Проза

Деревенская стряпуха – мы называли её так, хотя колхоз (или как
он там назывался), в котором мы оказались в силу договора «рабочая
сила – картошка», размещался вовсе не в глухой деревне, а даже
во вполне современном посёлке городского типа, единственным недостатком
которого была удалённость от «цивилизации». Так вот, эта деревенская
стряпуха явно отдавала предпочтение молоденьким курсантам, без
пяти минут лейтенантам, нежели нам, молоденьким дипломированным
специалистам по сталям и сплавам, пять минут назад бывшими студентами.
Обедали мы вместе, поэтому видели, что и мяса у «вояк» в супе
побольше, у нас же его вообще иногда не было, и картофельное пюре
погуще – ложку воткни, стоять будет, а у нас – хрен, и чай, должно
быть, послаще. «Лейтенанты» тоже просекли эту тему и не преминули
воспользоваться этим для упрочения своих сами знаете каких позиций.
Мы не то чтобы враждовали, но отношения между нами были натянутыми,
и мы всегда, если честно, были рады неудачам своих «товарищей»
(председатель колхоза называл нас так). Например, одним особенно
промозглым вечером мы уснули счастливыми, узнав, что в военном
бараке накрылось электричество.

Никакой глубокомысленной подоплёки у этой вражды не было – кроме
той, что между гражданскими и военными всегда возникает некоторое
трение, если они оказываются заключёнными в одном объёме. Вояки,
конечно, напирали на то, что они мужественнее, чем мы, «интеллигентишки»,
ну а мы, разумеется, самоутверждались тем, что мы умнее, чем они,
«солдафоны». При таких подходах, конечно, нечего было и думать
о том, чтобы зажить дружно. Да к этому, если честно, никто и не
стремился – зачем, если через неделю разъедемся и вспоминать не
будем друг о друге.

То были времена дикого, ещё не вошедшего в проторенную колею капитализма
– как сейчас принято говорить о том отрезке истории нашей страны,
– и многие учебные заведения, производственные предприятия, военные
части и т. д., чтобы прокормиться, заключали неофициальные, полуофициальные,
а иногда и официальные договоры с колхозами, совхозами и с чем-то
там ещё. По этим договорам горожане помогали колхозникам собирать
урожай, а те в ответ снабжали их всю зиму картошкой, луком и капустой.
Натуральный обмен был выгоден обеим сторонам, причём каждая была
уверена, что она не только в выигрыше, но даже немного кидает
своего партнёра – мысль, как известно, весьма ободряющая и греющая
душу. Я не знаю, как распределялись колхозы между жаждущими избавиться
от головной боли по части провизии, какими руководствовались соображениями,
но благодаря чьему-то там провидению наши бараки – специалистов
сталелитейного завода и курсантов артиллерийского училища – оказались
рядом. Между ними и располагалась та самая столовая, в которой
нас безжалостно дурили. Впрочем, столовая – одно название.

Надо сказать, что будущим лейтенантам отдавала предпочтение не
только «буфетчица» – наши «коты», ходившие на местные танцульки,
неизменно возвращались обломанными: «зелёные» забирали всех лучших
девок на селе, а те, что оставались невостребованными, не пользовали
инженеров исключительно из вредности – срывали досаду, что им
так не повезло. Всем нам оставалось только угрюмо ковыряться в
тарелках, когда вояки во время еды громко похвалялись своими победами
на личном фронте.

Вдобавок ко всему картошку они собирали лучше нас. Наши «черпаки»
разрабатывали по ночам хитрые системы, соединяя понятие бригадного
подряда с приблизительным весом мешка картошки или переводя человеко-часы
в длину кузова грузовика, увозившего картошку с поля, – всё было
напрасно: каждый день график сбора урожая, вывешенный в столовой,
неизменно констатировал превосходство армии над технической интеллигенцией.
На этой почве у нас начал развиваться групповой комплекс неполноценности.
Были зафиксированы даже две попытки побега из колхоза, которые,
однако, не увенчались успехом, потому что специалисты по сталям
и сплавам совершенно не могли ориентироваться на местности и вечно
уходили «не туда». Надо ли говорить, что это только добавляло
света во время трапез – света от широких курсантских улыбок.

