столиком бобыль-завсегдатай понимающе хмыкнул). Сие мистическое обстоятельство, впрочем, не очень волновало его в данную минуту: «Не Раскольников, поди. Какое мне дело до какой-то наркоманки! Сони Мармеладовой недоделанной! Любовь-морковь! Какое там! У меня ведь вся жизнь насмарку!» Затмевающей разум вспышкой взялась откуда-то даже ненависть к Варе: «Я уделяю ей слишком много внимания. Да пошла ты!»

Надломленный без пяти минут специалист, не дожидаясь приговора преподавательского состава, забрал документы из ординатуры. Это спонтанное решение было последним осмысленным действием. Все стало мерзостно, а искать утешения по обыкновению было не у кого. Последовала годами выжидавшая своего часа депрессия. Не заставил себя долго ждать и ее апогей — желание покончить с собой: «Так ведь диагноз такой».

Даже в омуте отвращения к жизни Афанасий оказался не в состоянии отделаться от мирских оков и замаскировал свой уход под несчастный случай. Он боялся не преступления против себя, он боялся оказаться слабым в глазах остальных. С мокрыми руками полез в электрический щиток на лестничной площадке. В четыре часа ночи, дабы никто из соседей не спохватился. И правда, его нашли только утром. Пульс не прощупывался.

Божественное вмешательство божественным вмешательством, но воскрешение было мучительным. Он прошел и через это.

Вскорости, еще не совсем осознав, что ему делать с предоставившимся шансом на жизнь, Афанасий прознал от своих теперь уже бывших товарищей ординаторов, что Татьяны Евгеньевны больше нет — официальная версия: несчастный случай. Умерла буквально на следующий день, как он забрал документы. И что никому она про его диагноз так и не сообщила. Не успела. Это уж он сам понял. Рассказывали, кстати, что в последнее время декан вела себя престранно, вроде даже открыто пренебрегала исполнением обязанностей как преподавателя, так и врача. Якобы в монастырь собиралась уйти. У Афанасия замерцало смутное воспоминание.

Он опять остался в выигрыше. Без колебаний подделал подпись Татьяны Евгеньевны на фиктивном заключении психотерапевта о своем состоянии и — дороги назад в ординатуру не было, — прошел весьма сомнительные, но как нельзя лучше подходящие по выдаваемому сертификату краткосрочные курсы. Связи же и рекомендации никто не отменял. Так и стал практикующим психотерапевтом.

Успех пришел почти сразу. Ибо тот, кто сам прячет, без особого труда находит то, что прячут другие. Про себя посмеивался над клиентами: «Мне бы ваши проблемы!» Как-то наткнулся в журнале (приобрел ради заметки про коллегу, который отрубил жене руки — Афанасий с болезненным интересом следил за его делом) на креативную рекламу банка:

Банк проигнорировал, а прикольный стишок про яростного Бога подумывал было повесить в рамке между сертификатами в своем кабинете. Таки не повесил: по обыкновению позабыл.

Стал он жить-поживать, да добра наживать. При всем этом понимал, что взрывоопасное содержание подсознания не позволит ему долго протянуть. Потому, деланно отзывчиво перемещаясь по стране в ответ на перепадавшие запросы равно клиентов и коллег, не сопротивлялся разрушительным импульсам. Командам от неведомого адресанта, подталкивавшим его к роли Кислотного карателя. Как специалисту ему виделся реальный выход в уродовании ушедших от возмездия убийц: «В конце концов, сублимация бывает разной, в той или иной степени социально одобряемое поведение у меня присутствует. А это главное».

Однажды по профессиональной надобности зашел в альма-матер, чему, вообще говоря, не очень был рад. Аспиранта, к которому имелось дело, пришлось немного подождать, и движимый какой-то мазохистской смесью ностальгии и неприязни, вошел в пустующую аудиторию, где когда-то слушал лекции. Поднялся по ступенькам, сел за длинную парту. Ни о чем не думал и ничего не вспоминал. Вдруг под стулом увидел покрытый пылью исписанный лист бумаги. Что-то знакомое было в нем. Афанасий поднял его и, преисполненный изумления, прочитал.

«Подсознание — суть Ад.

Бессмертные Боги, что правили миром в незапамятные времена, нынче стали бессильны в мире людском. Не потеряли Они силу, но люди перестали видеть Их и Их знаки. Подают Те знамения, а люди и не видят ничего. Ведут Они человека по жизни, дают Они ему один шанс за другим, и воскрешают, бывало, к жизни его, да только не существуют Они для него, не существуют.

Не Христос вытеснил Древних Богов, как говорят, но человек сам по себе свершил это.

А то, что назвал человек подсознанием, то стало для него сильнее всех Богов. Да и Христа сильнее, увы. Человек слушается голосов из него, да копается в этом тайнике. Тогда как обитают в нем неведомо кто, может, и демоны, ибо демоны вездесущи. К Богам же человек глух и слеп. Ладно бы Боги, ибо что Боги, живут они своими мечтами, бессильными и бесполезными отныне, ведь и Они поняли, что изменился человек, — но Ангелы Бога Единого, Посланники Его, вот кого не мешало бы послушать, но Их человек тоже презирает.

Боги приходят, ах, одинокие и печальные.

И что с того? Не до них человеку. С восторгом воздыхая о тайнах своего подсознания, не видит он Их, не слышит, стучащихся в дверь Души его Бессмертной. Но не видит он и духов зловредных, и демонов тоже, что ломятся с другой стороны, нежели Боги и Ангелы, да, и Ангелы Божии. Только материю, то бишь плоть свою видит он.

Но разве можно мешать одно с другим?

Тот, кто в подсознание свое или же в чужое спускается — а не в Ад ли он следует? Ибо сам признает, что вниз идет, что глубоко проникает, а внизу никто никогда не найдет Небес, ведь Небеса наверху, не так ли? Каким он выйдет оттуда, из глубины — своей ли, чужой ли — из Ада? Что с ним станется? Не выведет ли он с собой всех этих демонов, что там обитают, тихо и мирно, никого не трогая до поры, до времени? И не потребуют ли эти твари жертв кровавых?

О, человек стал дольше жить, как говорят, не потому вовсе, что здоровье его лучше стало. Отнюдь. В Ад его не берут, ибо он уже там был, может, и каждый день был, а в Рай не берут — потому как не нужен он там такой. Вот и мечется он по Земле.

А все равно ведь не хочет отказываться от своего подсознания.

И не столько потому, что имеет подсознание силу над ним, чему человек охотно и с радостью поверил, хотя это не так, сколько потому, что человеку милее видеть тайну в себе самом и полагать, что он понимает ее, эту тайну. Тайна та действительно есть, да только не в подсознании живет она. Душа человека Бессмертна, да не внизу она обитает, а вверху. Наверх, вот куда нужно взор свой обратить. Почему бы вместо всего этого не подумать ему о сверхсознании, дабы приблизиться к Богам?

Впрочем, пустое то, ибо время нынче такое: смотрит человек на Небеса, а видит лишь демонов.

И он слушается их».

«Опять эти бредни! Кто-то натурально преследует меня!» Афанасий скомкал текст и швырнул на пол, для верности прихлопнув бумажный комок ногой. «Не надо было сюда заходить!» Бросился вон из аудитории. Хотел было тут же покинуть и институт, не дожидаясь делового партнера, но — «Долго жить будете, Афанасий!» — тот околачивался в коридоре. Рядом стояла Катерина, некогда бывшая секретарем на его кафедре. Собственно, она там до сих пор и работала. Дождавшись, когда аспирант за документационной надобностью снова юркнул в кабинет, она, почему-то с опаской оглядевшись по сторонам, попросила Афанасия подождать ее в ближайшем кафе: у нее имелось к нему «не то чтобы очень важное, но все-таки существенное дело».

