Проза

Начало

Окончание

Как долго я копал – не знаю. Я и так уже заблудился во времени,
а тут эта бесконечная монотонная работа. Если бы надо мной кто-то
стоял и повелевал – работай, работай, теперь отдыхай, – я бы смог
из этого вычислить, сколько времени я работал. Но надо мной никто
не стоял, и у меня не было распорядка: я мог, очнувшись, раза
два зачерпнуть землю, после чего снова ложился в позу эмбриона
и отрубался, а мог и как одержимый до изнеможения вгрызаться в
грунт, пока не отрубался в своём же тоннеле.

Однажды, очнувшись, я не смог найти его – целую вечность обшаривал
всё кругом по стенкам, в одну, в другую сторону, но не нашёл даже
рыхлой земли. Помню, что я то на четвереньках, то во весь рост
передвигался вдоль стен своей гробницы, ища лаз в тоннель. Я то
бежал, в смысле, передвигался быстро, как только можно было, то
полз, ощупывая каждый сантиметр земли. Потом я начал сомневаться,
что у меня вообще был тоннель. Это был только сон. Желание. Я
лёг на дно своей могилы и заплакал. А потом отрубился.

Придя в себя, я практически сразу же нашёл его. Свой тоннель.
Свою нору. Я так и не понял, что это было со мной – то ли сон
мне такой приснился, то ли просто умопомрачение нашло. Хрен знает…

Мне повезло. Да, хоть в чём-то повезло. Наружу я выбрался ночью.
Дневной свет не ослепил меня и звуки жизни не порвали мои барабанные
перепонки. Всё произошло даже как-то и незаметно: я подумал, что
это очередной обвал, когда на мою голову посыпались комья земли
– такое случалось раза три или четыре, а то и сто, двести. Прикидывал
уже, что сейчас мне нужно будет сползти вниз, чтобы заново расчистить
тоннель – но волна свежего воздуха, накатившая вслед за землёй,
подсказала, что я наконец-то свободен.

Свободен… Мне не хотелось смеяться этому, потому что у меня не
было сил, мне не хотелось плакать от этого, потому что я уже выплакал
все слёзы. Голод, жажда – это да, но больше всего я снова боялся.
На этот раз страх был тупой, животный – что-то теперь меня ждёт,
где я на этот раз оказался, не лучше ли было остаться в яме, потому
как однажды я избежал тюрьмы – только для того, чтобы оказаться
в ещё большей жопе. Одно успокаивало – стояла тишина. В жилых
местах и поблизости к ним не может быть такой тишины, даже ночью.
Обязательно что-нибудь лязгает, звенит, гудит, лает, кричит, плачет.
Значит, чехов здесь почему-то нет и мне ничто не угрожает.

Было темно, никакого движения, словно я по-прежнему сидел под
землёй, только звёзды высоко в небе говорили, что я наружи. Нужно
было куда-то идти, что-то выяснять, объяснять, доставать еду…
Вместо этого я потерял сознание. Я не смог даже подняться на ноги
– как стоял на четвереньках, так и рухнул.

Очухался я, когда уже светало. Отвыкшие от света глаза долгое
время отказывались работать: я открывал их на мгновение и тут
же зажимал рукой – резало, покалывало, тупо щипало. По земле стелился
туман, но я думал, что это глаза шизуют. Потом только понял, что
это такое. С трудом осмотревшись по сторонам. Потихоньку, кое-как.
В первый момент я даже подумал, что объяснение безлюдности местности
самое простое – я вырыл настолько гигантский тоннель, что просто-напросто
оказался за пределами поселения чехов. Потом, как рассвело, туман
быстро рассеялся, скрывшись где-то там, откуда приходит ночью,
и я начал кое-что разбирать. А потом, когда глаза потихоньку освоились,
хотя болели они ещё очень долго, и понял всё. Точнее, ничего не
понял.