Единственное сближающее нас обстоятельство не могло выполнить
своей функции, т. к. ему мешала гордость. Этим обстоятельством
было унижение от необходимости ковыряться в земле и от жизни в
условиях «развитого феодализма». Да, конечно, мы могли угрюмо
пожаловаться курсантам, что мы «не студенты какие-нибудь, чтобы
на картошку-то ездить», что мы взрослые самостоятельные люди,
а они могли бы тоже побурлить эмоциями нам в жилетку, что они
«не салаги, чтобы на картошку ездить», что вообще-то в училище
за них всю работу выполняют перваки и т. д., но, повторюсь, гордость
мешала нам объединиться под тенью судьбы (или просто начальства),
сославшей нас на сельскохозяйственные работы.

В общем, ничто не предвещало установления «тёплых отношений»,
и мы уж думали, что так и разъедемся, но в предпоследний день
нашего срока (мы так его и называли – «срок мотаем») к нам в барак
пожаловала военная делегация с предложением совместно отметить
конец работы. Мы согласились, тем более что сами планировали закатить
по этому поводу грандиозную попойку, настолько нас достала сельская
жизнь. Раздалось, конечно, несколько голосов, что «кузнечики»
(у курсантов на погонах красовалась буква «К», а сами они были
зелёными) хотят развести нас на бабки, т. к. свои уже, небось,
все прогуляли. Были и такие, которые мрачно пророчили пьяные драки
или, чего уж там, давайте начистоту, избиения нас курсантами.
Но все эти мысли отягощали нас лишь в течение десяти минут – мы
здраво рассудили, что имеющиеся у нас деньги мы и так пропьём,
драки у нас и так будут, а с вояками, пожалуй, и веселее будет
– всё ж новые люди.

И на следующий день мы продемонстрировали чуть ли не плакатное
«единение интеллигенции и вооружённых сил» – организация попойки
была проведена без сучка, без задоринки, все действовали на редкость
сообща и совершенно без ругани и вообще любого проявления враждебности,
словно не было этой недели утончённых уколов и затаённого злорадства.
Вообще-то по контракту мы должны были работать в этот день, и
некоторые из наших особенно ответственных сослуживцев (их было
трое) действительно попёрлись «месить грязь на поле». У курсантов
же нашёлся только один честный работяга, но ему устроили обструкцию,
так что в итоге он не пошёл. Наши-то тоже вскорости вернулись
– оказывается, трактористы, которые увозили мешки с собранной
нами картошкой, не вышли в поле, и вообще никого из «колхозников»
нельзя было найти. Как потом выяснилось, они давно просекли, что
«гастарбайтеры» (вы не поверите, но они называли нас именно так
– это в те-то времена) в последний день не работают.

В общем, начиная с полудня и до самой ночи мы исправно гудели,
как только могут гудеть наконец-то сбросившие ярмо тяжёлой работы
люди. Между бараками постоянно курсировали делегации счастливых
людей, отовсюду доносился беззаботный смех, а то, что булькало,
лилось рекой (большую часть этой реки составлял местный самогон,
ну да ладно). Несколько драк действительно произошло – три, если
быть точным, но только одна из них произошла между «нашими» и
«ихними», да и то, поводом к ней послужило расхождение в точках
зрения на способы улучшения пробивной способности бронеснаряда,
и очень быстро она была заглушена звоном стаканов. В общем, всё
прошло просто прекрасно.

