Проза

 

 

 

 

Быт. 6:2

 

Прасковья Васильевна имела мало понятия о сексе. Выросшая в деревне, она с малых лет была вынуждена заниматься хозяйством — приходилось работать наравне со взрослыми. Конечно, были у нее в юности влюбленности, но в силу своего характера и воспитания она считала, что работа главнее, и что про мужиков зазорно много думать, тем более тратить на них время. Тем более в ущерб работе. В восемнадцать лет она была выдана замуж за сорокалетнего дальнего родственника, через год родила совершенно здорового мальчика. Муж вскоре обессилел в известном смысле, а потом и вовсе умер — рак мочевого пузыря. Перед смертью сильно страдал. Больше Прасковья замуж не выходила. Таким образом, секса в ее жизни было раз, два — и обчелся.

Сынуля же вышел шустрый: к достижению совершеннолетия имел аж три судимости. Отчий дом ни во что не ставил — будучи уже в зрелом возрасте, после очередной отсидки продал за бесценок случайному собутыльнику. Погрузневшая с годами Прасковья перебралась было в город к родственникам мужа, однако их доброты хватило ненадолго. Так она и оказалась на улице: пятьдесят лет, образования нет, специальности нет, документов нет, здоровье — так себе.

Горемычная сразу приблудилась к коммуне, что расквартировалась в Доме. Некоторые обитатели по пьяному делу (а большинство здесь практически всегда пребывали в таком состоянии) пытались посягнуть на ее честь, однако рука у Прасковьи была тяжелая, — уж с кем-кем, а с пьяными воздыхателями она умела управляться, — так что после нескольких позорных попыток «опорожнить семенники в лохмушку новенькой» ее оставили в покое. Если и злилась на своих новых товарищей по несчастью Прасковья, то виду не выказывала. Более того: верная принципу, что с соседями, какими бы они ни были, следует поддерживать хорошие отношения, и обладая первичными познаниями в области врачевания, она оказывала медицинскую помощь избитым ей коммунарам и впоследствии не единожды подлечивала обитателей Дома. Ее вроде даже как зауважали.

Коммуной в шутку и с известной долей горечи определяли свое сборище иные из бомжей, имевшие несчастье в прошлой жизни получить образование (таких было немало). Домом — именно так, с большой буквы — они называли волюнтаристски занятое ими трехэтажное здание: в начале 90-х годов городские власти принудительно расселили эту довольно добротную послевоенную постройку на окраине города, намереваясь переоборудовать ее в то, что в проспектах и рекламе могло бы отвечать определению «элитное жилье», однако после продолжительных межведомственных расприй выяснилось, что проект, увы, нерентабельный. Снести здание не получалось по тем же финансовым причинам (грянул очередной кризис), так что в итоге оно, ощутимо обветшав без ухода, досталось бомжам. На первых порах их оттуда периодически выгоняли то правоохранительные органы, то цыганский табор, но последние вскорости перебрались в законно приобретенные коттеджи, а первые осознали, что им не очень-то хватает сил даже на борьбу с внезапно свалившейся с неба героиновой эпидемией, — бездомных с Домом оставили в относительном покое.

«Мы не бомжи, мы — сомжи», — говорили о себе коммунары. Положение вещей, впрочем, Дом не менял — для общества они были такими же бомжами, как и прочие.

В коммуне каждый имел право проживать в отдельном номере (так именовались комнаты — и кухни, точнее, то, что от них осталось), но запираться и как-то обособляться в нем от других возбранялось. Это простое правило придумали самые первые жильцы Дома — в живых из них остались немногие, ибо век бомжа не подчиняется статистике продолжительности жизни, однако введенную ими традицию чтили свято.

По правде говоря, запереться в номере нынче все равно ни у кого бы не получилось: на все три этажа и три подъезда здания в общей сложности остался хорошо если пяток целых дверей. Практически все, что можно было смонтировать или выломать, в том числе и большую часть оконных рам, за первые пять лет после расселения унесли предприимчивые обеспеченные граждане из ближайших кварталов, остальное же было сожжено теми коммунарами, которые осмеливались перезимовать в Доме — таковых было немало. Главной их задачей было безукоризненное соблюдение техники пожарной безопасности, предусмотрительно разработанной отцами-основателями коммуны — некоторые из них имели горький опыт сожжения дотла заброшенных домов, облюбованных было для проживания. Впрочем, большинство на зиму приспосабливались где-то в городе или становились «перелетными птицами»: на попутных товарняках отправлялись в теплые края. Дом, увы, тепла не давал. Однако нередко бывает так, что человеку вполне достаточно иметь хоть какую-то крышу над головой, чтобы на нее не лился дождь и не падал снег.

Жили в Доме, как и подобает «на дне»: пили, стряпали убогие трапезы, пили, спали в тряпье, пили, от случая к случаю насиловали друг друга (если кто вырубился в алкогольном угаре, то кому-нибудь другому было грех не воспользоваться), бывало, убивали друг друга, снова пили. И воняли: хотя для справления нужды был определен подвал, далеко не все соблюдали приличия.

Год за годом все шло чин-чинарем — появлялись новенькие, исчезали старожилы, однако в целом ничто не сотрясало устои коммуны, пока однажды в сентябре 201* года старожил Кит Саша, обитающий на третьем этаже, не заявил, что в его номере работает батарея центрального отопления. «Не то, чтобы шпарит, но тепло дает ощутимое», — пояснил он, озадаченно почесывая пузо. Его, разумеется, подняли на смех и поначалу даже не удосуживались проверить столь сенсационное заявление. Потом кто-то шутки ради потрогал батарею — улыбка сползла с его лица: Кит не врал. Потянулись другие ревизоры — все выходили из его номера потрясенные. Перепробовали батареи в остальных номерах — везде, где еще оставались не конфискованные сборщиками чермета радиаторы, они были холодны как губы утопленницы. Поразительным было и то обстоятельство, что сошедший с ума отопительный прибор был отрезан от трубы стояка. Иными словами, он выделял тепло сам по себе.

Прошла пара дней, а чудо-батарея все грела. Почему-то все уверовали, что она теперь будет греть всегда.