Я выбрался именно там, куда меня привели, – в том самом непонятном
«лагере сельского типа». Вот только от него ничего не осталось.
Ничего, что дало бы возможность людям вновь поселиться здесь.
Дома были напрочь снесены с лица земли, от некоторых даже развалин
не осталось, и об их существовании можно было догадаться только
по свежей взрыхлённой земле – там, где они когда-то стояли. Вместо
землянок зияли чёрные провалы, а по их краям было размазано невообразимое
месиво из досок, битума, каких-то тряпок и ещё чёрти чего. По
чудовищной случайности мой подвал оказался единственным нетронутым
в лагере – всё остальное, что человек возвёл здесь своими руками,
было словно взорвано изнутри. Вот только взрывали не привычными
вэвэ, а хрен знает чем. Я в этом, как-никак, разбираюсь.

А потом я увидел разбросанные повсюду трупы. Понадеялся было,
что это у меня глюк, но это был не глюк – трупы мужчин, женщин,
детей, собак были реальными, как и я сам. Они все были мертвы,
и, судя по их одежде, смерть пришла за ними ночью – только пятеро
из замеченных мною были в форме и при оружии. Но все без исключения
трупы были… аккуратными, что ли. Таких на войне не бывает: ни
грязи, ни кровавых ошмётков, ни сведённых судорогой членов, ни
почерневших ран, ни следов гниения и сладковатой вони – даже остекленевшие
глаза не были выклеваны прожорливыми птицами. Их не могли травануть,
потому что на это не было похоже, и это было бы… бессмысленно.
Люди словно не умерли, а просто отключились. Как холодильники.
А их загадочный убийца – не могли же все они взять и умереть в
один момент, словно сговорились – выместил свою ярость и безумие
на их жилищах, разорив все до одного и унеся некоторые из них
куда-то с собой. Как трофеи.

Быстро поднялось солнце. Потеплело – наконец-то дрожь отпустила
меня. Я сидел посреди этого молчащего некрополя и не знал, что
мне делать. Про Ветерка я тогда даже и не подумал. Ну, что это
он всё натворил. Куда ему. Тут если и было что-то такое, то только
смерч пронёсся. Какой-то целенаправленный, избирающего действия.
Да ну, бред какой-то. Это в яме можно было Ветерка вызывать, а
на свободе… Да зачем же на свободе думать о таком? Вот ещё. В
конце концов, я смертельно устал. Устал бояться, устал ждать.

Но тут и не было ничего, чего можно было бы бояться или отчего
можно было бы хоть чего-то ожидать. Всё было реальным и в то же
время каким-то ненастоящим – потому что не может быть таких беспричинных
разрушений и таких чистеньких трупов.

Из ступора меня вывела куриная ножка, варёная куриная ножка –
она валялась рядом с одетым по форме молодым чеченцем. Как будто
смерть настигла его во время еды. Я схватил её и проглотил – прямо
с костями и прилипшей к ней землёй. Какой смысл отряхивать, я
столько этой земли наглотался. В отличие от трупов курица начала
подгнивать, но меня это не остановило: я начал метаться по лагерю
в поисках еды. Сначала старался не касаться трупов и даже обходил
их стороной – мне казалось, что я ещё чего доброго разбужу их,
и тогда меня опять засадят в яму. Но постепенно я осмелел – или
же от мизерных порций еды потерял остатки разума. Я начал беззастенчиво
перетаскивать трупы, переворачивать их – нет ли чего съестного
под ними. В бешенстве пинал я их, когда ничего не находил, словно
они были виновны в том, что не позаботились о еде для меня. Одну
собаку даже швырнул куда-то совсем уж далеко – откуда только силы
взялись. Больше всего мне повезло на останках того дома, где,
как я предположил, меня допрашивали – здесь я нашёл алюминиевую
кастрюльку с какой-то похлёбкой внутри, высохшей по краям и начавшей
покрываться плесенью. Я съел всё это руками, своими грязными руками.
Нашёл ещё банку с гречкой – проглотил, не разжёвывая, потому что
не было сил крошить зубами твёрдую крупу. Проглотил и найденную
потом размокшую муку. Вместе с дырявым полиэтиленовым мешком,
в котором она была, проглотил.

Потом меня, конечно, стошнило. От этого, наоборот, полегчало.
Чуть было не потерял сознание, но успел собраться – хватит. Взял
моду: чуть что – в обморок. Так и застыл, таращась на свою блевотину.
Подумал было съесть её – да противно стало. Значит, прихожу в
норму, подумал я тогда. Пора и сваливать отсюда. Мало ли придут
и меня опять в яму засадят.