Чего не скажешь о следующем дне. Накануне все были уверены, что
наш «подкидыш» отправляется в шестнадцать часов, поэтому и куролесили
до глубокой, можно даже сказать, глубочайшей ночи (кто оказался
способен, разумеется). Можете себе представить нашу реакцию (начиная
с этих пор «мы» обозначает всех: и инженеров, и курсантов, тем
более что не все оказались способными найти свою койку, а то и
барак, – произошло самое настоящее «смешение народов»), когда
в двадцать минут двенадцатого к нам в бараки (сначала в тот, что
был «военным», а потом в тот, что был «гражданским») влетел бригадир
и начал орать, почему мы ещё не собрались, когда у нас поезд через
час (он так и сказал – «поезд», хотя всем известно, что «поезд»
и «подкидыш» – совершенно разные вещи). Через несколько минут
выяснилось, что поезд вовсе не через час, а вовсе даже через час
и десять минут. Это немного успокоило нас, так что некоторые,
решившие полежать «ещё минуточку», через эту самую «минуточку»
вновь захрапели.

Сборы были такими же ужасными, как и стремительными. К тому же
выяснилось, что на «подкидыш» нам нужно добираться своим ходом,
никто нас везти и не собирался. Пришлось бежать. Нет вещи ужаснее,
чем марафон с похмелья: один из старо-наших (т. е. сталелитейщиков)
даже чуть не схлопотал инфаркт, хотя предыдущим вечером он совершенно
не пил – он вообще никогда не пил. К сожалению, о вчерашнем братстве
пришлось забыть – каждый был сам за себя, каждый рассчитывал только
на свои силы, а они ведь были далеко не равны, потому что организмы
у всех были разные и выпили все по-разному. В итоге цепь «гастарбайтеров»
с достойной восхищения равномерностью растянулась от наших бараков
до самого железнодорожного вокзала – но в итоге всё кончилось
хорошо, и наш поезд тронулся с опозданием всего лишь в двадцать
минут.

Это был действительно поезд – оказывается, председатель колхоза
выбил для нас пяток плацкартных вагонов. Правда, они были либо
списанными, либо до этого использовались для транспортировки несовершеннолетних
преступников, настолько они были побитыми и изрезанными. Тем не
менее на койках можно было вытянуться и перевести дыхание после
ужасающего кросса (о котором некоторые из нас, наверное, будут
рассказывать даже внукам), так что никто не стал возмущаться.

Отдышавшись и отлежавшись, все потихоньку принялись приводить
себя в порядок и перебирать вещи. После получасовой инспекции
выяснилось, что в бараках осталось три раскладных и два столовых
ножа, семь вилок, две открывашки, два штопора, три эмалированные
миски, один алюминиевый котелок, четыре зубных щётки, три мыльницы,
восемь станков для бриться, один флакончик одеколона, одиннадцать
расчёсок, два рюкзака (пустых), три сумки (тоже пустых), одно
одеяло из верблюжьей шерсти, пять сапог (их нечётное количество
никто так и не смог объяснить), одна фуфайка, один свитер, двое
трусов, три пары перчаток, девять носков (тоже никакого объяснения),
один радиоприёмник, шесть фонариков, три пачки презервативов,
одна губная гармошка, одна фотография любимой девушки, одна записная
книжка, две колоды игральных карт (одна из них порнографического
содержания), один компас, один справочник по сталям и сплавам,
два конспекта по военным дисциплинам и крыска Борька, которого
содержали курсанты.

Каждая потеря констатировалась громким нецензурным возгласом,
но скорее полагающимся по традиции, нежели действительно раздосадованным
или раздражённым. Тем более что эта же инспекция выявила нешуточное
количество спиртных напитков, не в пример личным вещам заботливо
эвакуированных из бараков. Надо думать, вчерашняя пьянка продолжилась.
Погуляли же мы, доложу я вам…

* * *

Это достойно экранизации – два пьяных в умат курсанта в шапочках
дедов морозов бродят в потёмках по вагону и цепляются за всё и
кого ни попадя. Я посмеиваюсь на своей боковой койке, когда какой-нибудь
случайно задетый или задетая, ничего не подозревая, пытается сделать
им мирное дружеско-отеческо-братско-сестринско-материнское замечание,
что пора ложиться спать. Курсанты тут же останавливаются и, захлёбываясь
от счастья, начинают объяснять, что у них праздник, что они и
мечтать не могли, что отметят Новый Год дома, просто в последний
момент «вышел указ» и их «почему-то» (сами удивляются) отпустили
домой. Поэтому грех не погулять. Сонный голос соглашается, потом
бормочет «но всё-таки» и – выслушивает какую-нибудь увлекательно-пустяковую
историю.