Из-за нее-то Прасковья и думала о сексе. Однажды в детстве ее дядя по пьяному делу отморозил себе ноги — их ампутировали. Маленькая Прасковья видела и отмороженные конечности, и оставшиеся вместо них культи. Зрелище и того, и другого застряло у нее в голове, нанеся глубокую психическую травму, из-за которой она панически, прям-таки до истерики боялась морозов. Пожалуй, это было единственное, что могло сломать эту мужественную женщину. Впереди была ее первая зима «на улице», и до сих пор она видела в ней смертный приговор себе. Теплая комната Кита представилась ей осязаемым лучом надежды: пуховой шалью, потрескивающим в камине огнем, чем-то таким еще. Но она жила на первом этаже — до спасительного тепла было очень далеко. Единственным шансом закрепиться в спасительном номере, с тоской в сердце пришла Прасковья к выводу, было сыграть с Сашей свадьбу (кстати, они были почти ровесниками). О брачной церемонии, о которой она была наслышана, думать было не очень приятно, но что поделать — другого выхода не было.

Однако сначала Сашу нужно было соблазнить.

Вот почему Прасковья нет-нет, да и задумывалась, сексуально ли раздувает ветер ее юбку, как выглядят ее давно нестиранные панталоны, могут ли они прельстить кого-нибудь и все в таком духе. Хотя подобный ход мыслей был ей в диковинку, он не пугал ее. Что и говорить, Прасковья быстро приспособилась к новым реалиям жизни.

Понимала она и то, что не одна она такая умная, и что другие тоже будут как-то действовать. Женщин в Доме было не так уж и много, но все они — вот уж, действительно, трагедия! — были моложе ее. Единственным поводом для надежды было то, что за все годы своего пребывания в Доме Кит Саша хоть иногда и вступал в плотскую связь с той или иной обитательницей — здесь все прекрасно знали, кто кого и куда трахнул, ну и, понятное дело, Кит не был ни святым, ни тем более ангелом, хотя, как поговаривали, его «целомудренность» объясняется простой боязнью подцепить какое-нибудь венерическое заболевание, а вовсе не какими-то возвышенными идеалами, — так вот, ни с одной из своих женщин Кит свадьбу так не сыграл.

Впрочем, ладно бы только женщины — зимой теплая комната прельстит и представителей сильного пола, и на что они пойдут ради нее, можно было догадаться даже без таланта к чтению в чужих душах.

Собственно, предсказуемые события начались уже на третий день после чудесного преображения батареи: Костя-Лоб, занимавший номер по соседству с номером Кита Саши, поутру был найден мертвым. Скорее всего, он отравился метиловым спиртом (большинство бомжей мрут именно поэтому), который имел неосторожность выпить накануне вечером в одно рыло. Правда, на его шее красовались подозрительные синяки, а в сведенной предсмертной судорогой правой руке был зажат обрывок материи фиолетового цвета — однако среди личных вещей покойника, если термин «личные вещи» употребим по отношению к бомжу, не было ничего фиолетового. Как бы то ни было, Костю-Лба побыстрее тайком схоронили на краю располагавшегося неподалеку кладбища — практика привычная и отработанная среди обитателей Дома.

Воспользовавшись весьма размытым «правом друга», его апартаменты занял Дедушка Ананий, доселе квартировавшийся на втором этаже. В незапамятные времена, когда право друга только вводилось, никому и в голову не могло прийти, что в одном из номеров вдруг оживет батарея центрального отопления. В нынешних условиях эта традиция воспринималось по-иному: пошли разговоры, Ананий-де и порешил Костю-Лба, чтобы оказаться поближе к тепленькому местечку. Тот отмахнулся от этих подозрений довольно прямолинейно: «Зачем мне надо было убивать Костю, когда я мог сразу убить Кита, чтобы завладеть его номером?» С Китом Сашей он действительно был очень дружен, так что «право друга» сработало бы и здесь. В итоге никто не смог оспорить столь веского довода.

Звучали, впрочем, и скептические голоса, что уж кого-кого, а Костю-Лба Ананию было не по силам замочить. То же самое и с Китом Сашей. (Кстати, Костя-Лоб однажды попытался напоить Кита Сашу, чтобы потом беспомощного поиметь: у него ничего не вышло, кроме сломанной левой руки — своей руки.) Однако обо всем этом быстро позабыли, ибо какая бы версия ни была верной, ничего ни в чьей жизни не изменилось — такие уж нравы царствовали в Доме.

Прасковья Костю-Лба терпеть не могла и побаивалась — было в нем что-то звериное, взошедшее и бурно разросшееся на месте пресловутого внутреннего стержня, сломленного и перемолотого у него как и у всех бомжей. Он ни разу не посягал на нее, однако от одного его взгляда становилось не по себе: с подташниванием приходило осознание, что если он возьмется за дело, то одним только изнасилованием не обойдется. Прасковья охотно велась на слухи, что покойник не брезговал каннибализмом, что уж там говорить о более привычных для бомжей грехах (например, обладание полным букетом от Венеры), так что его кончине она откровенно порадовалась. Образно выражаясь, путь наверх теперь был свободен. Дедушка же Ананий, новый сосед Кита, хоть и был в числе тех, кто подкатывал к ней, угрозы больше не представлял, ибо был приручен.

Прасковья решила задействовать его в своем довольно смутном плане: не будучи представлена Киту, хотя видела его многократно и даже в номере его пару раз была — один раз, правда, случайно, а другой, когда вместе с другими коммунарами приходила проверять батарею, — она придумала нанести визит Ананию, чтобы поздравить его с новосельем и заодно попросить что-нибудь из его библиотеки (Дедушка Ананий славился шикарной коллекцией проспектов с рекламой женского нижнего белья, водилась у него литература и пооткровеннее) для своего соседа Богдана Хмельницкого (его действительно так звали), испытывавшего «определенные потребности», но из-за своей крайней стеснительности никогда самого не осмелившегося попросить что-то такое (это тоже было правдой). Далее план требовал в порядке очередности завести содержательную беседу с Дедушкой Ананием, втянуть в нее Кита Сашу, разговориться с ним, подружиться — и так далее до триумфального финала. Составлять какой-то детальный алгоритм Прасковья не осмелилась, ибо ей казалось, что на это у нее совершенно нет времени. В общем-то, она была права.

Так что «свататься», как она сама определила свое намерение, Прасковья отправилась уже на следующий день после смерти Кости-Лба. Тяжело вздохнув и перекрестившись отправилась. Пошла бы зажмурившись, но у лестницы на третий этаж не было перил, а кое-где отсутствовали и ступени.

Данная процедура осложнялась тем, что Кит Саша очень даже нравился Прасковье. «Угораздило же влюбиться на старости лет», — вздыхала она тайком. Ей было совестно так цинично соблазнять его. Но жить очень хотелось.

А у Саши в гостях была Оксана — Прасковья услышала ее пронзительный пьяный смех, еще даже не заговорив с Ананием. «Все пропало», — надела она траур по своему плану. Оксана (ни отчества, ни фамилии у нее, кажись, отродясь не было), помимо того, что была моложе Прасковьи, многократно превосходила ее в нахальстве и злости — соперничать с ней было смертельно опасно.