Я раздел одного чеха, снял камуфляж с него. Напялил на свои грязь
и дерьмо – потом помоюсь. Жрачку, что нашёл – какие-то засохшие
горбушки, пара костей, все в жилах, гороха сушёного пакетик, картофелина,
даже не подгнившая, – в вещмешок положил. И пошёл. Взял калаш
чей-то – да через сотню метров бросил. Больно тяжёлый. Мне бы
себя донести.

Да и куда бы я пошёл с автоматом в таком виде? Чехи встретят –
сразу поймут, что к чему, наши – с такой-то бородой сто пудов
за чеха и примут. Тем более, если под балдой. Не хотелось так
глупо подыхать после всего, что пережил. Нужно было бы позаботиться
о своей внешности, но пока я просто боялся что-либо делать. Хотелось
поскорее уйти подальше от места своих мучений. И от того, что
с ним стало.

Я шёл по солнцу – всё в горы и в горы. Не по заснеженным вершинам,
но всё равно не подарок. На войне вообще лафы не бывает, а если
ты в полной жопе – тем более. Делал короткие привалы, во время
которых подкреплялся своими припасами и тем, что под руку попадалось
– альфовцы научили кое-чему. Шёл, не особенно сознавая, где я.
Страх подгонял меня. Прилягу, бывало на землю, да и вскакиваю
через минуту – страшно. Вдруг по следу моему идут. Назад в яму
не хотелось. К вечеру набрёл на какие-то развалины. В них и решил
переночевать. В лесу ещё успеется.

Утром огляделся. По-видимому, когда-то это был монастырь. Наш,
православный. Маленький такой монастырчик, служивший скорее символом
русского господства на Кавказе, чем выполнявший какую-то богоугодную
работу. Смешно даже – кого здесь на путь истинный наставлять можно
было. Весь совок отстоял, да войны, бедолага, не пережил. Разорили
его ещё в самом начале, во времена первой кампании. Может, и раньше
– развалины успели конкретно зарасти.

Отсюда унесли всё, что только можно. Тем не менее в одном полуподвале
нашёл монашескую рясу. Грязную, всю в дырах – может от пуль, а
может и просто прогнила – но в целом ничего. Мысль, что делать
дальше, как-то сама собой в голову пришла. Монастыри обычно если
не на берегах рек ставили, то хотя бы поблизости. Прислушался
– где-то действительно шумела вода. Туда и пошёл.

Река текла в ущелье – на Кавказе все реки такие – но спуск к ней
был. Природный, хотя монахи тоже потрудились. Вода ледяная. Само
собой. Мыться было больно – но надо, надо. Земля была везде –
в ушах, в носу, между зубами, в каждой складке моей засранной
одежды. Даже в жопе была земля. Я серьёзно.

Одежду тоже постирал, хотя из формы чеченца оставил только штаны
– куда ж куртку под рясу-то. Тело моё, наверное, было таким, каким
и должно быть у монаха – бледным, костлявым. Только ран у монаха
быть не должно… Ничего, рожа зато заросшая, может, сойдёт.

Вернулся в разрушенный монастырь. Высох, обогрелся на солнышке.
Поел, чем бог послал… Потом смотрю – в груде развалин вывеска
валяется: «***ский монастырь». Раньше не приметил. Я её подмышку
– и попёр.

Не знаю, на что рассчитывал, переодеваясь в монаха. Если в таком
виде напорюсь на чехов, то они меня просто распнут. Вот именно.
Может, где-то в глубине души я этого и хотел. От ямы инстинкт
меня гнал, да душу-то не перегонишь. Верить не веровал, но всё
равно предал. Паскудно предал. Совесть, она такая – не даст порадоваться
обретённому счастью. Счастья я не получил, но у меня была свобода
– вот совесть-то и воспользовалась. Противно мне стало, от себя
противно. Я и вывеску-то монастыря взял, чтобы хоть что-то… богоугодное
сделать. Так я, во всяком случае, думал. Не то, что она тяжёлая
была, просто неудобная. Автомат, право, проще было бы нести. Да
и привычнее. Но я всё равно нёс.