Я уже знаю о том, что у того курсанта, который должен спать на
койке подо мной, часы на мобиле по сравнению с обыкновенными часами
спешат на две минуты – и это «нормально», «по-военному». Ещё я
знаю о том, что в столовой училища ребят поят «отличным кофе из
зёрен ячменя». Знаю о том, что гражданская одежда называется «гражданкой».
Или «гражданой». Что проводницу нашего вагона надо «хотя бы хлоркой
посыпать» – от неё и вправду ужасно разит потом. Что бутылку пива
можно открыть зажигалкой – с хлопком, с «дымком». Это называется
«по-военному».

Я знаю, что у двух ребят из соседнего купе одна мобила на двоих.
Телефон пикает два раза – и тот, у которого в данный момент она
находится, смотрит на экранчик: «Это от твоей, а это от моей»,
– говорит он и радостно машет телефоном перед носом своего «мобильного
партнёра». «Приколись, я вчера два часа обеим отвечал, так запарился,
приколись, да», – продолжает он.

Я знаю, что когда фотографируются, вместо «скажите “сыр”» нужно
говорить «скажите “сиськи”». «Сиськи» подействуют безотказно –
улыбаться будут все.

Все эти приколы, конечно, из той области, когда что-то какое-то
время забавляет, но ещё чуть-чуть – и это что-то начнёт раздражать.
Но сейчас «чуть-чуть» всё не приходит, я радостно слушаю пьяный
гомон и, наверное, один из всего вагона смеюсь тупым шуткам курсантов.

Вот уже и дверь туалета нараспашку, а прямо в дверном проёме –
блевотина. Вроде лапша из пакетика.

…Это другие курсанты. Что-то связанное с космическими войсками
– я так и не понял.

Я тоже другой. По прошествии двенадцати (или больше?) лет всё
будет другим.

Скорее всего, я доволен тем, какой я «другой». Наибольшее недовольство
у меня вызывают безжалостно редеющие волосы. Со всем остальным
можно и примириться. Да, пожалуй, я доволен. Доволен собой, доволен
жизнью, доволен этими курсантами-дебоширами, позволившими мне
чётко, без белых пятен и чёрных дыр вспомнить «бурную молодость»
– пробуждённая ими история с колхозом потянула за собой другие
забавные приключения, и вот я уже перебираю бусинки на ожерелье
своей памяти, изредка отвлекаясь на какой-нибудь перл пьянствующих
«вояк». Вагон мерно раскачивается – мне хорошо.

В плацкарте я еду не из экономии и не потому, что не смог достать
нормальных билетов. Просто фирма, в которой я теперь работаю,
оплачивает дорожные расходы по минимуму. Нет, это очень солидная
фирма – американская, как-никак. Просто правило у них такое. Можно
потерпеть, благо в остальном – грех жаловаться. Особенно если
«план» перевыполним. К сталям и сплавам моя работа не имеет никакого
отношения – теперь я занимаюсь исключительно нефтью и газом. Пришлось
переквалифицироваться, но я совершенно ни о чём не жалею.

Понятное дело, не всегда вот так будешь валяться на койке и пускать
пузыри от блаженства. Потому что одно дело плацкарт на восемь
часов от Питера до Москвы, а другое – на восемь суток от Москвы
до Владивостока. Один раз я так попал – жуть. Просто жуть. И ведь
хоть тресни – на самолёт денег не дадут. Капиталисты, мать их.
Хорошо, хоть гостиницы трёхзвёздные бронируют, не клоповники какие-нибудь.
Но я уже твёрдо решил, что в следующий раз, доведись мне в какую-нибудь
даль переться, сам билет на самолёт куплю. Чёрт с ними, деньгами.