Тем не менее, начальную стадию замысла по сватовству удалось воплотить довольно легко: выдав Прасковье запрошенное чтиво, Ананий (он только закончил перетаскивать свою библиотеку) сам повел ее к Киту — тот, давеча уснув прямо у батареи, получил самый настоящий ожог плеча!

Завязалась довольно странная беседа: возлежавший словно падишах на куче тряпья и грязных матрасов «раненый» Саша что-то приветливо мычал в ответ на перемешанные с теплотой в голосе медицинские реплики Прасковьи. Оксана не предпринимала никаких агрессивных действий, видимо, в упор не видя соперницы в Простокваше (так за глаза иногда называли Прасковью). Только один раз она открыла свой рот, практически полностью лишенный зубов — чтобы грубо расхохотаться, когда Саша посетовал, что ни у кого нет вазелина смазать ожог. На это Прасковья, даже не посмотрев на Оксану, поучающе изрекла, что как раз таки вазелином ожоги и не стоит мазать.

Она с трудом удерживалась на предложенной ей низенькой табуреточке (другой мебели в номере не было), однако была довольна. В номере Кита было тепло и уютно. И самое главное — в отличие от большинства номеров в Доме здесь не царили перегар, затхлость и вонь мочи.

Неизвестно, как бы пошел план Прасковьи дальше, однако на пороге (точнее там, где он должен был быть) номера вдруг возник Егор Свиридов — странный, но безобидный коммунар со второго этажа. Вежливо поздоровавшись со всеми, он начал креститься и бить поклоны чудо-батарее. Следом за ним материализовался и его сосед по лестничной площадке Миша Пастелькин. Первого Прасковья знала плохо, а вот второго, довольно молодого еще мужчину, очень даже — по доброте душевной и в силу своего возраста она уже не раз послужила ему жилеткой для плаканья. Ей пришло в голову, что сейчас произойдет что-то нехорошее.

Она оказалась права.

Миша был оголтелым материалистом. В прошлой жизни он доучился до аспирантуры, однако начал пить, быстро опустился, был разведен мошенниками на жилую площадь и оказался на улице. Погружаясь в хмельной полумрак, из которого было легче наблюдать за своим нынешним положением, он вспоминал славное прошлое и неизменно высказывал убеждение, что, скорее всего, сейчас был бы уже «ученым с мировым именем», однако Станислав Микольский, его коллега по научной работе, «подсидел» его и «присвоил все его разработки и замыслы». Собственно, из-за него-то он, Миша Пастелькин, «сейчас здесь» и пребывает. После этих слов следовал широкий жест рукой, демонстрирующий окружающую обстановку, которая неизменно соответствовала упадническому и пропитанному горечью смыслу, вкладываемому в «сейчас здесь». За ту пару месяцев, что Прасковья прожила в Доме, она раз семь выслушала эту историю.

Возложение всех своих бед на конкретного человека стало привычкой у Пастелькина, и всходы она давала весьма неожиданные. Так, на третий день после преображения батареи, то есть аккурат на смерть Кости-Лба, он внезапно пришел к убеждению, что его долг состоит в доказательстве ее сугубо материалистического происхождения. И все потому, что этот самый Егор Свиридов, будучи человеком весьма религиозным, провозгласил оживший радиатор «чудесным доказательством существования Бога» и вознамерился вынести «это дело» на публику с возможным приданием горячей батарее «статуса объекта поклонения» — вроде как чудотворной иконе.

Новоявленный мистик утверждал, что благодаря снизошедшему на него озарению ему стало доподлинно известно: к отопительному прибору в качестве стража приставлен «сам Ангел Господен». Именно он, то есть ангел, покарал Костю-Лба, который в сговоре с двумя забулдыгами из ближайшего квартала замыслил сдать в утиль все оставшиеся в Доме батареи — в том числе и источавшую тепло! — о чем он, то есть Костя-Лоб, мимоходом упомянул в беседе с ним, то есть Свиридовым, состоявшейся буквально за день до смерти. Увы, Костя-Лоб больше ни с кем не поделился своим коварным замыслом коммерческого мероприятия, потому к заверениям Свиридова отнеслись с сомнением, и версия об ангелическом вмешательстве не возымела успеха.

Как бы то ни было, узрев во вроде бы благих помыслах Свиридова «непосредственную угрозу своим жизненным идеалам», Пастелькин поклялся не допустить использования батареи в религиозных целях.

Не утопи он остатки своей совести в водке, у него хватило мужества признать, что деньги, а вовсе не религиозные убеждения Свиридова служили причиной лютой неприязни к нему. Последний работал в церкви (в смысле, побирался у церковной ограды), и если бы по завершении рабочего дня не пил стаканами водку, из-за чего становился легкой добычей для Илоро Буцулони и его многочисленного потомства, то вполне обладал бы средствами воплотить мечту любого бомжа — «потихоньку встать на ноги» и «зажить как человек». И хотя водка и цыганское племя не позволяли Свиридову воспарить словно лебедю над убогим бытием бездомного, деньги у него имелись практически всегда — в отличие от Пастелькина, который промышлял тем, что ходил весь день по городу и приставал к людям, клянча денег якобы на лекарства. Ему никто не верил, но денег иногда давали. Чуть-чуть. Так что Миша-помогите-на-лекарства чувствовал себя неполноценным, находясь рядом со Свиридовым. Однако никаких веских причин совершить столь деликатное признание в истинной причине неприязни к соседу не находилось, поэтому противостояние с ним и укоренилось в идейной плоскости.

Хуже всего было то, что разрешить его он вознамерился наиподлейшим способом.

- Идолопоклонствуешь? — ухмыльнулся Пастелькин, зависнув над Свиридовым. Тот прекратил было креститься, повернулся к своему критику, посмотрел пристально на него, хотел что-то сказать, однако передумал и опять начал креститься и кланяться.

- Стало быть, идолопоклонствуешь, — удовлетворенно констатировал Пастелькин и погладил свою грязную бороду.

- Я не поклоняюсь, я почитаю. Почитать Библией не запрещено! — не выдержал Свиридов, видимо, продолжив начатый ранее спор.

- Ах, почитаешь! — взвился сразу же Пастелькин, — Почитаешь... Кого почитаешь-то? Батарею почитаешь! Железку почитаешь!

- Я почитаю Бога, который являет Себя во всем! Этой удивительной батареей Он проявляет Свою волю и...

- Значит, в этой батарее — бог?