Он дождался, хотя внутренний голос требовал сбежать. Катерина сначала несла банальный светский вздор, словно не решаясь подступить к сути. Лишь когда Афанасий принялся открыто проявлять признаки нетерпения, выдала, что у нее имеется послание для него. От Татьяны Евгеньевны.

И вот он ошарашенно вертит в руках запечатанный конверт.

«О, я уверена, там тоже какая-нибудь ерунда, бред сивой кобылы, прости меня, Господи, — скривившись, принялась объясняться Катерина, она все также озиралась по сторонам, поминутно озиралась, и Афанасий не мог понять, наигранный это жест или нет. — Евгеньевна-то, мир праху ее, незадолго до смерти вроде как умом тронулась, в православие вдарилась, в мистику какую-то. Да-да, разговоры про монастырь — сущая правда! Мы уж всеми силами старались, всей кафедрой напрягались, чтобы не вынести, так сказать, сор из избы. Декан ведь, зачем репутации института такое нужно. Ладно бы просто монастырь, она еще и манифесты всякие мистические писала, распространяла их повсюду, и у нас находили этот мистический бред, и в больницах, говорят, в милиции даже видели. Проповедовала, что современная цивилизация обречена, что современная медицина не спасет людей, что нужно о душах своих заботиться. А буквально перед смертью — ведь словно чувствовала! — написала своим студентам последнего выпуска письма, — Катерина виновато посмотрела на Афанасия. — Мне потом некоторые пересказывали или даже почитать давали. Хотела, чтобы вы не повторяли ее ошибок и бросили психиатрию, психоанализ, психотерапию — все, что связано с подсознанием. Утверждала, что все то, чему вас учили — путь в ад, нужно бросить это занятие. Поэтому я в таком пикантном положении оказалась: понимаю, что чушь, но все же последняя воля, грешно не соблюсти, надо уважить покойницу. Вот и хранила послание для вас, только вы и остались, все остальные получили».

Увы, это было не все! Перейдя на совсем уж заговорщический шепот, Катерина сообщила Афанасию, что на самом деле Татьяна Евгеньевна погибла — «так говорят», «это только слухи», «подтверждений нет никаких, разумеется», — по вине не иначе как сына ректора! «Родного, самого что ни на есть, от законной супруги. У них дома-то рядом, Александр, так зовут сына Савелия Иннокентьевича, сбил ее, когда покойная из такси выходила. Был не то чтобы очень пьян, но поддатый — он, вообще, да, любитель», — Афанасий с тоской почувствовал, как каменеют его внутренности.

«А его мать, вы же знаете, кто его мать, да? Поднялась так высоко, страшно сказать! Ясное дело, Сашок вышел сухим из воды — паршивую историю замяли в зародыше, ни слова в прессу не просочилось. Какое там! Ну, тут еще то на руку им было, что у Татьяны Евгеньевны близких родственников не осталось совсем, некому было правды добиваться. Так что вот так. Ой, а вы побледнели, Афанасий! Извините, я не думала, что эта история произведет на вас впечатление».

В следующий миг безмятежность обморока приняла его в свои объятья.

Так новая «великая депрессия» и началась. Тоскуя на чужой даче, Афанасий чуть ли не с ностальгией вспоминал прошлую, когда ему «всего-навсего» мерещилось, что у него нет будущего. Теперь он лишился прошлого. Сама почва оказалась выбита у него из-под ног. Словно на глухую бетонную стену наталкивался он в попытке понять, каким образом его «побочная специализация» связана со смертью наставницы. Прежнее объяснение не работало. От новых лопалась голова, но мало того, что все они были не без доли самобичевания, — начиная от «классики жанра» (подсознательное стремление искупить вину) и заканчивая совсем уж дерзкими версиями (вступивший в конфронтацию с самим собой сублимационный механизм), — так ведь ни одно из них не натягивалось на стройный каркас фактов: любое из объяснений работало бы только при условии, что обстоятельства гибели Татьяны Евгеньевны были известны ему с самого начала.

Он наконец-то открыл конверт с ее посланием. Хорошо знакомый аккуратный почерк.

«Афанасий, если Вы читаете это письмо, значит, я достигла своей цели и окончательно поселилась в Духовной Обители. Духовник всеми силами отговаривал меня, чуть ли не с укоризной глядя в глаза: де, с моим образом мышления в монастыре делать нечего. Но я чувствую, что только там мне и место. Я порвала с миром, чему, не скрою, неслыханно рада.

Мне хотелось бы кое-что рассказать Вам. О себе и о Вас. Может, жизнь станет немного понятнее Вам. Впрочем, учитывая склад Вашей личности, вряд ли Вас это беспокоит. Пишу больше для себя. В последнее время это стало моей привычкой.

Знаете ли Вы о том, Афанасий, что именно Вы убили мою дочь? Не она сама себя, но именно Вы. Своей кровью убили. Вы будете смеяться надо мной, тем не менее это так. Но я не держу на Вас зла. Более того, я прощаю Вас, Афанасий. Не потому, что так велит моя Вера, — ах, я так еще слаба в Вере своей, так слаба, — и не потому, что Вы сделали это не преднамеренно. По какой бы причине ни решили Вы поделиться своей кровью с моей дочерью (о, я Вас слишком хорошо знаю, чтобы полагать, что Вами двигало милосердие!), Вы не знали о последствиях своего деяния. Прощаю я Вас потому, что именно благодаря Вам моя дочь — невинно убиенная — стала Ангелом Господнем. Я знаю это, я чувствую это. Ах, моя бедная Варя, моя падшая дочь, она так страдала в жизни, она заслужила быть Ангелом.

По сравнению с ней Вы — сущий демон, Афанасий. Это я говорю не как какой-то профессионал или специалист, это я говорю как Христианка. Незадолго до того, как мы с Вами начали терапевтические сеансы, ко мне пришел странный посетитель. Не запомнила имени, которым он представился — у меня всегда были сложности с индийскими терминами, а именно такого происхождения, полагаю, и было его имя. Псевдоним, потому что черты лица его были европейскими. Впрочем, я не могу говорить об этом с уверенностью. Это был визит словно с Той Стороны, потому я не в праве полагаться на свои органы чувств. Привычные органы чувств, уточнила бы, да ведь я обращаюсь к “специалисту”... Он сразу дал понять, что не намерен лечиться у меня. Вместо своих проблем начал рассказывать, что очень хорошо знает Вашу мать, он ей, по его словам, “всем обязан, своей жизнью обязан”.

Он призывал меня не говорить Вам, что у Вас суицидальный синдром. Если я Вам это расскажу, произойдут “страшные вещи”, а так “в мире будет всего-навсего одним психотерапевтом больше”, он так сказал. Сочла бы его за сумасшедшего, да прогнала, но он заговорил о “Хранителях Дверей”, стерегущих сознание от разрушительных сил подсознания, а я слишком хорошо знаю, что это такое. И я начала внимать ему... Ваша личность в итоге оказалась лишь ничтожной деталью в нашем... контакте — я не знаю, как правильно охарактеризовать нашу беседу. Мы говорили о Вере. Поразительно, по многим вопросам наши взгляды сходились, — я говорила словно сама с собой! — хотя гость мой явно не был Христианином (справедливости ради, мой духовник утверждал, что я сама хоть и называю себя Христианкой, таковой не являюсь). Я вообще не понимала, какого он вероисповедания, а спросить об этом мне казалось неделикатным. ...Мы говорили очень долго, но вряд ли Вам будет это интересно. Я скорблю, что, скорее всего, больше никогда в жизни не встречусь с этим человеком.