А сейчас об этом мне не надо думать. Предновогодняя командировка
в Москву – милое дело. Я только и должен, что заехать в наш офис,
потом ещё в пару контор забежать, да на банкет – и всё. По сути
еду на пьянку.

У меня всё хорошо.

* * *

Поневоле в мистику уверуешь. Всего несколько часов назад я вспоминал
о том далёком времени, и вот, пожалуйста, живое послание оттуда.
Я зашёл в туалет, чтобы как следует помыться и почиститься (на
Ленинградском вокзале замечательный туалет), и в помещении с рукомойниками
увидел знакомую… гм… ну, да – знакомую рожу. Из головы вылетело,
правда, как её зовут.

Мы тогда в одном купе ехали – раздолбанном, изрезанном, чем-то
залитом. Помню, я лежал на койке, не понимая, чего я больше боюсь:
что моё сердце сейчас разорвётся на клочки или что я его сейчас
выблюю вместе с желудком и его содержимым. А этот курсант плюхнулся
на соседнюю койку, через минуту прилёг, постонал (шутливо), снова
сел. Потом положил ногу на ногу и – в солнечном свете блеснула
щель между подошвой и сапогом. Строгий ряд гвоздиков подтвердил
местонахождение щели. Кирзачи не разваливались на части, но, определённо,
их давно следовало бы заменить на новые. В ужасающем похмелье
эта гвоздатая солнечная щель представилась мне каким-то посланием
из космоса, взорвавшим убогое человеческое бытие. Потом зазвенели
стаканы.

Я, помнится, тогда единственный отличился из наших – рассказал
историю, которая вояк действительно «позабавила». Так, ничего
особенного: по окончании военной кафедры нам полагалось две недели
оттрубить в Кронштадте (у нас была морская кафедра), там-то я
и услышал байку о наших предшественниках, над которыми бравые
матросы-торпедисты решили по-свойски подшутить и дали им задание
сточить напильниками швартовочную тумбу на причале. Обыкновенная
флотская шутка, рассчитанная на салаг. Но наши шутки не поняли
и, поскрипев зубами, скинусь дяде Васе на пузырёк – дядя Вася
автогеном тумбу-то и оттяпал. Поступок явно не был продуман участниками
шутки с обеих сторон, потому что после этого корабли могли швартоваться
только с одной стороны причала.

Тот курсант, которого я теперь видел перед собой (сейчас-то он
был уже майором), тогда громче всех смеялся. И вообще он трепался
больше всех. Душой общества, так сказать, был. Вот и сейчас, бреясь
перед зеркалом, он притягивает к себе внимание. Непонятно к кому
обращаясь, рассуждает вслух: ему идёт тридцать четвёртый год,
и почему это так получается, что морда растёт, а волосы – нет?
почему голодаешь, голодаешь, голодаешь – а толку никакого? и т.
д. и т. п.

Я подошёл к нему. Он вспомнил меня сразу. Даже обрадовался. Неподдельно
причём. Мы обменялись несколькими пустяковыми положенными по ситуации
фразами – в Москве у него тоже было мало дел и масса времени.
Договорились встретиться через несколько часов – я проведу его
на наш корпоративный банкет. Всяко веселее будет.

* * *

Правильно я поступил, прихватив на эту пьянку своего «старого
товарища» (я его так всем представлял, а уж по имени он сам назывался
– Алексеем его, оказывается, звали). Рож знакомых было много,
да всё равно толком ни с кем не поговоришь. Все были как-то истерично
веселы – так призывники веселятся на отвальной, зная, что завтра
беззаботная жизнь закончится. То ли все начальства так боялись,
то ли знали о делах фирмы больше, чем я. А, может, они все такие
на самом деле и есть. В общем, если бы не Лёха, мне и поговорить
не с кем было бы. Я и так не особый поклонник этих корпоративных
вечеринок, а тут совсем уж. Право, курсанты веселились лучше.
Впрочем, они были молоды. А здесь… Даже девушки – царственные
секретутки – казались каким-то молодящимися матронами.