- Бог везде! — взор Свиридова засветился верой, но не фанатичной, а какой-то умиротворенной, чуть ли не блаженной, — Он во мне, Он в тебе, Он... — вдруг замялся Свиридов (по своему обыкновению он был пьян).

- Я — это я, ты — это ты, а чугун — это чугун! — с видом пророка провозгласил Пастелькин, для пущей убедительности потряся кулаком. Он тоже был пьян, хотя в меньшей степени — и это придавало ему злой решимости.

- Все это так, — пока еще мягко отстаивал свою позицию Свиридов, — но ничего бы этого не было, если бы не было Бога, если бы Он не пребывал во всем, во всех нас, — он перекрестился.

- Стало быть, в жене твоей, что переблядовала с половиной города и выставила тебя на улицу, тоже «пребывает бог»? — и не было в этом вопросе ни грамма ехидства или коварства — одна только отточенная, тщательно рассчитанная и нацеленная в больное место ядовитая злоба.

Оксана, до той поры молчавшая, лишь выжидательно смотревшая то на одного, то на другого идеологического оппонента (она даже бросила попытки погладить Кита по ляжке), зашлась истерическим смехом. Из соседних номеров показались заинтересованные помятые физиономии. Потянулись неопрятные гости и с лестничной площадки.

Свиридов застыл на мгновение, потом начал поворачиваться к Пастелькину. Словно в замедленной съемке вертел он головой, и глаза его становились пугающе пустыми.

- Друзья, друзья! — вскочил было Кит. Казалось, о «ранении» он забыл. Кит всех называл «друзьями» — даже тех и в тот момент, кто бросался на него с кулаками. Собственно, за добродушный сверх всякой меры характер свой он и был когда-то прозван Китом. Также, впрочем, и за то, что был он необычайно толст (вследствие нарушения обмена веществ — сказалась долгая работа на химическом заводе), и за то еще, что при разговоре он частенько обильно брызгал слюной — прямо-таки фонтан выдавал. Зная об этой своей особенности, Кит всегда старался сдерживать эмоции, а с нравившимися ему людьми так и вовсе разговаривал главным образом посредством мычания, чем несколько сбивал их с толку. Племя же бомжей Александр Вениаминович (так на самом деле звали Кита) пополнил, можно сказать, по собственному желанию: воспитанный в детдоме, он нежно относился к собратьям по несчастью, то есть к сиротам, и однажды в порыве совсем уж экстатического воодушевления отдал свою квартиру, честно выстоянную в очереди, двум каким-то мутным сиротам, молодоженам (во всяком случае, они так утверждали). Те не преминули немедля оформить квартиру на себя, оставив Кита с носом — так он и оказался в Доме. На вероломных сирот, впрочем, он зла не держал, и даже, казалось, был доволен своим нынешним положением. Несмотря на то, что выпить он тоже был не дурак, никогда не напивался, и всегда, сколько бы ни выпил, следил за миром и согласием в своем окружении, препятствуя дракам хотя бы и ценой принятия ударов на себя.

Он был уверен, что конфликт удастся погасить и на этот раз.

- Давайте не будем... — пошел он по проторенному сценарию.

- Ты жену мою не тронь, — не слыша его, прохрипел Свиридов, — Ты пальца на ноге ее не стоишь, мразь, — несмотря на подлые деяния своей супруги, о которых в Доме знали все, он продолжал ее любить (супруга была много моложе его, кстати). Даже время не смогло победить чувство — трагедия произошла уж как восемь лет назад.

- Того пальца, в котором тоже есть бог? — оскалился Пастелькин. — Но если и во мне есть бог, то что же это получается, что бог не стоит бога, так, что ли?

Сбитый с толку столь неожиданным теологическим доводом, Свиридов смолчал. Он хрипел и дико вращал глазами.

И Пастелькин нанес добивающий удар:

- А чего, скажи мне, пожалуйста, больше в твоем сыночке — бога или же негритянской малофейки? — слово «твоем» он иезуитски выделил интонацией.

Свет померк в глазах Свиридова — ребенок, в единокровии которого до его рождения он был убежден, появился на свет кучерявым мулатом. Художник по профессии, Свиридов никак не мог отделаться от воспоминания, что даже пребывая в шоковом состоянии от зрелища только что рожденного чужого сына, он не мог не отметить, как гармонично смотрится этот коричневый комочек на фоне белых простынь и стен родильного отделения.

С кулаками он набросился на Пастелькина. Но тот был наготове — в руке возник притаенный за пазухой булыжник. Оксана в предвкушении достойного зрелища радостно завизжала, иступленно захлопала в ладоши. Кит Саша привычным и отработанным движением втиснулся между драчунами. Он был спокоен как профессиональный вышибала.

Однако занесенный камень по какой-то неевклидовой траектории проехал ему по лбу и, выскользнув из руки подлеца, гулко шлепнулся на цементный пол, после чего отскочил прямо в висок продолжавшей сидеть на табуретке Прасковье. Она рухнула, брызнув кровью. Заметивший это Саша (булыжник не причинил ему никакого вреда) бросился к ней, а предоставленные самим себе Свиридов и Пастелькин принялись иступленно лупцевать друг друга. Набежавшие коммунары пытались не то разнять их, не то встать на чью-то сторону, не то помахать кулаками за компанию — в итоге образовался матерящийся и пыхтящий злобой комок людей, в котором мелькали грязные кулаки, скалящиеся зубы и одна недопитая бутылка дешевого вина. Последняя прельстила Оксану, которая тоже ринулась в драку.

Кит положил конец этому акробатическому изображению шара жука-навозника, когда нога одного из дерущихся съездила ему по затылку.

- Пошли все на хер отсюда! — брызнул он слюной и в мощном прыжке вытолкнул всю свору за порог своего номера.

Разразившаяся битва еще долго не могла затихнуть, расползаясь в другие номера и даже на щербатую лестницу, однако Кит не обращал на это внимания — он с отчаянием тормошил Прасковью, пытаясь привести ее в чувство. Наконец женщина издала стон и открыла глаза, ничего, впрочем, не соображая.

Окончательно она пришла в себя только ночью: в выбитом кривом ромбе грязного стекла поблескивали звезды, догорала одинокая свеча, а рядом, нацелив в потолок обнаженную волосатую грудь, похрапывал Саша, — неожиданно выпавшее на его долю переживание, казалось, отняло у него все силы. От батареи шел осязаемый жар.

Прасковья с изумлением и в то же время с умиротворением констатировала, что своего она добилась. На какое-то одно шальное мгновение она даже почувствовала себя дома.