То были непростые для меня времена. Уж год прошел, как я прознала, что моя дочь, моя Варвара, моя родная дочь, стала наркоманкой. И что она обречена. Знамение об участи Вари поразительным образом переплелось по времени с Явлением мне Ангела. Который заклинал самим Богом! Это было самое потрясающее, что произошло в моей жизни. И... я уверена, что оба этих события связаны, хотя до сих пор и не пойму, как. Несомненно, без любого из них я бы не смогла по достоинству оценить второе. Скорее всего, я так и осталась бы той, кем была, кого все знали — деканом, психотерапевтом, врачом, преподавателем и еще Господь ведает кем.

Когда-то я решила принести Варю в жертву науке, за все надо платить — так я была убеждена. По прошествии же лет я вижу, что главным была не наука, а карьера. Главным было мое жалкое эго. За мою гордыню и мою слепоту расплатилась моя несчастная дочь, брошенная и покинутая дочь. Ибо кровь у нас одна, расплачиваться ей на роду было написано. Вряд ли Вы поймете все это, Афанасий. Просто мне совершенно не кому рассказать о том, через что я прошла за минувший год.

Я глубоко раскаиваюсь в том, что я сотворила со своей дочерью. Но, увы, грош цена этому раскаянию, ибо у меня не хватило ни духа, ни смелости попросить у Вари прощения. Сколько бы ни осталось мне жить, все это время я буду терзаться, что оказалась немощна, когда дело дошло до истинного Христианского Покаяния. Смерть Вари ускорила мое отрешение от мира и сделала мое стремление непоколебимым. Я жажду Освобождения.

В ее смерти гораздо больше моей вины, нежели Вашей, Афанасий. Гораздо. Что бы Вами ни двигало, когда Вы решили стать ее куратором и тем более поделиться с ней своей кровью, Вы изначально были бессильны спасти ее, ибо только материнская любовь была способна вытащить ее из бездны. А меня не оказалось рядом.

Прозорливость моего мистического гостя подтвердилась — я действительно выявила у Вас суицидальный синдром. Но вопреки просьбе этого умного человека я объявила вам диагноз. Действовала Вам во благо. Выполнение профессиональных обязанностей мне уже давно опротивело, тем не менее, в отношении Вас я приму меры. Я намерена подать ходатайство о Вашем отчислении из ординатуры (невыполнение уставных требований) и наложении запрета вести деятельность психотерапевта (несоответствие квалификационным требованиям).

Афанасий, я убеждена, Вы мне еще потом спасибо скажете. Я полна решимости избавить Вас от участи психотерапевта, потому что это путь в никуда. Я искренне убеждена, что этот мир станет лучше, если в нем будет на одного психотерапевта меньше.

Вместо этого ищите Бога, Афанасий. Ищите Его в себе. И не бойтесь своего диагноза. Если есть в Вас хоть что-то человеческое — то, что действительно звучит гордо — Вы будете сильнее его. Вы сейчас не понимаете меня, но я очень надеюсь, что на Вас рано ставить крест, рано или поздно Вы все поймете. Помните, что Ваше имя означает “Бессмертный”. А имя — это не просто запись в документе.

Храни Вас Господь, Афанасий».

«Тьфу ты, “Санта-Барбара” какая», — только-то и подумал Афанасий. Плюс разочарование, ибо объяснения терзавшим его вопросам не нашел. Выспрашивать у матери о таинственном госте Шумской не было никакого желания. Письмо сжег: выведенный рукой куратора диагноз может стоить карьеры. Депрессия-то рано или поздно отступит.

И она действительно отступила.

Через неделю терзаний Татьяна Евгеньевна явилась ему во сне. Стоя посреди потрясающего по красоте горного ландшафта — почему-то с изогнутым жезлом египетских фараонов в руке, который вдруг превратился в скипетр «Рука Правосудия», доставшийся Наполеону на коронации, — она смотрела на него в своей привычной манере, так бесившей его манере: прямо в глаза, но не плоть требовалась ей, куда-то внутрь — за — смотрела она. Самое скверное при этом было то, что она молчала. Это молчание ввергало в ужас — Афанасий хотел уже закричать, как вдруг Шумская четко и раздельно произнесла: «Comix cornici nunquam confodit oculum», — и растворилась, словно туман растворилась.

Вместо нее пред ним предстала... ах, Варя Зефирова! Он с трудом узнал ее, настолько появившаяся девушка была прекрасна по сравнению с той, которую он знал в реальности. Однако, всматриваясь в нее, Афанасий все больше понимал, что на самом деле та нисколько не изменилась. И все же она была прекрасна. Прямо как... да, Ангел! А глаза у нее ведь и вправду мамины!

«Дикие дела ты творишь, ибо служишь яростному Богу, ревнивому Богу. Спасти тебя хочу, ибо кому сердце свое раз отдала, тому оно и принадлежит, даже в обличье Ангела, к коим причислили меня. Созвучно было имя мое земное имени Бога яростного, но не было ничего у нас общего, и нет ничего общего. Жестоки Древние Боги, ибо не получают более от людей должного, жестоки Древние Боги, ибо не понимают людей. Ах, жалко Древних Богов даже в жестокости Их», — так молвил сей ангел.

А затем три вопроса, три вопроса услышал Афанасий от нее.

- Если крупицу Души своей Бессмертной передал ты вместе с кровью своей, что означает дар сей?

- Если имя Бога яростного слышишь ты постоянно, как связан ты с ним?

- Если матери не видел ты своей, то означает ли это, что живешь без следа ее в душе своей?

«Не обретешь ты покоя, пока не ответишь на вопросы эти, ибо в них — путь для спасения Души твоей Бессмертной», — так промолвил ангел с ликом Варвары и... исчез!

В следующее мгновение Афанасий осознал, что сидит в какой-то тесной будке. Что-то гудело. Он завертел головой. Над головой мигала лампочка. Все это что-то напоминало. Именно. Как же. Три вопроса. Машина доверия. О которой рассказывала Варя. Он понял это, осознав, что спит — и думает во сне. А потом ему вдруг пришла в голову мысль, что если он умрет во сне, то об этом никто не узнает, потому что никто ведь не знает, что делает другой человек во сне. «Вот оно — решение!» Стало хорошо.

И он проснулся. Непонятная радость сна — словно он встретился там с чем-то Действительно Великим — какое-то время сдерживала натиск депрессивной реальности, но долго не продержалась. Впрочем, сновидец успел взять себя в руки.

«Так, давай без паники. Разберемся со всем этим при помощи здравого ума», — воззвал к самому себе Афанасий. Он сидел в одних трусах на раскладушке и, тяжело дыша, созерцал погасшую печку, холодеющую словно свежий покойник. О том, находится ли он в здравом уме, старался не думать. — «Фаллический символ у Шумской в руке, как пить дать, символизировал мое восприятие ее личности: она стремится доминировать надо мной, ибо наставник, по сути, подавляет свободу своего ученика, заставляя его принимать свою волю. Похоже, я еще не избавился от доминации ее личности, и мое подсознание подсказало мне это. Есть над чем поработать».

«“Ворон ворону глаз не выклюет”, — это что у меня на сына Савелия Иннокентьевича рука не поднимется? Хм, а ведь правда, я ему многим обязан, его рекомендация мне дорогу пробила. Не гадь там, где ешь! Логично меня подсознание наставляет, логично. Ладно, я и не собирался вносить его в свой список».

«Конечно, нет ни ангелов, ни богов, это все иносказания подсознания!»

«Вопросы, вопросы Варвары... должен ли я отвечать на них? Это просто указания подсознания, где нужно искать. Допустим, первый вопрос... Бредни про душу бессметную отметаем сразу. В остатке имеем... Психотерапию? Подсознание говорит мне, что я на самом деле прекрасный терапевт и раскисать не надо? Жизнь, так сказать, продолжается? Возможно-возможно! Что же еще!»