Я продержался два часа, а потом начал подумывать, как бы втихаря
улизнуть – по городу побродить, потом просто на вокзале до поезда
посидеть. Даже Лёху бы бросил, честное слово. Со «старыми друзьями»
можно говорить только о «старом» – твоё «новое» иногда так далеко
от них, что и рассказывать не хочется. А если наше «старое» ограничено
пределами одной дешёвой пьянки, то много и не наговоришь. Лёхин
же талант массовика-затейника вдруг начал меня дико раздражать
– всё-таки нельзя озвучивать шуточки двадцатилетних мальчишек,
когда тебе уже за тридцать. Но публика в восторге («славный у
тебя друг!»), и ему тоже всё очень нравится. Так что никто бы
не горевал, недосчитавшись меня.

Но слинять не вышло – произошло «явление Христа народу».

Чёрт знает, откуда они берутся. Даже если вечеринка закрытая,
один из таких всё равно нарисуется. Обязательно. Какого бы возраста
и ранга ни собирались люди, какого бы стиля ни проводились мероприятия.
Как правило, выглядят они всегда одинаково: худые, среднего роста,
лет эдак от двадцати до тридцати (по лицу совершенно не определить),
волосы короткие. Как правило, на лице или на черепе у них как
минимум один шрам. Одеты они не по последнему писку моды, но и
не как деревенщина. Шмотки недорогие – в меру. Как правило, нельзя
так уж категорически сказать, что они урки. Но что-то есть в них
такое, что наводит именно на эту мысль. В большинстве случаев
они всегда одни, в крайнем случае – с каким-нибудь дружком, который
тоже без башки, но тихо так, вялотекуще. А то и вовсе «младший
по чину», т. е. шестёрка. В компании – ни-ни.

Они всегда сразу же начинают пить и быстро напиваются. Дойдя до
кондиции, начинают шататься по всему клубу и докапываться до каждого
встречного, с таким, однако, расчётом, чтобы этот встречный оказался
слабее их. Причём тактика их настолько инстинктивна, что сами
они вряд ли осознают её и тем более способны формулировать.

Они обожают громко хохотать и вообще привлекать к себе внимание.
В основном вся их «деятельность» направлена на поиск женщины.
Её они почти никогда не находят: во-первых, вечеринки эти, как
я уже говорил, «для своих», и потому все женщины уже давно распределены-перераспределены,
во-вторых, редко какая девушка осмелится хотя бы посидеть за столиком
с такими отморозками. Из-за неудачи ли с женщинами или просто
так уж предначертано им, но в разборки они попадают всегда. В
какой-то момент раздаётся грохот опрокидываемой мебели, звон разбитой
посуды, женские вскрики – и вот уже бегут охранники, хватают этого
отморозка, куда-то тащат… Часа через пол их можно по-прежнему
видеть вместе – охранников и дебошира – они о чём-то беседуют.
За жизнь, так сказать.

Быть может, люди они самые что ни на есть обыкновенные, но из-за
своей чуждости собравшимся, какой-то агрессивной чуждости, и из-за
экстравагантного поведения они кажутся прямо-таки демоническими
существами. Или это, может, из-за того, что так накурено – всё
в дыму, всё в дыму.

В этот раз всё тоже прошло по классической схеме. Я давно уже
краем глаза приметил его – он приставал к тёткам, заводился к
мужикам, но пока в меру. Он был такой же, как и все эти отморозки
– на башке шрам около темени и т. д., только роста он был ниже
среднего. Но мелким назвать его никак нельзя было, и потом, он
был коренастый – от природы коренастый, это было видно.