 

* * *

 

На следующее утро все прикормленные в Доме собаки были найдены мертвыми. (Коты, несмотря на многочисленные попытки коммунаров, упорно не приживались — выдерживали от силы пять дней. Правда, однажды старожилы на втором этаже ухитрились пригреть пятерых котят, да кто-то из своих их удавил.) Трезор, Найда, Артур, Бобик, Друг, Саломея, Дулька и Мухтар — все лежали на своих законных местах и не подавали признаков жизни. Сначала подумали — потравили. Некоторые события в прошлом вполне определенно указывали на возможных отравителей как за пределами Дома, так и в его стенах. Одному из последних даже успели набить морду. Однако сформированная из наиболее активных коммунаров следственная комиссия вскорости пришла к поразительному выводу, что несмотря на теплый сентябрь собаки умерли от переохлаждения!

Трупы четвероногих все как один были закоченевшие — и тех, что обитали на первом этаже на «псарне», и тех, что жили со своими «хозяевами» в номерах (то есть Саломея, Найда, Друг и Артур). Опрос свидетелей выявил удивительную деталь, что после смерти вокруг пасти, носа и глаз практически каждой собаки образовались небольшие сосульки, которые, впрочем, быстро растаяли. И хотя некоторые коммунары сомневались в этом, утверждая, что за лед могли принять предсмертную пену, нашлись такие, которые успели потрогать эти сосульки и теперь голову давали на отсечение, что это был самый настоящий лед, а никакая не пена.

Увы, на этом деятельность комиссии застопорилась: никто не знал, как объяснить внезапное переохлаждение собак, и что в создавшихся условиях следует предпринять. Единственный вывод, который смогли внятно сформулировать следователи, это что впредь всем необходимо быть осторожнее, ибо смертельное переохлаждение могло произойти из-за действия какого-нибудь изощренного яда. Версия отравления, таким образом, осталась приоритетной, ибо объясняла если не все, то почти все — можно было вернуться к привычной жизни.

Возникло, правда, одно «но». Баянсулу Кусаинова — бывшая учительница, доведенная до умопомрачения своими учениками и теперь шаставшая по городу с двумя большими сумками и время от времени пытавшаяся выбить себе в почтовом отделении какую-то дотацию, в чем ей неизменно отказывали, побуждая ее тем самым грозить пожаловаться в Комитет Государственной Безопасности почему-то Дагестана, — лишилась Саломеи, однако не осознавала этого. Отношение к реальности у нее было выборочное: на что-то она реагировала как полноценный человек, тогда как другое не могло преодолеть барьер ее понимания, хоть ты что делай. Саломея осталась за этим барьером: почему-то Баянсулу не смогла отождествить закоченевший труп грязной дворняжки со своей любимицей. И теперь к неудовольствию, а то и к ярости коммунаров она ходила по всему Дому, непрестанно зовя Саломею и через слово поминая загадочный КГБ Дагестана. Своим вниманием она не обошла ни один номер, лишь к Киту почему-то не решилась зайти, зато кричала за его порогом странные слова: «Элигор, верни Саломею!» Ее быстро прогнал Дедушка Ананий.

Баянсулу, хоть она и была женщиной, по причине ее плачевного состояния никогда не трогали — даже совсем уж охреневшие троглодиты вроде покойника Кости-Лба. Однако в данном случае христианского терпения ни у кого не хватило, даже у «божьего человека» Егора Свиридова, как он частенько величал самого себя (после драки с Пастелькиным, к слову сказать, он ходил с заплывшим левым глазом и порванным правым ухом), так что на исходе дня безуспешных поисков Саломеи, сопровождавшихся душераздирающими воплями, ее изолировали на первом этаже в крохотном помещении без окон. Обитую железом дверь подперли кривым ломом.

Запертая Баянсулу долго кричала и барабанила в дверь, затихнув лишь к середине ночи.

 

* * *

 

Весь день, пока в Доме стояла кутерьма с мертвыми собаками, а потом и с сумасшедшей учительницей, Прасковья пролежала в номере Саши: встала утром и закружилась голова — чуть не упала в обморок. В ушах стоял звон, подташнивало, при повороте головы ленивым бутоном распускалась боль — сотрясение мозга. К счастью, в легкой форме. Тем не менее, Кит Саша озабоченно покачал головой и не отпустил ее к себе на первый этаж — здесь, в тепле, ей будет лучше. Прасковья возражать не стала, только попросила передвинуть лежанку от радиатора — уж больно горячим он был.

Про больницу никто не заикался — за проведенное на улице время Прасковья поняла, что таким, как они (она уже смиренно отождествляла себя с бомжами) в поликлиниках и больницах не рады.

Кит оказался втянут в разбирательство с собаками, поэтому иногда отлучался. Были у него и какие-то другие свои дела, про которые Прасковья из деликатности пока не решалась спрашивать. Так что практически весь день она была предоставлена самой себе. Лечение было нехитрым, если это вообще можно было назвать лечением: чай да бульон — воду кипятили на допотопной керосинке, а уж откуда Кит керосин к ней доставал — этого никто не знал. То есть было известно, что у него, в отличие от остальных обитателей Дома, имеются документы, причем в полном порядке, и что пенсию он получает без проблем, довольно неплохую, кстати, — но где он достает керосин и другие вещи, никто не знал.

Чтобы не быть в тягость и не чувствовать себя нахлебницей, Прасковья занялась чинкой одежды и обуви хозяина — иголку и нитку она всегда держала при себе. Прислонившись к стенке, боясь пошевелить головой или сделать резкое движение, она медленно и степенно, что в сумме получалось почти величественно, штопала изношенные штаны, свитер, носки и трусы Саши — наличие какого-никакого угла позволяло коммунарам обзаводиться сменным барахлом. Впрочем, пожитками обрастали далеко не все из них.

Хотя подобно подброшенному кукушенку тупая боль выкидывала из мозга Прасковьи все мысли, нет-нет, да проскальзывало у нее ощущение обретенного покоя. Она даже не успела понять, чего хочет кричащая у порога ее нового жилища Баянсулу — Ананий среагировал быстрее.

Батарея грела.

Как это ни странно, на следующее утро Прасковья почувствовала себя значительно лучше. И хотя голова гудела, а от резких движений мозг, казалось, недовольно ерзал в своей берлоге, она могла подняться и даже ходить. Кит решил закатить завтрак. Закатить — значит, пригласить гостей.

Васильевна слышала об этих чаепитиях. Они были чем-то вроде совета старейших Дома. И хотя на подобных мероприятиях собиралась в основном «интеллигентная публика», иногда они заканчивались драками. В этот раз гостей было мало (согласно вездесущей молве, бывало и больше) — чтобы не очень шумели, пояснил Кит.

