Проза

 

 

Ну что же, осталось пройти две улицы – и я дома. Надеюсь, мне повезет и на этот раз – никто не пристанет. Надо поменять график работы – надоело добираться домой, словно ночному воришке. Я буквально крадусь по улицам, стараясь, чтобы меня никто не заметил. Каждый раз брать такси? Нет – я пока не зарабатываю столько, а у мамы брать деньги совершенно не хочется. Я с ней вообще почти не разговариваю.

Я вовсе не боюсь, что со мной сделают что-то плохое – в случае чего, я могу дать отпор, я не клуша какая-нибудь. В крайнем случае просто убегу – пускай-ка догонят меня. Я хорошо бегаю. А уж в самом что ни на есть крайнем случае буду просто орать – не переставая, надрывно. Тоже выход.

Чу, что это там за голоса? Смех! Да, так и есть! Пьяный смех! Нет, только не это – до дома-то всего два шага!

Фу, кажется, пронесло. Я спрятался за деревом – они, не заметив меня, прошли мимо.

Нет, я не трус. Просто мне противны эти пьяные голоса, этот пьяный смех, эта пьяная губная помада, этот жир, выпирающий из-под бретелек лифчиков, эти свисающие животы (как будет слово «пузо» во множественном числе?) с сережками в пупках. Мне противно. Неужели мы, мужчины, заслужили именно этого?

 

 

 

Он был лысый – не совсем, но плешь его была такой огромной, что те немногие волоски, которые росли снизу по краям черепа, лишь подчеркивали ее чудовищные размеры. В его-то возрасте. Ему было от силы двадцать – двадцать три. Он, видимо, понимал бессмысленность этих хилых волосков, поэтому брился наголо. Но черные точки выдавали его.

Еще он был в очках. И в черном костюме. А полуботинки его были совершенно немодными, они даже вступали в некий дисбаланс с довольно приличным костюмом.

Он плакал. То всхлипывал, то скулил. Я пытался его как-то утешить, но не мог же я, право, погладить его по голове или, скажем, обнять его и прижать к себе. Как-никак, мы мужчины. Все еще мужчины.

Он всхлипывал, что у него есть невеста, что случившееся для него шок, а для нее это будет просто ударом, и что, наверное, они теперь расстанутся, потому что он не сможет «таким» – он постоянно твердил это «таким»: я стал «таким», теперь я «такой» – он не сможет «таким» быть с ней. После того, как эти… эти… эти девки лапали его, после того, что они с ним сделали, он никогда не сможет нормально со своей девушкой… Никогда. Да, теперь все кончено.

Он постоянно всхлипывал, его дипломатик, стоявший у его ног, постоянно падал, и он его все поднимал, не догадываясь положить на лавку рядом с собой.

Он вытер слезы на щеках – рукой вытер – и зачем-то посмотрел на нее. Вместе со слезами он стер остатки губной помады, которой испачкали его насильницы. Новый приступ всхлипываний овладел им.

Я что-то мямлил, что это ничего, что все пройдет, но он все твердил, что – нет, это не пройдет, он теперь порченный – порченный-порченный-порченный! Я ему сказал, что, может, следует написать заявление в полицию, но он от этого предложения зашелся еще пуще. Нет, только не в полицию, тогда все узнают об этом, тогда он не сможет нормально жить. Лучше сразу с собой покончить – он заладил: я покончу с собой, я покончу с собой, я покончу с собой. Он начал натурально голосить.

Я не выдержал и ударил его. Кулаком в челюсть. Костяшками вверх. Как боксеры бьют на тренировках – я видел по телевизору.

Это его отрезвило, он успокоился. Во всяком случае, перестал хныкать. Затих.

Потом он поправил очки и сказал, чтобы я оставил его. Он мне… Да, он мне благодарен, я помог ему, я успокоил его, но теперь мне лучше уйти. Я не решался оставить его – жалкого, в смятой одежде, с выбивающейся из кое-как застегнутых брюк рубашкой, с заплаканными глазами. Но он крикнул, истерично крикнул, что ему никто не нужен, что если я не уйду, то он… он побьет меня. Да, побьет!