В общем, как раз когда с эстрады зазвучала песня из тех, от которых
глуповатые женщины млеют, а глуповатые мужчины ёрзают и стараются
как-нибудь выключить музыку или улизнуть, раздалось привычное
трах! бах! ой! ай! руку пусти! и проч., и проч. Так же, как и
обычно, охрана скрутила его и повела вон из зала. Милицию вызывать
не стали: сами, типа, крутые, разберёмся. Вот только по душам
разговаривать с ним не стали, а, ткнув для проформы пару раз в
табло (втроём чего же не попинать на халяву), велели «немедленно
культурно убираться». Делать нечего – «гвардеец» (так обозвал
его Лёха) начал медленно и нехотя собираться. Шмыгая наполненным
кровью носом, забрал в гардеробе свои вещи (напуганный произошедшим
юноша-гардеробщик старался не смотреть на него). Натянул изрядно
поношенную кожаную куртку. Потом шапку – такая зовётся «менингиткой»
или вовсе «пидоркой», но у него она была подогнута уж дальше некуда
– словно тюбетейка висела на его макушке, только её и прикрывая.
Сомнительно, чтобы она вообще согревала его безбашенную голову.

- Э, да он «чеченец», – едва завидев её, произнёс мой старый-новый
друг Лёха. – Или косит под него…

- Чеченец? – не понял я.

- «Чеченец». Воевал, в смысле, в Чечне, – объяснил он. – Э, братан,
ты что ж ведёшь себя так некрасиво, а?! По какому поводу балуешь?
– это уже отморозку.

«Гвардеец» сразу ринулся в атаку:

- Так а чего такого, товарищ майор (Лёха был по форме), праздник
ведь, почему бы не погулять, я не понимаю, чё все такие контуженные…

Фраза получилась самой что ни на есть дурацкой, но интонация её
была выдержана очень разумно: «чеченец» одновременно давал понять,
что, во-первых, Лёхина форма для него – не пустой звук, во-вторых,
по чину он младше Лёхи, в-третьих, т. к. сейчас (вообще сейчас)
он не при исполнении, он может позволить себе панибратство по
отношению к старшему по званию. Все эти невысказанные вслух доводы
задели соответствующие струны в грубой душевной конституции «товарища
майора», поэтому, когда охранники дёрнулись к дебоширу (ведь он
не выполнил их указания), Лёха властным и одновременно успокоительным
жестом руки остановил их. Они послушались, хотя и не очень охотно.

Отморозок выжидающе уставился на нас, в его мутных глазах засветилась
надежда на продолжение праздника. Лёха, который теперь был ответственен
за «чеченца», смутился – он решительно не знал, что делать с «отмазанным»
хулиганом. Козырнуть своим званием он козырнул, но брать под покровительство
такого отмороженного товарища его не радовало. Что до меня, то
мне было решительно наплевать, кто как будет выкручиваться. Хотя
в известной степени я был благодарен «чеченцу» за его появление
– хоть какое-то разнообразие внёс в пьянку.

Положение спас Гнатюк. Вообще-то этот длинный худой человек был
мне неприятен, но что поделать. Парень-то он был, может, неплохой,
но его вечное стремление быть в центре внимания выносил мало кто
– тем более, если учесть, что это стремление никак не было связано
с деловой необходимостью. Попросту говоря, в бизнесе Гнатюк был
полный лох, а в нашей конторе он удерживался исключительно за
счёт родственных связей. Неоднократно ему давали об этом понять
– он понял и как следствие решил утвердиться в областях человеческих
отношений, никак не связанных с работой. Но так как и здесь Бог
обделил его талантами (хотя бы талантом не надоедать), то в итоге
он скатился до опасного типа прилипал разряда «я заплачу». «Я
заплачу за вашу выпивку (кайф), только послушайте меня» – если
быть точным.