Расселись на полу, почти по-восточному. Вспомнив позавчерашнюю безобразную сцену между Пастелькиным и Свиридовым и злую судьбу последнего, интеллигенты увлеклись разговором о семье. Правда, периодически приходилось отвлекаться на споры, кто из них легитимен, а кто нет рассуждать на эту тему.

- Да я понимаю, у меня же была нормальная семья, жена, ребенок. Ну, она, правда, наркоманкой была, — прихлебывая чай из алюминиевой кружки, пояснил старожил Аркадий и покосился на Прасковью (они были соседями). На это чаепитие, кстати, он пришел не очень охотно, ибо у него выработалось некоторое предубеждение против источающей тепло батареи. Эдакое инстинктивное недоверие.

- Семья семье — рознь, — глубокомысленно изрек в ответ Дедушка Ананий. — По твоей семье судить — далеко не уйдешь. Семья ведь что? Ячейка общества, как говорится. Семья должна объединять. А твоя... — Он махнул рукой. Аркадий в ответ лишь удрученно булькнул чаем. ­— Ты хоть и можешь нас всех поднять, однако ж со своей семьей не справился, потому эксперт из тебя тухлый. По части семейных ценностей, я имею в виду.

Аркадий (на самом деле его имя было Михаил Евгеньевич, но из-за фамилии Райкин все звали его Аркадием) спорить не стал. Хотя мог: не закончив даже школу, он за свою жизнь перечитал столько книжек, порой весьма мудреных, сколько иной академический профессор в руках не держал, поэтому мог свободно рассуждать о высоких материях с каким угодно интеллектуалом. Вдобавок ко всему, он всегда старался смотреть вперед. Толку от этого, правда, было мало.

Особым расположением среди коммунаров Аркадий пользовался благодаря своим организаторским способностям: если надо, он действительно мог консолидировать общество. Именно благодаря ему в Доме не было наркоманов — когда на заре формирования коммуны они начали обживать первый этаж, третируя всех непрестанной вонью растворителя 646 (варили «черный» — тогдашний самопальный аналог героина), Аркадий, держа в уме проблемы из-за жены-наркоманки, из-за которых он, собственно, и оказался на улице, поднял народ и выгнал «тупых нариков». С тех пор в Доме их больше никогда не было.

- Однако ж, какое общество, такая и семья, — заметил Кит Саша. Он разрезал ржаной хлеб на аккуратные квадратики и раздавал гостям. — Состояние семьи зависит от того, в какие условия ее поставило государство, — сказал он это, впрочем, рассеянно, как будто мыслями был далеко.

- Воооот, — Ананий вознес покрытый копотью указательный палец к не менее закопченному потолку. Он сел на своего любимого конька. — В поезде, помнишь, когда последний раз ездил? Там же как: на нижних полках холодно, на верхних — жарко. Как в школе учили: теплый воздух поднимается, холодный — оседает. Своего рода несправедливость: дышат все одинаково, а тепло достается только верхним. Вот и в обществе то же самое. Что бы власть ни делала, чтобы народу жилось лучше — все безрезультатно. Потому что тепло всегда будет уходить наверх! В этом-то, доложу я вам, и кроется причина вырождения всех социальных революций! Революционеры ради улучшения положения низа уничтожают существующий верх, однако неизбежно сами превращаются в новую элиту. В итоге тепло опять уходит наверх, а внизу по-прежнему остается холодно!

- Так ты поэтому перебрался на третий этаж, старый кудесник? Да и мочой здесь поменьше воняет, а? — хмыкнул Белорус (на самом деле белорусом он не был, просто часто напевал тексты «Песняров»). Но Анания уже было не остановить.

- Для того, чтобы внизу действительно было тепло, не должно существовать никакого верха! Равенство должно быть действительно равенством! А пока есть верх, все семьи у нас и будут такими: «Правда, она наркоманкой была», — хохотнул Ананий. Он торжествовал. Непонятно, правда, над кем: то ли над поверженным Аркадием, то ли над гениально разоблаченной элитой общества.

- Пока государство способно порождать таких, как мы, никакой семье не гарантирована счастливая жизнь, — осторожно попытался взять реванш Аркадий. Тоже непонятно, над кем: над Ананием или изгнавшим его обществом. — Ведь сегодня никто не застрахован от того, чтобы вдруг не оказаться на улице. На нашем месте может оказаться любой.

- Любой! — поддакнул Белорус с обидой в голосе. Он заерзал.

- Да-да, вот, Валька, например... — заметил Лебедь, аккуратно побритый коммунар со второго этажа. Среди бородатых интеллектуалов он смотрелся бунтарем, но таковым не был: Лебедь ухитрился собрать в своем номере самогонный аппарат и время от времени добивался от него весьма недурственного результата. Так вот, однажды, разогревая соляркой перегонный куб, он поджег себе бороду и чуть не схлопотал ожог лица — с тех пор Лебедь регулярно выбривал всю растительность на голове. — Жаль, не смог прийти. Говорит, на душе у него опять тяжело, не до чая... Уж Валька-то смог бы про хорошую семью рассказать.

- Да какое ему там тяжело! — взорвался Пароход (сначала его звали Человеком-Пароходом из-за фамилии Крузенов — ну, почти ведь Крузенштерн, — но со временем «Человек» отвалился), хоть бомж и со стажем, но в Доме проживший не много дольше Прасковьи, потому не бывший в полном курсе касательно судеб остальных коммунаров. — Нажирается и засыпает, просыпается и опять нажирается — вот и вся его жизнь. Какая там душа! — он махнул рукой. Сам Пароход пил редко и запойных пьяниц не любил. Он считал себя мистиком, а иногда утверждал, что принадлежит к бегунам.

- Ну, Валька все-таки из-за того и бухает, — деликатно одернул его Кит Саша. — Не тебе судить. — Он недолюбливал Крузенова, потому что тот промышлял шантажом: тщательно все рассчитав, бросал свое тело под медленно едущий автомобиль — и так далее со всеми вытекающими отсюда последствиями для водителя.

Воцарилась, что называется, неловкая пауза. Раздавались только осторожное хлюпанье и глухой звон убогой утвари для чаепития. История Валентина Дроздова трагична: у него была жена-красавица, сын-подросток и пятилетняя принцесса. Гарантированная карьера в администрации города. Все рухнуло в одночасье: они всей семьей возвращались на машине из отпуска, на трассе «Дон» на них напали какие-то ублюдки. Выжил только Валька — истекающего кровью, его приняли за мертвого и не стали добивать. Полгода в больнице, инвалидность. Убийц так и не нашли. Валька сам вышел на охоту — жил в шалаше, следил за трассой. Пару раз его самого принимали за убийцу — с трудом отвертелся. Все это время росла стена непонимания между ним и остальным миром — за пять лет он превратился в матерого асоциального отщепенца. Квартиру в итоге отняли за неуплату.

