Онтологические прогулки

Вы всё шутите, а ни жизнью, ни искусством  шутить нельзя. То и другое строго: оттого немного на свете и людей и художников.

                                                          И. Гончаров. «Обрыв»

Разговор о живописи и мастерстве художника можно начать словами Гегеля: «Предметы пленяют нас не потому, что они так естественны, а потому, что они так естественно сделаны». В них исчерпывающий ответ для желающих понять, в чём отличие инсталляции – яблоко на столе – от живописи, изображающей яблоко на столе.

Дети стремятся подражать природе и художникам-реалистам, это заложено в них изначально, таково свойство человека. Об этом писал Аристотель в «Поэтике»: «подражать присуще людям с детства: люди тем и отличаются от остальных существ, что склоннее всех к подражанию, и даже первые познания приобретают путём подражания, и результаты подражания всем доставляют удовольствие».

Подражанием начинают путь познания. Мерило таланта – результат. Это противоречит распространённому мнению, что в искусстве главное − процесс.

Если помнить об этом, то, как тогда относиться к распространённому мнению о необходимости во что бы то ни стало сохранить детскую непосредственность, изучая рисунок, живопись, композицию?

– Берите, дети, кисти, краски – и творите! Зачем вас учить, только портить! Прислушайтесь к себе, в вас уже всё есть, вы – целый мир, раскрывайте его!

Детям внушают, что эстетические ориентиры устарели, их вообще не должно быть у свободного человека в стремительно меняющемся свободном мире. Как же тогда оценивать детские произведения? А никак! Они изначально прекрасны, истина всё также глаголет устами ребёнка, убеждают доброхоты-учителя. Им охотно внимают родители, это воспринимают как одобрение и подхватывают молодые «современные» художники, которым некогда учиться. На фоне их хора еле слышится глухой голос Гегеля: «Критика требует критерия». Философ говорит, что греческий Аполлон – это не просто солнечный бог, но и бог знания. Выступая против Аполлона, против Академии, «современное искусство» выступает против знания.

Кокетничанье с простотой, возвращение к «истокам» весьма распространено у слабоумных – считал врач, писатель и политик Макс Нордау, строгий натуралист и эволюционист. В начале ХХ века он спрогнозировал упрощение и снижение уровня европейской культуры, эротизацию массового сознания. Прогноз оказался точным? Зачем же так утрировать, ведь можно это положение вещей назвать раскрепощением, свободой выбора. Существуют же, в конце концов, или нет, права человека? Надо ими пользоваться, коль мы современные люди.

Соображениями о правах человека делился и несовременный Аристотель.

«Даже если для одного человека благом является то же самое, что для государства, более важным и более полным представляется всё-таки благо государства, достижение его и сохранение. Желанно (аgapēton), разумеется и благо одного человека, но прекраснее и божественней благо народа и государства».

Получается вопрос о несчастье одного как цены общего счастья, тот самый вопрос о «слезинке ребёнка», вставал задолго до Ивана Карамазова. В античности он был решён в пользу общего счастья – «прекраснее и божественней благо народа и государства». В современной России решили согласно Ивану Карамазову. Не с подачи ли этого героя, беседовавшего с чортом, принята Статья 2 Конституции РФ: «Человек, его права и свободы являются высшей ценностью. Признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина – обязанность государства»? Идеология, заявляющая высшей ценностью права и свободы человека – это идеология либерализма, идеология упрощения и снижения уровня культуры.

Во все времена все новшества в искусстве были вызваны происходящими изменениями в обществе. Чем резче выглядели изменения, тем ярче виделись новые пути в искусстве. Французская революция сменила барокко на классицизм и ампир. Затем эти стили переродились, измельчали, затухли в бидермайере, стиле, отразившим тяготение публики к домашнему уюту, милым безделушкам. С середины 1980-х годов в искусстве также произошли резкие изменения, их ещё предстоит анализировать. Бросается в глаза доминирование пародии, низкого юмора, приблатнённого героя. И вот парадокс: основная идея сегодня – обогатиться, а искусство – бедное. Бедное идейно, формально, чувственно.

Перспектива современного искусства явно непрямая.

Может быть, прямая перспектива есть мостик, перекинутый из мира видимого – в мир невидимый? Прямая перспектива даёт возможность подойти к бесконечности, к бесконечности хотя бы в смысле неистощимой фантазии. Движущийся глаз связывает воедино пространство, без движения взгляда пространство воспринимается всего лишь промежутками между предметами. Глаз всегда в движении, в этом его родство с солнцем. Художники различаются по скорости взгляда.

Это всё прописные истины.

Значит ли это, что они не действенны? Нет, руководствуясь прописью, истину можно раскрыть по-новому даже характером почерка. Человек Возрождения, Боккаччо, приводил параллель между своим учителем поэтом Петраркой и художником Джотто:

«Эти искусства – риторика и живопись – влюблены друг в друга. Живопись требует таланта, высокого и наивысшего таланта жаждет риторика. (…) Когда возродилась одна, подняла голову и другая».

Пятьсот лет спустя Николай Заболоцкий написал стихотворение «Портрет»:

По сути, он «переписал» Петрарку, но своим почерком, и выявил новый образ мысли, не раз высказанной.