Определив своё место среди людей, Гнатюк встал на скользкую дорожку.
То, что ему необходимо было постоянно быть готовым раскошелиться
(при патологическом-то неумении вести даже свои дела) – это было
полбеды. Да это даже и не беда была вовсе. Дело в том, что с той
поры, как Гнатюк просёк (я не сказал – сам он из провинции, потому
многого сразу не понял), что в т. н. «деловых кругах» очень много
народу отдаёт предпочтение наркотикам как средству расслабления,
он начал постоянно носить с собой то дурь, то гаш, иногда кокс,
а то и вовсе герыч (хотя героина лично я у него не видел, но мне
несколько раз говорили об этом). Впрочем, чаще всего у него бывала
всё-таки трава.

Оказалось, что «лёгкими наркотиками» он «увлекался» издавна, поэтому
никаких проблем с их добычей (и не только «лёгких») у него не
было. При каждом удобном случае всем, в контактах с кем видел
малейшую выгоду, он предлагал «курнуть» («дунуть», «пыхнуть»),
а то и «чего покрепче». Разумеется, часто он попадал в совсем
уж некрасивые ситуации, но в основном он добился своего: его признали,
его приглашали, с ним здоровались и т. д. Я, каюсь, тоже пару
раз пользовался его «добротой», потому что имею небольшую слабость
к канабису. Так как я совершенно ничем не мог помочь Гнатюку по
части бизнеса (подсказать что-то, попросить кого-то, надавить
на кого-то – я специалист по нефти и газу, а не по деньгам), то
он, значит, прилипал ко мне исключительно из-за моего таланта
слушать (я серьёзно).

«Охотно можно», – радостно ответил я ему, когда он, подойдя к
нам, без долгих слов предложил «угоститься». Лёха с деланным равнодушием
пробормотал «Почему бы и нет», зато «чеченец» прямо-таки засветился
от радости и от нетерпения начал даже приплясывать. Возникла,
правда, небольшая проблема – Лёха наотрез отказывался «употреблять»
на людях (хотя в этом угарном бедламе можно было уже делать всё,
что угодно) и тем более в туалете («что я, школьник»). Выручили
охранники – за символическую мзду и гарантии, что «этот отморозок
больше не будет скакать», они открыли нам отдельный кабинет. Со
столиком, диванчиком, креслицами, картинками на стенках. Нам очень
повезло с ним – мы ещё и курить не принялись, как начали подвергаться
атакам жаждущих уединиться «по личному вопросу». Они нагло и безосновательно
требовали «освободить помещение» – одному совсем уж распылённому
страстью Лёха, как самый здоровый и представительный, даже дал
по морде. Потом до нас дошло – закрылись на замок.

В этот раз у Гнатюка была ханка – совсем, что ли, беда с дилерами.
Или скурил уже траву нормальную – ведь неудачнику-карьеристу всегда
найдётся кого раскумарить на новогодней вечеринке. Мне-то по большому
счёту было без разницы, что курить. Главное, чтобы ханка без герыча
была, а то – смерть (образно выражаясь). А ацетон и потерпеть
можно. Лёха, конечно, скривил рожу, но от угощения отказываться
не стал. Про нашего нового друга говорить нечего.

После первой же тяжки его взгляд приобрёл какое-то осмысленное
выражение. Даже лицо изменилось. Алкогольную тупость как рукой
сняло – я понял, что передо мной старый курильщик, по каким-то
причинам не имевший долгое время доступа к заветному «средству
расширения сознания».

Выкурили косяк. Передышка в пять минут. Ещё косяк. Ещё передышка.
У Гнатюка уже сопли текут – он совершенно не контролирует себя.
И всё же – ещё косяк. Гнатюк отрубился. Мне одновременно хорошо
и безразлично до всего. Сначала немного поташнивало, но потом
прошло. Лёхе – хоть бы хны. В смысле, просто сидит бухой человек,
ни за что не скажешь по нему, что обкурился. Зато «чеченец» производит
впечатление воскресшего.

- Ну, рассказывай, – выдавил Лёха.

- Про что рассказывать-то?

- Про то самое. Про Чечню.

- А… Про Чечню…

Продолжение следует.