Всего этого Пароход не знал, но по реакции окружающих понял, что ляпнул действительно что-то не то. Чтобы сгладить оплошность, повернулся было к Ананию, однако, вдруг как-то сжавшись, обратился ко всем:

- А вы заметили, что птицы перестали петь у нас за окнами? Я раньше, ей богу, даже соловья слышал, бывало, а теперь, вот, даже воробышки не чирикают, вот... — Пароход вдруг совсем стушевался.

Аркадий встревоженно подался в перед, словно школьник за партой поднял руку, однако тему — видимо, актуальную — загасил Кит. Он с шумом встал, откашлялся:

- Так что касается семьи. Я хочу сделать одно важное заявление.

Прасковья замерла. Остальные тоже в ожидании уставились на Кита. Однако договорить ему не дали — на пороге возник Миша Пастелькин. В позавчерашней драке ему сломали челюсть — голова была обмотана какой-то грязной тряпкой, говорить он не мог. Но по его дикому взору и машущим рукам все поняли, что опять что-то произошло. Он звал вниз. Чаевники повскакивали и ринулись за ним.

Прасковья осталась одна. Собрание интеллигентов выбило ее из колеи: в прошлой жизни она редко когда присутствовала при таких умных разговорах. Но еще больше ее взволновало то, что собрался, но так и не сказал Саша.

Случилось же скверное. Когда Баянсулу Кусаинову захотели выпустить, выяснилось, что это прекрасное намерение уже невозможно осуществить — она была мертва. Скрюченный в позе эмбриона труп, казалось, стремился продолжить последнее прижизненное намерение несчастной арестантки — как можно глубже забиться в угол. Баянсулу поседела рано, еще когда находилась в здравом уме, поэтому коммунары не сразу поняли, что ее пышные локоны были покрыты инеем.

 

* * *

 

Пастелькин пребывал в аду. В том смысле, что его голова разрывалась от мыслей, которые он хотел поведать остальным, однако по причине своего плачевного положения он не мог высвободить бурлящий поток слов. С тем, что есть теперь приходилось только сжиженную и перетертую пищу через трубочку из макдоналдса, он смирился. Принять безмолвие оказалось куда тяжелей.

Будучи человеком хоть и опустившимся, но тем не менее здравомыслящим, Миша сразу отбросил укоренившуюся в коммуне версию, что собаки и несчастная казашка были отравлены. Если бы администрация города надумала наконец-то очистить Дом, как считали некоторые его обитатели, то сюда бы на автобусах привезли с десятка три крепких парней в спортивных костюмах и уже через полчаса все было бы чисто. Уж если дельцы и стали бы заморачиваться на отраву, то обработали бы всех разом хлором. Ну и, разумеется, лаборатории КГБ или ЦРУ вовсе не испытывали на коммунарах новый вид изощренного яда, как считали отдельные почитатели конспирологии. Право, для этих целей у них есть и свои подопытные кролики.

Смерть от переохлаждения приходит именно из-за чудесной батареи, был уверен Пастелькин. «Это элементарно выводится из закона сохранения энергии: если где-то выделяется тепло, то откуда-то для этого должна отниматься энергия. Горячая батарея — ледяные трупы: какие еще нужны доказательства? Нужно узнать, что делается внутри батареи, и уже от этого плясать», — выведенная логическая цепочка окрылила Пастелькина: несмотря ни на что, он все еще ученый. Его следующим академическим шагом стал запрет на выдвижение каких бы то ни было гипотез до изучения внутренностей батареи. Потому что разработка, например, предположения о наличии в ней радиоактивного элемента, в последнее время пытавшегося захватить господство в его испитом мозге, означало бы непременный поворот к теории заговора (кто? зачем? когда?), а она для Пастелькина была что мистика, то есть табу.

После драки со Свиридовым он получил последнее предупреждение: еще одна такая выходка, и его выгонят из Дома. И хотя он очень сомневался в безотказности работы местной машины правосудия (иных не отлучали из коммуны даже за пьяное изнасилование), проникнуть в номер Кита и посягнуть на целостность батареи нужно было все-таки тихо и незаметно. А теперь это было проблемой: там постоянна обитала Прасковья. Да, Пастелькин не испытывал угрызений совести из-за ее ранения. Он определил для себя, что если кто и несет ответственность за ее увечье, то только господин Случай — камень-то предназначался Свиридову. Кстати, до него очередь еще дойдет, пока же главное — разобраться с батареей.

Выжидать удобного момента долго не пришлось. На следующий день после кончины Баянсулу померли все обитатели блока для туберкулезников. Разом. Трое их было — Гуталин, Семеныч и Мистер Снег. Все трое умерли во сне: лица спокойные и даже умиротворенные, как будто в момент смерти им снилось что-то очень хорошее.

Гуталин находился уже в крайней стадии болезни: почти что настоящий живой мертвец. Фрукт это был еще тот: сидеть бы ему сейчас в тюрьме (злостное хулиганство), да хворь отвадила: освободили из зала суда из-за открытой формы туберкулеза. Дали, так сказать, умереть на свободе. Гуталином же его прозвали за то, что когда-то он им непрестанно бухал. Его кореш-собутыльник Семеныч, еще новичок в бомжовском ремесле, в прошлой жизни был бизнесменом. Где-то в просторах Интернета до сих пор живет его страничка во ВКонтакте, которую он украсил своей фотографией в цветастых бермудах и не менее цветастой футболке — в руке коктейль с зонтиком, за спиной пальмы. В отличие от большинства коммунаров познавший роскошь (или то, что многие принимают за нее), он болезненнее остальных переживал падение и свое нынешнее положение. Иными словами, пил по-черному. Семеныч, в частности, держал лидерство среди обитателей Дома по количеству совершенных набегов на местное кладбище: за хищение оставленной покойникам водки били нещадно, но его это не останавливало. Подцепленный от Гуталина туберкулез лишь ускорил его приближение к тоннелю, в конце которого, как говорят, сияет яркий свет. Ну а почти блаженный Мистер Снег, по непонятным причинам не бывший таким изнуренно худым, как его товарищи по инфекции, обожал белые одежды. Но что такое белая куртка и белые штаны для бомжа? Это вечные разводы грязи на рукавах и штанинах, засаленные манжеты, карманы с черными краями, это задница, на которой отпечатывается все, на чем он сидел. Когда мог, Мистер Снег стирал свой белый костюм (он был у него всего один), однако это мало помогало его облику. По странному совпадению, последний раз он выстирал его буквально за день до смерти. Но вовсе не поэтому лежал он теперь белый-белый.