Три дня шёл. Ночью, конечно, ужасно – холод дикий, даже в яме
теплее было. Но я выжил. Один раз над головой вертушка протарахтела.
Но пока я соображал, что этот шум означает, она улетела…

Странствие моё закончилось неожиданно. Напоролся-таки на чехов.
Не на бандитов, на омоновцев ихних. Омоновцы, да ещё и чеченцы
– не стал я раскрываться перед ними. Так мол и так, наказание
за проступок возложили на меня в обители нашей – вывеску нужно
вернуть. Это что-то вроде реликвии. Вот я и хожу здесь.

А они спрашивают: а что ж штаны у тебя форменные, коли ты монах?
Я об этом и не думал – напялил, чтобы хоть как-то потеплее было,
и без того ведь босиком топал. Лоханулся, одним словом. Этой своей
очередной промашки я смутился, в землю уставился. А они моё смущение
на свой лад истолковали – сами смутились, да потом начали: война,
тут всё можно, ладно, ладно, ладно. До меня потом только допёрло,
что они подумали, что я штаны с мёртвого снял. Ну, так оно и было.

Подбросить предложили – бэтээр или вертушку вызовем, – да я отказался.
Сам, говорю, дойду, мне чуть-чуть осталось. Так и расстались.
Геройский, сказали мне напоследок, ты монах. А мне и тошно.

Я посмотрел на Распиздяя: то ли действие наркотика закончилось, то
ли воспоминания оказали на него такое воздействие, но теперь
лицо его можно было бы метафорически приравнять стёртым
лезгинкой сапогам. Почти в самом начале рассказа Лёха тоже
всё-таки отрубился, так что одному мне рассказывал Распиздяй свою
историю. Исповедывался. Как сели мы друг напротив друга за
столиком, так и сидели. Я ж говорю: слушать умею.

– А Ветерок что же? – спросил я его, когда он замолчал и уставился
куда-то в угол комнатки. Мне было действительно интересно.

Распиздяй, однако, не слышал меня. Он словно завис в какой-то
прострации. На всякий случай я посмотрел туда, куда он уставился.
Ничего там, конечно, не было. Я перевёл взгляд на лежащего
на диванчике Гнатюка: интересно, есть у него ещё? А то
задушился я уже. Осознание того, что я так долго парился в этой
комнатушке, переросло в волну раздражения. Нет, было
прикольно, не спорю, но всё же… Я снова повернулся к Распиздяю и
подёргал его за рукав:

– Э, Ветерок!

– Ветерок? – в его глазах перемешались недоумение, словно я сказал
что-то такое, чего знать не мог, и какое-то преддверие ужаса,
как будто он вспомнил о чём-то таком, о чём не смел
забывать.

– Ветерку-то сказал спасибо?

Вместо ответа Распиздяй вскочил и заметался по кабинету. Я с
недоумением смотрел на него. Он вёл себя так, словно не рассказал
только что свою историю, а я сам каким-то непостижим образом
узнал её и теперь шантажирую его. «Братан, это уж явный
перегиб», – подумал я. Раздражение возросло ещё больше – я
обозлился на него. Неимоверно обозлился. Я понял: то, что он
сейчас рассказывал, было обыкновенной – не спорю, хорошо
продуманной – но выдумкой, которой этот засранец пичкает всех, кого
раскручивает на дармовую выпивку или кайф. Страшная сказка
для тех, кто не был на войне и совершенно в ней не
разбирается. Просёк, что майор вырубился, – и давай фэнтази
наяривать. Я тоже хорош – уши развесил.

– Что же ты, опять Ветерка забыл? – со злостью спросил я. – Как в
жопе, так зовёшь его, а как отмазался, так сразу: «Какой
Ветерок?» Нехорошо! – понесло меня, – Нельзя так! – и заладил
неожиданно для самого себя, – Ветерок, Ветерок, Ветерок!

Тут вдруг из зала – скорее всего, приглашённая певичка уже свалила,
а орудовавший за ней диджей напился в хлам, поэтому
организаторы стали гонять диски, что под рукой оказались, –
раздалась музыка. Вроде модная такая музыка, в которой западные
музыканты и певцы вовсю используют всякие восточные мелодии,
мотивы и приёмы. Но только странная была эта мелодия. Сам не
знаю, почему. Была она какая-то… тревожная. Я такой музыки
никогда не слышал.