Делать нечего, я похлопал его по плечу и вышел в тамбур. Но он выскочил за мной и закричал, чтобы я ушел в другой вагон, что ему никто не нужен. На этот раз я ничего не сказал. Хочет – ладно. Я ушел.

Больше я его не видел.

В этих электричках постоянно насилуют. Но я впервые встретился с жертвой изнасилования. Меня самого – тьфу-тьфу-тьфу – бог миловал. Хотя я почти и не езжу по железной дороге. В этот раз просто поздно возвращался из служебной командировки. Денег с собой было мало, поэтому на такси не смог вернуться. В следующий раз буду предусмотрительнее. Вот уж: покатался – насмотрелся. Да, меня бог миловал.

Но ко мне приставали. Как же без этого. По-всякому. Грубо, по полной, так сказать, программе, – из-за чего я словно вор и пробираюсь теперь домой – ко мне приставали два раза. Вообще-то три, но этот третий можно и не считать – я не уверен, что тогда я был интересен в качестве сексуального объекта. Эта девица просто хотела докопаться до кого-нибудь, и все. А те другие приставания: в первый раз они просто прикалывались по пьяни («молодой человек, молодой человек, можно с вами познакомиться?»), зато во второй их намерения были более чем очевидными. Я тогда убежал, позорно убежал. А что? Рассчитывать на прохожих или на полицию просто глупо. Нужно либо бегать, либо драться. Драться-то я могу – не клуша, но ведь этих сучек пять было. Как с пятью справиться? Я все собираюсь записаться в какую-нибудь секцию восточных единоборств, но времени не хватает. Надо, надо записаться.

Их ненавязчивые приставания в общественном транспорте противны не меньше. Порой это просто невыносимо: сядет такая рядом с тобой, и ну давай тебя коленкой как бы случайно пихать, а потом в сумочке своей начнет ковыряться. Сидит, косится на меня – мнит, небось, невесть что о себе!

Я одного не понимаю, мне, что, в ответ надо тоже «перышки чистить»? Так я не пользуюсь косметикой. Ненавижу косметику. Меня еще в школе за это «пинали»: «Ты че, дурак? Посмотри на себя! Ты же уродина! Подкрась губы, подведи глаза – на мужика станешь похожим!» На мужика я и без косметики, допустим, стал похожим. Между прочим, даже больше, чем некоторые.

Принцип «а денег ты мне дашь за свою женскую прелесть?», совсем недавно ставший особенно популярным среди мужчин-красавцев, мне не подходит. Терпеть не могу эту фразу, но тем не менее произнесу: «я не такой». Да и не красавец я вовсе. Но кому-то нравлюсь. Конечно, не ТОЙ, кому хотелось бы.

А пьяным гулялкам – им плевать, «такой» ты или «не такой». Нет, отшить-то я могу – мало не покажется. Такое скажу – матка выпадет. Просто мне неприятно. Неприятно. Противно.

 

 

 

Джонни – проститутка, и поэтому он знает о женщинах все. Поэтому я спрошу у него то, что меня интересует. «Интересует» – мягко сказано. Мне это просто свербит. Ужасно – может, и вовсе мерзко, – спрашивать у проститутки о чувствах. Но у меня нет другого выхода. Не у мамы же спрашивать, в самом деле. И потом…

В известном смысле Джонни – мой лучший друг, хотя это вовсе не значит, что я в восторге от его занятий и от него самого. Он хороший человек, мне интересно разговаривать с ним, интересно слушать его истории, но я не одобряю того, чем он занимается, как он выглядит – и вообще.

Иногда мы выпиваем.