Все трое больных умерли от переохлаждения. Одежда, волосы, бороды, брови, ресницы — все было покрыто инеем. Только с черными прожилками кожа на лицах и руках не была покрыта инеем. Стены, пол, потолок, раздолбанная мебель и драные одеяла — все в блоке было покрыто инеем. Только сиротливо болтавшийся под потолком черный цоколь лампочки не был покрыт инеем. Поглазеть на это сказочное зрелище сбежался весь Дом — даже те, кто всегда обходил стороной туберкулезников. Прасковья пришла тоже, чем и воспользовался Пастелькин.

Новые смерти превосходно вписывались в его теорию. Со дня драки он не пил, ибо не мог заработать даже на рюмку. Зато разводной ключ был заготовлен еще вчера.

Ворвавшись в номер Кита, Пастелькин, не дожидаясь, пока дыхание успокоится, приладил разводник к заглушке на батарее и дернул его. Безрезультатно. Еще попытка — снова ничего. Резьба полностью проржавела — заглушка не поддавалась. Мыча и хрипя, Пастелькин вытанцовывал вокруг шпарившей батареи, пытаясь сдвинуть разводник с места. Он даже ухитрился повиснуть на нем и подергаться — никакого эффекта. Время шло. Становилось по-настоящему жарко. Поняв, что соблюдением трудового норматива ничего не добьется, Пастелькин сорвал ключ с заглушки и принялся лупить им по батарее. По Дому понесся гулкий звон — что треснувший колокол. Новоявленному исследователю было плевать: или сейчас, или никогда. Или он докажет, что в этой батарее что-то есть, или...

Или. Пастелькин остановился — силы были на исходе. А батарее — хоть бы хны. Вцепившись в разводник обеими руками, он занес его над головой, чтобы нанести могучий удар — такой, на какой только был способен, — как вдруг почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. «Убью», — пронеслась в его ошалевшем мозгу яростная мысль. С перекошенным лицом и занесенным разводным ключом он обернулся. И замер.

Посередине комнаты стояла фигура в фиолетовом облачении. Вроде как человеческая, выше среднего роста. Больше ничего о госте сказать было нельзя: полы одежды стелились по полу, скрывая ноги, длинные широкие рукава прятали руки, а складки просторного капюшона закрывали лицо.

- Ты кто? — попытался выдавить из себя ошалевший Пастелькин. Получилось лишь невразумительное мычание. Словно в гипнотическом трансе опустились руки с ключом.

Фигура хранила молчание. От яркого фиолетового цвета среди грязной серости рябило в глазах, но не это было самое худшее. Коммунар внезапно всем телом ощутил исходящую от непонятного создания чуждость. Чуждость всему: комнате, разбросанным по ней вещам, пейзажу за окном и, самое главное — ему, человеку. Его охватила паника. Издав яростное мычание — которое, не будь его челюсть перевязана, сошло бы за настоящий львиный рык, — он метнул в непрошеного гостя разводник. Однако произошло чудовищное для материалистического ума Пастелькина событие: не долетя до цели, ключ растворился в воздухе. Просто исчез, как будто его никогда не было.

Фигура все так же молчала и не шевелилась.

Не ум — первобытный инстинкт подсказал Пастелькину, что нужно бежать. Но фиолетовый страж торчал из пола прямо между ним и выходом — тогда со всего размаха он бросился мимо пришельца в угол номера, в невообразимом па обернулся, и, не выпуская тварь из вида, двинулся к дверному проему. Спина терлась о стену, под ногами путались небрежно разложенные вещи Кита. Фигура повернулась и, казалось, следила за ним. Еще одно показавшееся вечностью мгновение — и Пастелькин вылетел прочь из номера. Увы, вместо того, чтобы сразу броситься к лестничной площадке, он сломя голову понесся через другие номера: дверей почти нигде не было, в отдельных местах были проломлены кирпичные и покрытые штукатурной дранкой деревянные стены. В полумраке бежал он по обезлюдевшему лабиринту, то и дело спотыкаясь о разбросанные пожитки коммунаров и кирпичные обломки. Иногда у него хватало сил и рассудка оглянуться — сзади неизменно маячила фиолетовая фигура. Медленно, но уверенно она следовала за ним.

В итоге произошло то, что и должно было произойти при таком паническом плане спасения: Пастелькин оказался в тупике. Впереди только проем окна, где-то за спиной — фиолетовая тварь. Поскуливая, он заметался по пустому номеру. Высунулся в окно — земля бесконечно далеко внизу, хотя всего-то третий этаж. Снова полный отчаяния взгляд лихорадочно забегал по западне — кольца альпинистской веревки, притаившейся словно гадюка под обрывками отошедших обоев, вернули ему разум. Не мешкая, Пастелькин схватил ее и трясущимися руками привязал к непонятно как сохранившемуся здесь стояку отопления. Выкинул трос на всю длину за окно, вскарабкался на подоконник и, судорожно вцепившись в веревку, начал выползать наружу.

Только сейчас, почувствовав близость спасения, бедный бомж осмелился бросить взгляд в комнату. Напрасно. Именно в этот момент фиолетовая тварь показалась в дверном проеме. Она даже не попыталась схватить ускользающего от нее человека — просто сбросила капюшон с головы. От открывшегося зрелища у Пастелькина перехватило дыхание. Пальцы разжались сами собой — тело ухнуло вниз, только свист в ушах. Остатки асфальтового покрытия милосердно приняли череп коммунара — он треснул как арбуз, освободив томившийся в нем с самого рождения мозг.

Его нашли через полчаса. Однако обитатели Дома не стали ломать себе голову над тем, зачем Пастелькину понадобилось спускаться по веревке с третьего этажа, когда для этого существует лестница: его соседи знали, что тот уж несколько дней как не пьет. Для человека с таким стажем алкоголика, как у недоделанного аспиранта, это означало только одно: белая горячка. Год назад у Пастелькина уже был приступ — тогда он видел бесов, грызущих кирпичные стены Дома. Мало ли что ему привиделось на этот раз: возможно, он посчитал за благо спастись бегством.

Разумеется, коммунары знали, что белая горячка атакует по ночам, тогда как Пастелькин решил потягаться с земным притяжением в разгар дня — но не до таких тонкостей было в нынешних условиях. Серия необъяснимых смертей в Доме тревожила куда больше, чем очередной бзик повернутого умом алкоголика. Назревала паника. «Бежать» — все чаще звучало в разговорах между жильцами. Двое или трое оставили коммуну тем же вечером.

(Окончание следует)