«Боги и их имена — туфта! Упование на бога — переживание заново детского опыта, стремление оказаться под защитой отца. Я оказываюсь беспомощен перед депрессией и подсознательно стремлюсь получить отеческую защиту. Да, мой отец — классный мужик, только мать его испортила, заездила».

Афанасий вдруг явственно увидел отца, с которым он никогда не был близок, а после развода о каком-то «откровенном разговоре» или другой терапевтической процедуре, призванной сплотить их, говорить не приходилось. Лейтмотивом всех их последних встреч неизменно служила немая сценка, в которой отец порывался что-то сказать ему, наверное, что-то важное, возможно, судьбоносное — даже в суде пытался сказать — но так никогда и не сказал.

«Мать... хм... оно логично: где отец, там и мать. Ну тут, наверное, подсознание пыталось обработать информацию, что Варя — дочь Шумской... Предоставив таким образом мне указание? Перенос? Указание, да! Что там теория про матерей говорит? Моя дорогая мамахен, глаза б мои ее не видели... Она угрожала моей мужественности, так, вроде? Отнимала у меня инициативу? Еще одна женщина в моей судьбе, носящаяся с фаллосом? Хм, в этом что-то есть. Старина Зигги, что бы я без тебя делал! Интересно-интересно, а не связано ли это с тем, что меня циклит на маменькиных сынках и дочках? Вроде как снова перенос? А может, она и вправду мне травму нанесла? Из-за нее-то я теперь маюсь?»

Мгновенно вспыхнула обида на мать за всякие несуразности и необъяснимые проявления жестокости: как ушат ледяной воды бывали они, внезапно обрушиваясь после непонятного задабривания подарками, какого-то даже заигрывания.

«О, черт, вот оно что, а я столько лет гнал от себя это, столько лет боялся как следует взяться за свои отношения с матерью! Теперь все встало на свои места. Следовало “развестись” с ней уже давно!»

«А сон-то настоящий терапевтический! Я близок к разрешению своего кризиса. Ах, все мы, “психи”, такие и есть: из других что угодно достанем, а в себя залезть как следует и не умеем», — Афанасий повеселел.

«Ну, а умереть во сне — мое стремление скрыть свой суицидальный синдром, что же еще».

Его охватила какая-то эйфория. Побрился, привел себя в порядок и рванул наконец-то прочь из кельи. На электричке в город. Потом на метро. В самый центр. К людям — хватит затворничества!

Они ходили кругом. Люди. Счастливые люди — царила суббота. По правде, не особенно счастливые — во всяком случае не такие, чтобы светиться от счастья. Более несомненно, что никому из них не было дела до Афанасия. И того, что происходит в его голове. Но ему и самому уже было плевать на свою сумеречную зону. Блаженный, он отдавался внезапно нахлынувшему счастью: просто ходил, просто смотрел, просто дышал.

Повстречал кого-то из бывших сокурсников. Тот, едва сдерживая смех, поделился вестью о безумии Савелия Иннокентьевича: бывший ректор лишился ума, проснувшись однажды утром с истошным воплем. Долго твердил он одно только слово: «Вознесена». Потом собрал из металлолома звонницу, и, водрузив ее на тачку, принялся бродить по улицам города: устраивал на перекрестках аншлаговые перфомансы с «колокольным звоном», во время которых распевал непонятное «Comix cornici nunquam confodit oculum». Стал героем YouTube. Упекли, разумеется. А его сын плюнул на все и улетел на Мальдивы, да там и утонул по пьяни.

Смутная тревога зашевелилась в груди Афанасия от этих вестей, он поспешно попрощался со старым товарищем, дабы не мешал тот счастью его.

Неожиданно для себя оказался в спальном районе, где часто доводилось бывать в детстве. Стоя перед аккуратно выложенной кирпичом многоэтажкой, возвышавшейся среди однообразных «кораблей» серии 1ЛГ-600 каким-то растерявшимся денди, он вдруг вспомнил, как мать заклинала его, буквально до истерики, до слез, никогда не приближаться к этому дому, «обходить его стороной за милю».

«Я войду в этот дом, непременно войду, чего бы мне это ни стоило», — решил Афанасий, — «Это послужит мне еще одной терапией, очень хорошей терапией. Ослушаться ее — женщину с фаллосом!»

В доме был один-единственный подъезд. Непослушному сыну без труда удалось пройти мимо консьержки: к той пришла подруга-пенсионерка, и они, судя по их возбужденным голосам, пытались освоить Варуна-мудру. В дешевом журнальчике утверждалось, что посредством этого сакрального жеста из организма можно вывести «излишнюю слизь» и тем самым «поправить здоровье».

На беду свою, уже юркнув мимо окошка дежурной, Афанасий таки уловил в их камланиях имя Варуны. Он так и застыл с занесенной над очередной ступенькой ногой. «Варуна — Варвара»... В голове заработал стробоскоп, хаотически выхватывающий обрывки воспоминаний. Подобно калейдоскопу сцен из жизни, который, как утверждается, люди видят перед смертью, вертелся перед его внутренним взором барабан лотереи судьбы, и картинки былого складывали причудливый пазл.

- Да ты ведь любишь ее! — перебила возгласы двух великовозрастных тантристок отрепетированная реплика из телевизионного ток-шоу.

У Афанасия защемило сердце. Молнией сразила мысль, что ведь, действительно, он любил и до сих пор любит маленькую и неуклюжую Варю. В одно мгновение дошло до него, что никогда ни с одной женщиной — даже с той, что звалась его матерью, — он не чувствовал себя в покое и умиротворении.

А невидимый громовержец продолжал разить его молниями-истинами: не уберег, убил, хладнокровно убил, без раскаяния жить продолжил.

«Вот он, ответ на первый вопрос из сна! Я любил Варю, именно поэтому и отдал ей частицу самого себя, именно поэтому моя кровь и убила ее», — сердце забухало в груди, упало куда-то вниз и запуталось в кишках. Стало тяжело дышать.

А вспышки воспоминаний и логические выводы из озарений — словно кто-то другой делал их, а не он сам — продолжали переплетаться клубком лоснящихся змей, разве только благородные гады не способны так стремительно извиваться.

«Варуна, Ва-ру-на, меня преследует Варуна! В одном из текстов Шумской говорилось о нем! Да-да! Что ему от меня надо? Справедливость! Он называет это... Справедливостью? Он пользуется мной! Моими... грехами? Одержание яростным Богом! Ооо...» — все показалось таким ужасным и таким... простым!

И... и оставался еще третий вопрос!

«Мать! Но... Я же видел ее! Я знаю ее! Я здесь... из-за нее! Это... какой-то дурацкий вопрос! “Если матери не видел ты своей...” К чему? Зачем? Снова бред... Тупик! … К черту! К черту эти вопросы, на которые я не знаю ответов! не знаю! Я опять — опять! — ничего не знаю! ничего! не! знаю!» — Афанасия придавила мысль, что вся предшествовавшая этому моменту эйфория была лишь иллюзией. Так пациент, бывало, с восторгом восклицает, что «все встало на свои места», что он «излечился», а терапевт с грустью смотрит на него и молчит, ибо понимает, что то просто болезнь на новый виток перешла.

Ноги подкосились, он с трудом устоял. Ужас наполз откуда-то снизу, словно коварный хлор в атаке Первой Мировой войны. Отвращение к жизни, отвращение к самому себе... Его вырвало.

- Молодой человек, вы к кому... пришли... — подруга консьержки, выйдя из каморки, таки заметила его. Она смотрела на блевотину и словно рыба хватала ртом воздух — от возмущения не было слов.

- К маме я пришел, к маме, — не особенно соображая, пролепетал Афанасий. «Сколько здесь этажей? Десять? Двенадцать?» — он бросился вверх по лестнице, оставив за спиной возмущенные возгласы пожилых неофиток-оккультисток.