Распиздяй, как услышал первые звуки этой мелодии, замер и побледнел,
как мел. Он хотел что-то сказать, но потом, судорожно
сглотнув, бросился к двери. Дёрнул за ручку – не открывается. Ещё
раз – тоже никакого результата. Я только собрался сказать
ему, что замок надо повернуть, как он ногой по двери ударил –
ни в чём неповинный замок грохнулся на пол. Распиздяй –
дёру. Я – за ним.

Он бежал по коридору прочь из клуба, словно его преследовали все
демоны ада. Увидев его бегущим, да ещё и меня, преследовавшего
его, охранники решили, что он опять натворил что-то, и
бросились ему наперерез. Но на этот раз остановить Распиздяя они
не смогли – в него словно бес вселился, он раскидал троих
охранников как щенков и выскочил за стеклянную дверь.

Дверь захлопнулась перед самым моим носом. С налёту я грохнулся на
неё, но… она даже не шелохнулась. Бросившиеся мне на подмогу
охранники тоже оказались бессильными – какая-то неведомая
сила держала дверь с той стороны. В недоумении мы уставились
друг на друга.

– Что он на этот-то раз натворил? – с укоризной спросил меня один из
них. – Предупреждали же!

– Да ничего, просто, нашло на него что-то… – пробормотал я. –
Музыка! – осенило меня в следующий момент, – вы слышите музыку?
Восточную? Дудка играет…

Охранники пожали плечами – из зала, действительно, доносились
обычные звуки отечественной разудалой попсы. Никаких восточных
мотивов. Я хотел было вернуться обратно, в наш кабинет, чтобы
удостовериться, что там её тоже нет, но в этот момент дверь
хлопнула сама собой – как от порыва ветра. Мы подёргали её –
она с лёгкостью открылась. Выскочили на улицу.

– Э, да он уже, небось, далеко… – пробормотал охранник, который у
них за главного был.

Тем не менее, скоро мы нашли его. Распиздяй лежал бездыханный в
первой же подворотне. Лицом вверх. Спокойный такой – под светом
уличного фонаря. Следов насилия, как говорится, на нём
обнаружено не было. Никаких. Всё в нём было нормально. Кроме
одного – он был седой, как снег. Белый-белый.

Мой вагон был полупустой. Все бежали в Москву на Новый Год, а
к нам – не очень-то. Правильно, в принципе.

В соседнем купе ехали хмурые федералы. Их форма была поношена,
а в их лицах было бесполезно искать намёки на предпраздничное
настроение и тем более на ожидание чего-то. Они, конечно, отпускали
реплики о празднике, но как-то тупо, заученно, по привычке. Так
же, как женская тема затухла, когда их соседки, молоденькие смазливые
девушки, выяснили, что спутали вагон, после чего радостно убежали
прочь (федералы клеились к ним), так и новогодние разговоры прекратились,
когда выяснилось, что говорить-то не о чем. Они хмуро напивались
(«Давай, оформляй»), и было понятно, что ничего весёлого у них
уже не произойдёт. Улягутся на лавках, прямо в своих хакингах.
Без матрасов, подушек и одеял.

Станут похожими на трупы.

Распиздяя мы там и оставили. В подворотне. Неприятности никому
не были нужны, а его ведь даже и в списке приглашённых не было
– не знаем таких. Обдолбаться он мог где угодно – в той же подворотне.
И всё. Бывает и такое. Разве нет? Нужно просто молчать. Тогда
всё будет хорошо. Сломанный замок? Эка невидаль, делов на пять
минут, бывало и покруче, – махнули рукой охранники. Лёха как очухался
– совершенно ничего не помнит. А Гнатюку всё по барабану. Кстати,
у него действительно было ещё, так что я привёл свои нервы в порядок.
В целом всё кончилось замечательно. Хорошо погуляли. Сейчас домой
приеду, там Новый Год, а потом…

Мне вдруг захотелось оказаться подальше от новых соседей и тем
более от тайн, что живут в них. Я остановил проводницу из другого
вагона, разыскивавшую желающих проехать в отдельном купе, и спросил
о цене. Пятьсот – нормально. Собрал вещи и ушёл вслед за этой
потасканной и полинявшей девицей. Покайфую в персональном купе.

Странно, что эта мысль не приходила мне в голову раньше.