Я не раз пытался отговорить его от «работы». Я взывал к его несомненным талантам (он неплохо рисует, разбирается в компьютерах), я давил на его мужскую гордость – разве может такой человек, как он, служить подстилкой для обрюзгших и размалеванных бабищ, которые никому не нужны и которым некуда девать деньги. Джонни со всем этим соглашался, иногда даже обещал подумать, но никогда не приходил к какому-то решению. Он даже не мог сказать, что, «нет, извини, друг (уж я-то точно был его единственным другом), но проституцию я никогда не брошу». Я так думаю, что он просто боится бросить какую-никакую стабильность и войти в неизвестность. Он боится начинать все заново. Джонни – хороший человек, но слабый. Поэтому-то он и стал проституткой.

Весь день я стараюсь вызвонить Джонни. Вчера его побила сутенер. Он сообщил мне это по телефону – мы собирались попить пива, а он сказал, что не сможет прийти. Потому что его побила сутенер. Я спросил: как он, нормально? Он сказал: да, совершенно нормально, только синяк под правым глазом и правое же ухо немного распухло, но это ерунда – пройдет. Ему не привыкать.

А сегодня он не берет трубку. Весь день.

Я боюсь, что с ним что-то случилось. На этот раз что-то серьезное. А ведь мне нужно спросить у него об очень важном. Только на него надежда.

По-настоящему Джонни зовут Женей. Джонни – так зовут его клиентки. Милашка-Джонни – если быть точным.

 

* * *

 

Смешно, но получается так, что я боюсь своей матери. Я это и раньше подозревал. Но, так, можно сказать, нехотя подозревал. То есть вроде как осознавал, что боюсь ее, но в то же время думал – чего мне ее бояться, она же моя мама. Сегодняшний день показал, что я ее боюсь.

Дело в том, что вчера – а учитывая, что дело было поздней ночью, то сегодня – я смотрел фильм по видео. Какой – неважно. Это действительно неважно. Смотрел у себя в комнате. Смотрел – и все. Я люблю во мраке смотреть фильмы – ничего не отвлекает, ты как бы вживаешься в происходящее на экране, а в комнате тебя вроде как и нет. И вот где-то в третьем часу в стенку начали стучать. Такой резкий стук в стенку – характерно настойчивый, характерно требовательный – когда хотят, чтобы ты сделал потише. До меня дошло, что звук у меня действительно громковат – увлекся. Я его убавил. Досмотрел фильм. Без особого, впрочем, удовольствия – то ли из-за слабого звука уже не то было, то ли стук сбил мне весь настрой. Лег спать.

А на следующий день, вернувшись с утренней пробежки (я бегаю довольно рано, и, между прочим, за те пять лет, что я занимаюсь бегом, ко мне приставали только дважды – оба раза непротрезвевшие ночные гулялки), и заглянув в комнату матери, я увидел у нее на столе молоток. Вчера его там не было. Это точно. Значит, он появился ночью. Зачем моей матери понадобился ночью молоток? Понятное дело, зачем – стучать в стенку. В этом не может быть никаких сомнений. Итак, мы имеем: первое – сегодня ночью моя мама стучала ночью молотком, второе – сегодня ночью мне стучали в стенку. Вывод: моя мама стучала мне.

Вопрос вот в чем: знала ли она, что стучит мне, или же она думала, что стучит кому-то другому? Естественно, проще простого было спросить у нее: мам, а ты вообще-то кому стучала ночью? ты понимала, что это у меня был громко включен звук? Но едва так подумав, я понял, что ни за что не смогу этого сделать. У меня словно язык прилип к гортани. Во рту все пересохло.

Я с ужасом осознал ситуацию. Если она думала, что стучала соседу (ведь со сна она не могла точно определить источник шума), то она, несомненно, злилась на этого соседа. Еще как. Она, наверное, крыла его самыми последними словами. А окажется, что это я ей не давал спать. Да еще и говорю это с такой «милой улыбочкой»…

Если же она знала, что стучит именно мне, то и говорить не о чем – это все. Тогда уж, наверное, лучше сразу – из окна. Раскинув руки.

Она могла просто зайти ко мне в комнату и сказать, чтобы я убавил звук, а то я мешаю ей спать. Но она так не сделала – вместо этого она сходила в кладовку, где у нас хранятся инструменты, взяла молоток и постучала им в стенку. И после этого я должен вести себя как ни в чем не бывало?