На этот раз он решил сработать наверняка.

 

* * *

Лизу звали «женщиной-слоном». И те, кто видел пронзительный фильм Линча, и те, кто не видел. Ее уродство, впрочем, не достигало таких же чудовищных масштабов: «хобот» свисал только по левой половине лица. По-хозяйски вылезая на щеке почти под самым глазом, он раздувался чуть ли не на всю скулу и болтался чуть ниже подбородка. На уровне рта (опухоль перекрывала его краешек — там, где смыкаются губы) «хобот» раздваивался на две «сосульки»: одну большую, другую поменьше, казавшуюся эдаким придатком, тем не менее в известной мере все же самостоятельную. Обе заканчивались эллипсоидными утолщениями, словно когда-то две капли неведомой, но, очевидно, весьма густой жидкости, непонятно как оказавшейся на Лизином лице, сговорились к побегу, и даже начали готовиться оторваться, набухали, набухали, да так и не полетели, застыв навсегда. Теперь они нервно покачивались при каждом шаге и движении, словно в них по-прежнему теплилась надежда обрести свободу.

Опухоль немного прикрывала левый глаз, но Лиза могла видеть им. Соответственно те, кто попадался ей на пути, могли заглянуть в него. Никто, ясное дело, не отваживался. Глаз казался пронзительным и всевидящим. Буравящим. Даже врач, у которого она периодически проходила освидетельствование, не решался взглянуть в него.

На самом деле это была иллюзия, порожденная уродливой опухолью. Глаз был самый обыкновенный, человеческий. Никакой сверхъестественной пронзительностью не обладал.

Некогда у Лизы был жених, даже почти муж, однако его любви, точнее, того, что он определял этим великим словом, не хватило остаться рядом с ней, когда врачи беспомощно развели руками: у современной медицины нет средств победить стремительно разросшегося монстра. На первых порах думали, что это просто папиллома, не придавали ей значения. Потом стало страшно. Подстрекаемый свекровью, то есть своей матерью, в последний раз несостоявшийся супруг предстал пред ней в роддоме, чтобы забрать ребенка. И хотя Лиза была и адекватной, и вменяемой, и дееспособной, и всем, кем угодно, способным вырастить сына, она повелась на доводы «бывшего», что «так для ребенка будет лучше».

Вскорости она раскаялась в своей минутной слабости, но было поздно: свекровь подергала свои связи, и Лизу на вполне законном основании лишили родительских прав: якобы она сама отреклась от ребенка, отказавшись забирать его из роддома. Тяжесть ситуации усугублялась тем, что это была правда.

Со временем она с тоской и отчаянием поняла, что, да, действительно, «так для ребенка будет лучше».

Былые многочисленные друзья и подруги потихоньку растворились в тумане повседневной атомарной разобщенности. Лиза осталась одна. Она довольно быстро поняла, каково это — быть никому не нужной. И все же она не позволяла себе опуститься. Следила за собой. Даже подмышки брила.

На работе оторопели, но в конце концов свыклись. Было более или менее терпимо.

Труднее оказалось с людьми, с которыми приходилось часто встречаться, но не контактировать — соседями, продавщицами, постоянными попутчиками в транспорте. Редко кого из них хватало на непринужденность. Бегающие глаза, натянутые словно каким-то изуверским методом Джокера улыбки, а то и подергивания тех или иных конечностей. Порой Лиза даже жалела, что у нее отменное зрение.

Больше всего она ненавидела жалость, нет-нет да и мелькавшую в глазах бредущих ей на встречу людей. Она считала себя сильным человеком — во всяком случае, иногда проскальзывавшие мысли о самоубийстве отбрасывала с легкостью, — и никак не расценивала себя жертвой. Однажды ей пришло в голову, что она подобна Христу, поднимающемуся с крестом на Голгофу. Только крест у нее другой. Не каждый осмелится примерить его, как это ежегодно проделывают в далекой деревне Сан-Педро Кутуд.

За все время расплакалась лишь раз. Шла утром как обычно от метро на работу (трудилась в фонде библиотеки РАН — идеальное для нее место, судачили клуши-коллеги), как вдруг проходивший мимо мужчина — неопределенного возраста, может, молодой, а может, и не очень — остановился и положил ей руку на плечо. Мимоходом, всего лишь на пару секунд. Она успела, впрочем, поймать его взгляд — спокойный и мудрый.

Вечером, когда взяла книжку, чтобы почитать в постели перед сном, отчетливо припомнила произошедшую сценку. Словно со стороны увидела ее. Залезла под одеяло, автоматически раскрыла книгу, нашла глазами место, где остановилась — да и унеслась мыслями прочь. Минут пять таращилась стеклянным взором в размытые строчки. Потом вдруг встрепенулась, бросилась было читать, но поняла, что не может. Отложила томик, выключила ночник, аккуратно пристроила голову на подушку, да и заревела, впервые за несколько лет заревела. Она поняла, как ей не хватает именно этого — простого человеческого участия, простого человеческого прикосновения. Плакала, впрочем, недолго — вскорости заснула. Сон приснился хороший и добрый.

Вскоре в ее жизни произошли глобальные изменения.

Неудивительно и даже вполне закономерно, что такой человек и в таких обстоятельствах решил узнать, что такое йога. Импульс пришел откуда-то изнутри. Она не могла сказать, что именно побудило ее заинтересоваться йогой. Как бы то ни было, дегустация оказалась приятной.

Быстро разочаровавшись в современной адаптации этой индуистской метафизической практики, призванной поддерживать на плаву офисный планктон и не позволяющей представителям оного как опуститься ниже, так и подняться выше заданной попечителями социума планки, Лиза принялась искать. Без особого сожаления поняла и то, что основываться на советах всевозможных гуру из Интернета никак нельзя. Скопированный на советском ризографе перевод «Йога-сутры» Патанджали — из-за каких-то постыдных склок, весьма свойственных равно для академиков и «академистов», он так и не вышел в печать, хотя заслуживал характеристики «уникальный» — стал ее настольной книгой. Однако достопочтенный индийский муж больше уделял внимания философствованию и теории, нежели практике, потому пришлось действовать методом проб и ошибок. И лопатить книжные стеллажи в закрытых фондах.

Прогресс стал более ощутимым, когда она отказалась от своего первоначального намерения узреть в медитации Бога или Богов, или хотя бы одного из Богов, и спросить у Него (Них), за что ей «все это». Ибо поняла, что это тщета. Суета. Иллюзия. Пустота. «...Он должен удалять из своих мыслей все суетное, созерцать только непреходящее. Нет другого непреходящего, кроме Пуруши. Став с ним единым, он достигает Высшей Свободы», — так поучал ищущих трактат «Вишну-смрити», вторя каноническим «Йога-сутрам».

Примечательно, как для Лизы ознаменовалось понимание тщетности Бытия.

Она шла в свое книгохранилище, как вдруг практически на том же достопамятном месте, где незнакомец положил ей руку на плечо, привязался мутный тип, без обиняков предложивший сняться в порно: «За, конечно, деньги. Хорошую такую денежку получишь. А если пойдет ему (очевидно, зрителю, предположила Лиза), гонорар поднимаем». То ли пытаясь убедить ее, то ли стремясь хоть перед кем-то выговориться, он затараторил: «Сейчас ему угодить трудно, собаки и лошади и огурцы уж надоели, чего уж там садо-мазо, настоящих-то тератофилов мало, но посмотреть, все посмотрят, и если бы ты отсосала, а потом приняла на эту штуку, было бы интересно, хотя с проглотом тоже надо попробовать». При этом глаза его беспрестанно бегали из стороны в сторону, и как-то между делом Лиза поняла, что так происходит не только при разговоре с ней, но вообще с любым человеком, даже с женой и детьми, если они у него, конечно, есть.

Она стояла и слушала «продюсера», и ее как-то даже не удивляло, что все эти речи не оскорбляют ее, ни капельки не оскорбляют, что ей настолько все равно. Собственно, «все равно» было уже давно, она давно не боялась — как боится каждая женщина, боится, что с ней «что-то сделают» — ах, иногда даже проскальзывала крамольная мысль «а хоть бы и сделали», — но теперь она понимала, что это «все равно» — не слабость, но сила. Новое «все равно» пришло не снизу, а сверху.

«Все равно» больше не было Страданием.

Порно-делец осекся и застыл, когда ей удалось наконец-то захватить его взгляд. Он привык к возмущению, гневу, позору, стыду, интересу, даже непониманию в глазах прощупываемых претендентов, но такого чуждого безразличия он еще никогда не видел. Он заморгал и отступил назад. Как ни в чем не бывало Лиза пошла дальше.

Она была готова стать йогином давно. Возможно, с самого рождения. Уродство лишь выставило надежный заслон от окружающего мира, способного нарушить этот хрупкий процесс инициации. Поводом, но не причиной было оно. Физическое страдание озарило для нее Вселенское Страдание, от которого должно избавиться.

Другая проблема, которая первое время также смущала Лизу, вскорости была разрешена, причем весьма оригинальным способом. В некоторых серьезных монографиях по йоге она находила утверждение, что йогин становится настоящим йогином только тогда, когда у него есть наставник. Учитель. Без него никакой прогресс невозможен. Учителю взяться было неоткуда. Тогда Лиза его при-думала. Как дети выдумывают себе невидимых друзей.

Первое время было нелегко абстрагироваться от собственной личности и перекладывать почерпнутые из книг сведения в уста вымышленного гуру, но постепенно она влилась в этот внутренний диалог. Диалог Мастера и ученика. Он получался вполне даже убедительным. Иногда ей даже казалось, что она в самом деле слышит голос Учителя.

Под руководством Учителя избавиться от своего «эго» и обречь сознание на пассивность оказалось проще.

Через восемь лет кропотливых штудий и занятий Лиза достигла способности осознанного выхода из тела. Какое-то время практиковала эту технику, из-за чего раз вышел неприятный конфуз. Не будучи способной быть увиденной находящимися в сознании людьми (лишь некоторые из них, отличающиеся особой чувствительностью, могут смутно осознавать присутствие иного), она нечаянно дала обнаружить себя четырнадцатилетней дочери соседей. Та, прикорнув на переднем сидении автомобиля родителей, оказалась в фантастическом состоянии между сном и явью, в котором-то и можно без особого труда узреть всевозможные феномены тонкого плана. Увидев парящую перед автомобилем Лизу, она закричала, чем не на шутку перепугала сидящего за рулем отца. Он даже пролил горячий кофе себе на штаны.

Не то чтобы к видению Аленки отнеслись серьезно все, кому о нем было рассказано (а рассказано о нем было очень многим), однако за Лизой потихоньку начала закрепляться репутация ведьмы. То, что «уродина», «живет одна», «не пойми чем занимается» — это только присказка, сказка впереди. Дело в том, что не особенно-то и впечатлительная школьница увидела ее без опухоли. Но в силу возраста Аленки это никак не могло быть ее воспоминанием.

Все бы ничего, да только суеверные наклонности, свойственные, вообще говоря, русским людям, без меры подогреваясь якобы эзотерическими изданиями, которые как грибы после дождя плодились на благодатной почве экономического кризиса, начали принимать неконтролируемый оборот. Не только с Сахалина приходили вести, что сельчане сожгли дом «ведьмы» — от греха подальше их начали заминать.

По-настоящему соседи запаниковали, когда опухоль у Лизы действительно исчезла: однажды она подумала, что приобретенных ею сил вполне хватит на то, чтобы победить злосчастный нарост. Подумала и сразу же отбросила эту мысль, ибо собственное уродство ее больше не волновало. Через пару дней случайно увидела себя в зеркале — опухоли не было. Чудо, нечаянное чудо. «Учитель» покачал головой: не одобрительно, но и не осуждающе. «То ли еще будет», — как бы предупреждал он.

Действительно, скоро Лиза свершила вполне сознательное чудо. На пятом этаже у шестилетнего Вити диагностировали рак мозга. Вторая стадия. Лиза застала момент, когда он с бабушкой приклеивал у лифта объявление о сборе пожертвований на лечение. Хлопнув ладошкой по скотчу, он обернулся и грустными глазами посмотрел на вошедшую в холл Лизу. Та уже долгое время могла обходиться без пищи, потому выглядела словно скелет. Как и наставляли трактаты, она действительно умерла для обыденного мира. В отличие от своей бабушки, начавшей панически креститься, мальчик не испугался странной женщины. Хотел что-то сказать ей, но тут же забыл, что именно. Та же, не успев еще прочитав объявление, поняла в чем дело. Она просто возложила руки на голову Вити, подержала так несколько мгновений и... как ни в чем не бывало вошла в подошедший лифт. В голове промелькнула мысль, что лифтом она пользуется по привычке, из предосторожности — она могла бы взлететь к себе наверх и без помощи техники.

Бабушка Вити слишком хорошо знала, кто такая Лиза. Поэтому, когда у внука внезапно пропали все симптомы заболевания, а последующее томографическое обследование не выявило ни следа от задокументированной ранее опухоли, ее вердикт был преисполнен одновременно восхищения и ужаса: «Это все Лиза-ведьма».

Лиза же, войдя к себе после акта нарушения законов мироздания, села на пол, закрыла глаза руками — и просидела так три дня. Длительное отрешение нарушил тихий голос Учителя.

- Вижу, Елизавета, тебя что-то терзает.

- Я не могла пройти мимо боли ребенка. Я не могла пройти мимо его отчаяния и страха смерти. Я излечила его. И тем самым перечеркнула свою цель: я поменяла вожделенное Освобождение — от всего и всех — на власть над природой и ее силами. Вы так часто предупреждали меня о соблазне магии, так часто говорили об опасности потакать своим магическим способностям, а я вас не послушалась. Что теперь будет?

- В самом худшем случае придется начинать все заново. Всего-то. Но я думаю, ничего страшного не произойдет. У тебя вполне хватает сил, чтобы подниматься дальше. Чудо — это всего лишь симптом освобождения от оков природы. Загляни в себя, разве магия опустошила тебя?

- Вы учили меня, что Освобождению противоречат как злые, так и добрые дела. Что никакая деятельность не должна связывать йогина, он должен быть лишь зрителем своего собственного творчества. Но когда я исцеляла Витю, я не была зрителем. Я проявляла... участие. А участие противоречит Освобождению. Участие противоречит Свободе.

- Рабство чувств долго не хочет отпускать, ибо это добровольное рабство. Но что такое чувство? Как оно проявляется в нашем случае? Это и участие к маленькому мальчику, и стремление к Свободе. Где, в каком из этих чувств больше тебя? Тебя прежней? В стремлении к Свободе, несомненно. Коли ценой своей Свободы ты подарила жизнь другому человеку, это значит, что ты если и не превзошла самою себя окончательно, то весьма близка к этому. Ты не побоялась вернуться к Страданию ради другого — тем самым ты поставила себя выше Страдания. Вот почему спасением Вити ты приблизилась к Освобождению, приблизилась к Свободе. То, через что ты прошла — почти парадокс. «Почти» потому, что встревожившая тебя нравственная проблема вовсе не принадлежала сфере этики. Она работала на очищение твоего сознания.

- Я... — Лиза вдруг смешалась. Что-то непонятное, смутное и неуловимое взволновало ее. Она не могла понять, что.