Сама-то она так и ведет себя – как ни в чем не бывало. Так что я имею полное право бояться ее.

Нет. Боюсь – это, наверное, сильно сказано. Это не то. Я ее не боюсь. Я ее опасаюсь. Я ей не доверяю.

Моя мама возглавляет городское отделение «Комитета солдатских матерей». Выше нее только Глава Комитета, только ей она подчиняется (Глава – значит, по стране). Все идет к тому, что если не в этом году, то в следующем уж точно она сама станет Главой Комитета. То есть самым могущественным человеком в стране – что там президент, премьер-министры и т. д.: без согласия Комитета не принимается ни один закон, не вводится ни одно правило, не заключается ни один контракт, не утверждается ни один проект, не выносится ни один вердикт, не назначается ни один человек на новую должность, не вводится ни одно новшество в какую бы то ни было область культуры – я могу так до вечера продолжать, чего не делается без утверждения комитетчиков. Комитетчиц.

Мы вполне могли бы жить в отдельном особняке – с маминой-то должностью. Но ее стремительная карьера в Комитете еще не закончилась, как она считает, поэтому она пока и не хочет обосновываться где бы то ни было «насовсем», поэтому мы и живем в многоэтажке (элитной, разумеется). Вот когда моя мама станет Главой Комитета – тогда, пожалуйста, будет у нас и особняк, и четыре машины, и собственная ложа в столичной опере, и проч., и проч., и проч.

Само собой, моя сестра вовсе не служит в армии. Что уж говорить обо мне. Я, что, дурак, в армию идти? Мужчины составляют всего пять процентов воинского состава, и можно себе представить, как им приходится. Нет уж, увольте. Я не слабак, но и не дурак.

То, что моя мать состоит в «Комитете солдатских матерей», вовсе не значит, что кто-то из ее детей служит в армии. Когда-то – да, когда-то в Комитет входили только матери солдат, они занимались тем, что защищали своих сыновей (тогда в армии состояли практически одни мужчины) от всяческих неприятностей, с которыми те сталкивались на службе. Главным образом от террора старших по званию. Теперь же в комитет входят, как я их называю, «женщины, которым больше всех надо».

В свое время Комитет победил армию, поэтому с ними начали считаться, они стали участвовать в выборах и постепенно отхапали себе половину мест в Парламенте. А потом произошла эта Феминистская революция, и, т. к. бойкие непоседливые девочки-авантюристки, совершившие эту революцию, не очень подходили для правления страной, Комитет и вышел на первые позиции. Окончательно вышел. Феминисткам-революционеркам это было даже на руку, потому что «сражаться за свои права» им было интересно (хотя у них и без того все было), а когда сражаться стало не за что (они наконец-то убедились, что у них есть все), то им и перестало быть интересно.

А комитетчицы – они народ привыкший. Им только и подавай, чтобы давить и защищать. Уверен, не понравится им сегодняшнее положение дел, так они мужиков опять вернут. В смысле, на руководящие роли. Им нет никакого дела до феминистской идеи. Им нужно только суетиться: доказывать, наказывать, защищать, освобождать, обличать, засуживать, указывать, советовать, возмущаться, негодовать, выдвигать, задвигать, учить, убеждать, отстаивать, расследовать, рассматривать, оповещать, предупреждать и бороться-бороться-бороться.

После того, как они развалили армию, им все никак не найти достойного противника. Еще бы – они всемогущи. Они проникли всюду и дергают за все рычаги. И хотя армию они добили, можно сказать, совершенно случайно, но учитывая потраченные ими многие годы и силы на борьбу с ней («за своих сыновей»), они рано или поздно раздавили бы ее. Поэтому, что уж говорить, всемогущими они являются по праву.