- Но эту дилемму можно пройти только раз, — продолжал Учитель, — только один раз. Преодолев препятствие, ты знаешь его суть. Дилеммы больше не существует. Поэтому отныне, совершая чудо, освобождая кого угодно от чего угодно, ты будешь выступать против своей Свободы. Понимаешь?

- Понимаю. Хорошо... Больше... Никаких чудес. Никаких исцелений.

- За Свободу нужно платить. Если ты ищешь Свободу, если ты жаждешь обрести Свободу, ты должна быть готова отдать за нее не только свою личность, но и весь мир. Всех, кто в нем обитает. Принести... Жертву... Это не противоречит тому благодеянию, что ты свершила. Возрождение в Сверхчеловеческом Бытии — парадоксальный процесс.

- Кто... кто это сказал? — непонятное беспокойство возросло неимоверно.

- Я это сказал.

- Я имею в виду, я не помню, чтобы у кого-то читала подобное толкование. Постойте...

Лиза осеклась. Она вдруг поняла, что действительно разговаривает со своим Учителем. Он действительно сидит в позе лотоса перед ней.

- Кто вы?

- Я твой учитель, Елизавета.

- Но вы не можете существовать в реальности!

- Почему нет, Елизавета? Ты столько лет говорила со мной, вот я и стал настоящим. Или ты сомневаешься в своей силе?

Лиза молчала. Она даже не могла позволить себе быть потрясенной произошедшим.

- Почему... мне кажется ваше лицо знакомым?

- Мы как-то встретились в прошлом.

- Когда же?

- О, мимоходом. Я всего лишь положил тебе руку на плечо.

- Ах, тогда! Это были вы! Но... это невозможно! Если вас создала я, то тогда вас еще не должно было быть!

- Почему же? Я человек, я не мог взять и просто так появиться ниоткуда. Я должен был когда-то родиться, повзрослеть. Обрести необходимые знания.

- Но почему тогда... Разве это я вас создала? Я могла просто запомнить вас... Единственного, проявившего ко мне доброту, и потом... вообразить вас своим Учителем! Это весьма... весьма по-женски.

Лиза вдруг поймала себя на мысли, что женщиной в строгом смысле она себя уже давно не считает. Не ощущает. Она просто тот, кто идет к Свободе.

- Человек — то, во что он верит, Елизавета. Человека создает то, во что он верит. Если человек живет Сакральным, он не может творить для профанного мира. И наоборот. Потому для одних Патанджали — инкарнация божественного змея Ананты-шешу, удерживающего Вселенную, а для других он всего навсего грамматист и лингвист, «другой» Патанджали. Ты занимаешься йогой. Не психоанализом. Так что не стоит тратить время на сомнения.

- Почему вы не приходили раньше?

- Всему свое время, Елизавета. Пришел черед знаний, которые ты не найдешь ни в одной из книг, даже самой... тайной. Эти знания передаются лишь из уст в уста. К этому тоже следует готовиться. — Учитель задумчиво посмотрел за окно. — Нынче никто не сомневается, что для обретения навыка проектировать лазер нужно учиться шесть лет в институте, но мысль о том, что для получения способностей сверхчувственного порядка также необходимо долго учиться, кажется неприемлемой. Почти чудовищной. Все хотят стать «настоящими магами» и «сверхлюдьми» после одного, максимум трех занятий... На этом и играют шарлатаны и редакторы оккультных изданий. О, да, они превелико выигрывают от нетерпения современного человека. — Учитель едва заметно усмехнулся. И сразу стал серьезным, посмотрел Лизе в глаза. — Я склоняю голову перед твоим терпением и настойчивостью, Елизавета.

Он действительно отвесил ей глубокий поклон.

Лиза всматривалась в это правильное, пожалуй что и красивое лицо с мудрым, спокойным взором, и уже не понимала, действительно ли она должна была придумать именно такого Учителя или же он пребывает выше ее понимания, она просто-напросто не могла выдумать такого грандиозного человека. Оставалось выяснить кое-что еще.

- Но вы... Насколько вы близки к... Освобождению?

- Я был создан для того, чтобы наставлять и помогать, Елизавета. А Свобода... Быть может, в следующей инкарнации?

Он мягко улыбнулся. Лиза не могла не улыбнуться в ответ, столько света было в этом простом движении губ.

- Как... вас зовут? Я должна как-то обращаться к вам.

- Арада Рамапутра.

Прошла ли Вечность, или лишь мгновение с этого разговора, Лиза не имела понятия. Рамапутра приходил словно призванный заклятьем дух — неслышно и в самый нужный момент. Они вели обстоятельные беседы, предметы которых, действительно, не обсуждались ни в одной из прочитанных Лизой книг. Она перестала ходить на работу — в этом больше не было нужды.

Но жизнь кругом — точнее, то, что принято называть жизнью — продолжалась. К ней стучались: электричеством она уже давно не пользовалась, ее фамилия стабильно значилась в вывешиваемом списке должников по оплате услуг ЖКХ. К ней входили: дверь на самом деле уже давно не запиралась, ибо беречь свои вещи не было ни смысла, ни желания, — их, кстати, потихоньку и растащили. С ней говорили: соседи и их знакомые и знакомые их знакомых надеялись на исцеление от терзавших их недугов у «знатной шаманки», чиновники и социальные работники намеревались разобраться с портившим им всю отчетность «неадекватным жильцом», риэлторы и рейдеры жаждали нажиться на квартире «безумной старухи». Все уходили ни с чем: Лиза смотрела на входящих с мягкой улыбкой и ничего не говорила. И каждый ее гость понимал, что она не здесь, а где-то там, что он пытается заговорить не с человеком даже, а с чем-то Немыслимым и Грандиозным. От этого чуждого Величия становилось не по себе — и он спешил убраться из этой ужасной квартиры подальше. Некоторые впоследствии не были даже уверены, что видели ее хозяйку.

Лиза преображалась.

Застыв подобно мраморной статуе в медитации, она созерцала Вечность — и Космос был ее собеседником.

Конец ее пути неминуемо приближался.

И этот день настал.

Лиза медитировала: она сидела на полу, привычно была одновременно в своей квартире и во всей Вселенной.

Она видела, как, воровато озираясь, дверь в ее квартиру приоткрыл Лукин, Александр Федорович. Отец спасенного ей Вити. Она видела, как охваченный ужасом мужчина, скороговоркой бормоча «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго», расплескивал бензин. На хозяйку он старался не смотреть, будто полагал, что замертво падет от одного ее взгляда. Лиза никак не реагировала на него. Для нее имела значение только медитация. Был ли поджигатель в прошлом, был ли он в будущем, а то и вовсе лишь во сне — ее не трогало это.

Она видела — еще многое видела она, очень многое. То, что произошло с Лизой, современные квазиэзотерики обожают именовать «открытием Третьего Глаза» — термин далеко не самый точный, однако более или менее понятный всем. Удобоваримый. Помимо всего прочего Лиза обрела способность без приложения усилий видеть равно прошлое и будущее — на каком угодно расстоянии.

Она видела, как к ней идет сын, но это оставило ее безучастной. Сын, свидание с которым сначала было ей запрещено, а потом стало немыслимым, ибо непременно превратилось бы в препятствие на пути к Освобождению. Сын, которого она видела лишь один раз в жизни, к которому она обратила лишь четыре слова. Она видела, зачем он идет к ней, о нет, лишь по направлению к ней, лишь по направлению. Но ничто не шевельнулось в душе ее. Он нес в себе бремя ее крови, бремя стремления оставить этот мир. Но другой путь избрал он. Ни сочувствие, ни раскаяние, ни жалость не шевельнулись в душе ее. Ибо... «Нет ничего реального». Есть лишь Страдание, от которого должно освободиться.