Смерть армии произошла за пять лет до Феминистской революции. Случилось это в Праздник Победы – символично, что и говорить. Тогда во Дворце Президента на торжественном обеде на одного из приглашенных – ветерана войны, чудом дожившего до более чем преклонного возраста, – набросилась особа из немецкой делегации с признаками женского пола примерно того же возраста, что и полутруп-ветеран. Она что-то кричала, много и долго, большей частью бессвязно, но то, что этот геройский ветеран изнасиловал ее сестру в сорок пятом прошлого века, а вместе с ней и ее дочку лет пяти, стало понятно всем. Вышел ужасный конфуз, с пяток журналистов, по странности оказавшихся на этом никому не интересном мероприятии, раструбили историю по всему свету. Дело дошло даже до дипломатических разборок, которые, к счастью, не привели к обострению международной обстановки. Зато Правительству нечего было ответить комитетчицам на их требование распустить армию.

Нет, это я сглупил, когда сказал, что комитетчицы могут вернуть мужиков. Не вернут. Потому что где ж они найдут-то их, мужиков?

И еще. Я не опасаюсь матери. Я ее БОЮСЬ. Да. И я не буду спрашивать, кому она стучала молотком. Не буду.

Я стараюсь не думать о том, что будет, когда мы заживем в особняке. Наверное, я сбегу из дома. Если доживу.

 

 

 

И. – наркоман со стажем. Он курит траву и гашиш, ест грибы, глотает таблетки, нюхает кокаин, колется героином, а иногда даже – «прикола ради», как он говорит, – нюхает клей. Закидывается он по разработанной им самим системе, поэтому за те семь лет, что он долбится, И. не только не откинул копыта, но даже выглядит более или менее сносно. Он практически всегда помятый и опухший, с лица его, несмотря на оставленный далеко позади тинейджерский возраст, не сходят россыпи прыщей, но все это мелочи по отношению к тому образу жизни, который он ведет. Он не сдох – и это настоящее чудо.

Его система полагает, во-первых, не смешивать наркотики (если только грибы с травой), во-вторых, употреблять разные типы наркотиков через определенные промежутки времени – чтобы предыдущий выветрился из мозгов и вышел из крови, и, в-третьих, никогда не мешать наркотики с алкоголем. Четвертое правило, которое он соблюдает свято, но никогда не озвучивает (иначе это нанесет удар по его репутации отвязанного наркота!) – это по возможности избегать героина и других подсаживающих препаратов, равно как и медикаментов.

И. не откажешь в здравомыслии и даже в наличии силы воли – насколько эти понятия употребимы по отношению к наркоману. С другой стороны, я очень сильно подозреваю, что И. просто боится героина и колес, а правило о перерыве между разными типами наркотиков он придумал только для того, чтобы отмазываться от своих более безбалконных дружков, когда те предлагают ему скинуться на дозняк. Проще говоря, И. не «сидит» ни на чем, а только «балуется». Хотя «балуется» круто – я редко когда видел его трезвым.

Тем не менее, И. утверждает, что он «пробитый нарк», и что он неисправим. Выпендриваться тем, что ты конченный наркоман – сомнительная честь, но И. вносит в свой выпендреж один очень интересный элемент. Он говорит, что при любом режиме (да, он употребляет именно это слово – «режим»), при любых условиях он вел бы себя точно так же, а так как при нынешних условиях тотального матриархата он нисколечко не изменил своего образа жизни, который бы вел в гипотетическом нормальном обществе, то, стало быть, он имеет полное право называться «настоящим мужчиной».

И. не кичится этим, но от случая к случаю старается напомнить своему собеседнику о своей «уникальности». Смешно называть пробитого нарка «настоящим мужчиной», я даже как-то собирался поспорить с ним и убедить его в обратном, но потом мне пришло в голову, что он-то не шарахается по углам и подворотням от каждой тени, когда в поздний час возвращается домой. Он смело идет по центру улицы в любой час ночи. Кто к такому пристанет? Вот уж, действительно, настоящий мужчина.

Мне И. не очень-то приятен (кому наркоман вообще может быть приятен?), но с ним бывает весело: я позволяю себе иногда покурить с ним травку. Даже несмотря на то, что он на дух не переносит Джонни и каждый раз поносит его на чем свет стоит. Я ничего не рассказываю Джонни. Это очень просто – ведь я так редко вижу его.

До сих пор не вызвонил его. А где он живет – не знаю, мы всегда встречались в барах. По-моему, он просто стесняется показать мне свое жилище.

На своей работе я могу ознакомиться с подлинными статистическими данными, собранными во время исследования населения нашей страны. Так вот, все это вранье, – про низкий уровень наркомании. Сорок восемь процентов мужского населения являются хроническими наркоманами. И. послушать, это не так уж и плохо. Да уж – почти половина мужчин являются настоящими мужчинами. Это действительно неплохо. Просто замечательно.

 

 

 

Все дело в том, что за каждого рожденного ребенка женщине сразу после родов выплачивается значительная денежная сумма. И потом каждый месяц в течении двух лет по пятнадцать процентов от этой суммы. Причем, если новорожденный – девочка, то сумма выплат в два раза больше, чем в случае рождения мальчика. Это делается в соответствии с Законом об увеличении численности населения. Кому понадобилось увеличить население нашей страны, причем с упором на женскую составляющую, нигде не пишут и не говорят. Но догадываюсь, кому – Комитету, конечно, Комитету. Если бы я и осмелился спросить об этом у матери напрямую, то она не ответила бы мне.

Л. – классический отец-одиночка. Три года назад одна бойкая девица совратила его – и забеременела. Согласно закону, Л. был вынужден жениться на ней. Естественно, он долго отпирался, но с нашим феминизированным законодательством это было бессмысленно – шансов никаких: фактически любой иск женщины удовлетворяется. Это знают все. Наверное, Л. просто хотел еще хотя бы капельку погулять на свободе, поэтому и связался с судебными властями. Но бесплатная генетическая экспертиза дала положительный ответ – и вот Л. ведут под венец. Естественно, родив детеныша и получив причитающуюся сумму денег, коварная совратительница подала на развод. Де, муж с ней плохо обращается. Развод ей, разумеется, дали в тот же день, оставив ребенка Л. Тоже в соответствии с законодательством.

Я стою на автобусной остановке с Л. и с его знакомым – Ю. (его я видел лишь пару раз). Мы болтаем о том, о сем, хотя мне это совершенно неприятно. Я так и не смог принять того, что феминомужи – явление вполне естественное, и ничего извращенного в этом нет. Мне требуется изрядный запас сил, чтобы общаться с ними как ни в чем не бывало.

Рассказывая последние новости (он купил своей крохе сарафанчик), Л. пудрится. Он не потерял надежды снова жениться, «нормально» на этот раз. «Есть же нормальные женщины», – постоянно говорит он. Какие-то шансы у него действительно есть – его можно назвать красивым (пудря лицо, он стремится подчеркнуть цвет своих волос, чтобы подходить под категорию «жгучий брюнет»). Вот только кому он на хрен сдался со своей Машенькой.

Подходит автобус. Л. с грохотом закрывает пудреницу. Мы уже собираемся садиться, но вдруг Ю. останавливается:

Прокладки нужны не Ю., а его жене, просто он так сказал: «мне нужно». Это прозвучало так обыденно. Л. возмущается, но послушно прется с ним за прокладками. Ну и слава богу! Я сажусь в автобус один.

Подозреваю, что Ю. просто не захотел ехать со мной – в последнее время феминомужи все чаще избегают таких, как я. Ненормальных. Ю. – своего рода счастливчик в семейной жизни. Он не отец-одиночка, и уж тем более не многодетный отец-одиночка. Его жена, родив трех детенышей, не ушла от него, а вроде как даже находит удовольствие в семейной жизни. Л. завидует Ю. и в тайне надеется, что его жена бросит Ю. и уйдет к нему. Т. е., возьмет его. Для нее-то он и прихорашивается. Какой-то резон в этом замысле есть – женщина вполне может поменять мужчину с тремя детьми на мужчину с одним ребенком.

Наблюдая за феминомужами, а тем более общаясь с ними, я боюсь думать о том, что будет дальше. С нами, мужчинами.

Ладно, к черту их. Завтра я поеду к настоящим мужчинам. Посмотрим.