Она видела, чем занимается ее сын под покровом тайны, но ни горечь, ни ужас не передернули ее. Она видела всю его жизнь. Другую женщину называл он мамой, другая женщина вкладывала себя в него. Она видела, что именно она, Лиза, сделала его таким. Сыну было уж пять лет, когда однажды в приступе непреодолимой тоски она отыскала его и подкараулила у ограды детского садика. Она сказала ему лишь четыре слова: «Афоня, я твоя мама», — и тот, описавшись, в ужасе бежал от нее. Она видела, что ужас был столь велик, что «Хранители Дверей» сыновней Души не устояли и бросили свой пост, открыв дорогу демонам с самого низа, с самого низа. Раскаяние за нанесенную травму сыну грохнуло было гулким набатом, но тут же растворилось в поменявшемся со временем пространстве, даже не успев породить эхо. Ибо все это была тщета.

Она видела, как однажды во время медитации, откликнувшись на уловленную эманацию материнской боли, предстала перед запутавшейся в себе преподавательнице сына, и та, глядя на нее со дна своего неведения, своего бессилия, своего отчаяния, узрела в ней Ангела Божьего. Она видела, как из-за обертонных искажений при переносе звуков из тонкого мира в чувственный бедная женщина поняла имя Елизаветы буквально, усвоив лишь его изначальное значение на иврите — «Заклинающая Богом» — и, обретя таким образом по слепоте свой Священный Хоругвь, перевернула жизнь и судьбу свою.

Она видела, как вдохновленная ее Явлением запутавшаяся в себе женщина начала излагать на бумаге пронзившие ее осколки Божественной мудрости — разрозненные, хаотичные, вырванные из контекста, но от этого не противоречащие Истине. Она видела, как эти крупицы Знания подбирал ее сын, но поработившие его Душу демоны не давали ему прозреть Истину. Он тут же забывал обо всем, жалкий и блаженный в своем неведении.

Она видела, как Арада Рамапутра пытался спасти сына от ужасного удела, уговаривал его наставницу скрыть правду, но еще не до конца прозревшая женщина повернула Колесницу Судьбы не в ту сторону, и сын сделал выбор, уведший его в бездну. Она видела, как и после смерти та продолжала вносить смятение в мир живых — даже человека, которого когда-то любила, обрекла на безумие.

Она видела, что преобразившаяся в Ангела любимая его сына не смогла вызволить его из бездны, ибо, не пожелав расстаться со своей любовью, не смогла обрести Высшую Реальность. Доставшаяся в наследство от матери неспособность до конца зреть суть вещей не позволила ей стать «полноценным» Ангелом. Ее хватило лишь на Падшего Ангела. Но Падший Ангел никогда не победит демонов — даже если захочет.

Она видела, что сын испытывает ответное чувство к ней, однако его любви, точнее, того, что он определял этим великим словом, не хватило остаться рядом с ней.

Она видела, как изгрызанной демонами Душой сына завладел яростный и ревнивый Варуна, который благодаря чутью, обострившемуся с приближением манвантары к своему концу, подобно ворону-падальщику всегда околачивался поблизости от верной добычи. Она видела, как упивался заблудший Бог, слыша в устах сотен и тысяч ослепших и таких же запутавшихся людей столь желанное для него слово — Справедливость, — но расплачивался за этот триумф ее сын.

Слезы матери не навернулись на ее глазах, безучастно смотрела она на человека, которого выносила в чреве своем. Которого обрекла на страшный удел. Она больше не была матерью, она больше не была женщиной. Она отреклась от своей личности — личности, обусловленной временностью, личности, обусловленной врéменностью. Однажды — недавно? Вечность тому назад? — она выбрала Освобождение. А за Свободу нужно платить.

И в калейдоскопе видений из прошлого и настоящего возник перед ней разоблаченный Варуна, и обратился яростный Бог к ней: «Ты прекрасна. Ты подобна нам, Богам. Тебе надобно жить вместе с нами. Пойдем же со мной». Предупрежденная Рамапутрой, Лиза знала, что Боги попытаются искусить ее — напуганные ее силой, они будут стараться остановить ее на пути к Освобождению.

Лиза отвергла Бога. Без триумфа отвергла. Кто отверг сына, что тому до Богов?

Безмолвной статуей парила она над Бытием, и Боги содрогались от силы и славы ее. Ее тело стало Космосом, а Космос — ее телом. Время окунулось в свои истоки, времени больше не было. Лиза обрела Свободу.

И пришел Огонь. Он не был властен над ней, Могущественной. Но и не пожрать ее пришел он. Свободу принес он ей. Ласково обнял Огонь Лизу и унес с собой.

«О нирвана! Безмятежность и разрушение, великолепие и прощание с миром!»

У порога оставленного мира стоял скорбный Арада Рамапутра и махал ей вслед.

Барьер огня, сей явившийся в обжигающей плоти внешний круг мандалы, скрыл Великое Таинство от всего мира. Никого, никого не пустил он в себя.

На пепелище не обнаружили обугленных останков странной женщины.

Уголовное дело возбуждать не стали.

 

* * *

Ни в рай, ни в ад Афанасий Грачев не попал. Снова не попал. Похоже, он действительно был... стал... Бессмертным. Приехавшие по вызову пожарные сняли его с балкона десятого этажа. Заодно с двумя женщинами — жильцами дома.

В очередной раз попытку самоубийства удалось затаить без труда.

Никто ничего не узнал. Кроме него — и, да, Варуны.

Без страха созерцая клубы дыма — удушливый смрад уверенно застревал в непонятно для кого и для чего спланированных холлах, коридорах и лестничных пролетах подъезда, — Афанасий услышал, как чей-то голос сказал ему тихо, сказал то ли скорбно, то ли злорадно: «То мать горит твоя...» Он подумал, что ему послышалось — просто дым хрипел, просто женщины плакали. Но то был глас Варуны.

Ледяное спокойствие навалилось неожиданно и без повода. Божественное откровение оставило Афанасия,  любовное откровение оставило Афанасия, мистическое откровение оставило Афанасия: не было больше никаких богов, не было больше никакой возлюбленной, не было больше никаких тайн.

А потом вдруг его осенило, что, действительно, это не просто пожар, это горит... клеймо! его матери — оно выгорает в подсознании его. Наконец-то нарушив ее запрет, зайдя в невесть кем и почему проклятый дом, он снял с себя ее проклятие. Пожар — символ очищения.

Терапевтический сеанс завершен. На третий вопрос из сна нет необходимости отвечать. Да и был ли он, этот вопрос? Был ли он, этот сон?

Равнодушно созерцая упершуюся в перила балкона пожарную лестницу, он подумал еще, что с кислотой надо завязывать: «Попрактиковался — и хватит. Пора работать по-настоящему».

И прокаркал пролетавший где-то вдалеке ворон, неведомо откуда взявшийся ворон: «Корррникс корррници нунквааам конфооодит окулууум!»

На последнюю перекладину лестницы легла рука пожарного в грубой перчатке. В следующий момент показалась и голова в шлеме. «Ну, что, живем?» — радостно прокричал он. Женщины — мама с дочкой в халатах — заголосили, моля скорее забрать их отсюда. Профессиональный спаситель заверил их, что «все под контролем», и уверенно сгреб дочку, начал подсаживать ее на лестницу. Девушка поскуливала, но действовала уверенно. Потом наступил черед матери.

Перед тем, как выбраться на спасительную лестницу, последним выбраться, Афанасий посмотрел на небо — сквозь начавший рассеиваться дым проглядывали облака. Они складывали хитрые и коварные лики. Те смотрели на него и как будто чего ждали. Некоторые лукаво подмигивали ему, другие перед растворением в Небытии успевали продемонстрировать злобный оскал.

Афанасий кивнул и начал спускаться вниз.