Удивительное созвучие в словах глаз и глас – голос. Свойство говорить, осмысленно звучать – глас – всего на одну букву различно со словом, обозначающим орган, позволяющий нам смотреть и видеть. Случайно ли такое созвучье в словах, характеризующих наши «инструменты» познания мира?

А как мы пользуемся своей возможностью к голосу природы добавить свой голос? От гласа – звуков, исполненных смыслов, до глоссалалий – звучащих чувств, не поддающихся точному словесному выражению. То же самое и с нашим глазом. Он может просто смотреть на мир как на картинку, набор пятен – зрительные глоссалалии, но может, включая внимание, мысль, интуицию – зреть, прозревать мировые сущности, отыскивая образ.

Удивительный голос – и удивление. Проникновенный голос – проникновение.

Ведать – от видеть.

Живопись – это касания. Касания предметов между собой и фоном. Точность цветового и тонального касания двух форм создаёт пространство, даёт понятие о среде: плотная, лёгкая, воздушная. Именно решение вопроса касаний, а не письмо масляной краской по холсту делает живопись живописью. То, что на бумаге – не живопись, и то, что акварелью сделано – не живопись – эти прописные истины несостоятельны. Краска и поверхность изобразительного поля важны, безусловно, но они не решающие в вопросе живопись перед нами или нет. Кроме того, слово «касания» следует понимать и как прикосновение к каким-то темам, традициям, к вопросам, кажущимся вне традиции. Хотя таковых, наверно, нет. Даже самые «новые» вопросы в своей сути традиционны и сводятся к базовым проблемам, решаемым новыми наполнениями, как представляется их хроникёрами.

Задумываясь об искусстве и о художнике, о школе и её ниспровергателях с их проповедью о вечно-детском рисовании, никак не обойти одно важное обстоятельство. Не только художник, человек вообще становится полностью человеком, когда превосходит «естественное» своё состояние. Оставляя прошлое, умирая в своей детскости, человек переходит в стадию нового способа бытия, делающего возможным познание. Человек, художник становится посвящённым, тем, кто знает; ему открыты тайны, известны откровения метафизического порядка.

Отсюда мой вывод о детском рисовании, которое хотят «сохранить» в человеке как можно дольше, если не навсегда, поборники естественности и свободы в жизни современного человека. Отказывая юному художнику во взрослении, в возможности серьёзного обучения, они ставят преграду между ним и подлинным бытием, лишают его возможности познания, включающего и разочарование, и сомнение, и радость истинного наслаждения и победы.

Художник, прошедший школу классического рисования, может считаться посвящённым, знающим. Не прошедший её, остаётся на профанном уровне, что, впрочем, не исключает своеобразные откровения, выразительность и другие признаки художественного произведения. Однако опыт его остаётся сугубо личностного характера, да и то с большим налётом учительского влияния.

Что и говорить, искусство требует жертв. Трудно вспомнить, когда первый раз услышал эту фразу, произносимую с непременной усмешкой, – речь, как правило, идёт о курьёзе. Но вот Делакруа в Дневнике от 22 февраля 1860 пишет: «Основной принцип в искусстве заключается в необходимости жертв». О чём речь? О необходимости исключить из картины всё, что удаляет художника от поставленной цели. Художник убирает всё, что не способствует созданию художественной реальности – красоте.

Но как далеко может зайти живопись в своих жертвах! До магических художественных заклинаний – линий и красок – Гогена или Кандинского, – линий и красок, не связанных с каким-либо фигуративным изображением. Можно цвет отделить от предмета, можно их противопоставить.

Надо навести порядок, говорим мы, понимая, что требуется расставить вещи по местам, убрать лишнее. Наведение порядка требует усилий, осмысления. Так и в искусстве: естественные формы содержат пластические элементы, но и примеси. Надо увидеть в естественной природной форме преддверие формы пластической.

На выставке в Русском музее я увидел, что у Архипа Куинджи свет отнюдь не растворяет форму, как это происходит у импрессионистов, ратующих за самодостаточность цвета, за независимость его от формы. Куинджи светом собирает формы, а не растворяет их, не разделяет.

Что бы мне ни говорили о Малевиче, о Кандинском, я, отдавая должное этим новаторам, тем не менее, глядя на их работы, не могу увидеть цвет – вижу краски: прежде всего физически ощущаю в изображении вещественность красочного слоя. По-моему, они исключили само понятие света из живописи, краска доминирует, не переходит в состояние света. Это пример красочной живописи. Краски могут быть самые необыкновенные, но, если сравнить их со звуками, то ведь даже самые удивительные, звуки сами по себе не делают мелодию. Также и краски сами по себе не становятся цветом, да и живопись – это не только цвет, в конце концов, это в большей степени свет.

Свет – это не фонарь, который всё время светит в одну силу.

В каждом месяце своё освещение, свой свет.

В каком «месяце», в каком «времени суток» коротают одиночество безликие фигуры Малевича? Они заключены в его собственном космосе, где нет времени – оторопь.

То же самое – тень. В тени должна быть своя жизнь. Чтобы написать тень, надо досконально знать предмет, который её отбрасывает.

Важность ньюансов: передача материальности как «судьбы» предметов, их истории. Немногословная образность истории.

Нетварный свет в иконе – золото, оно символизирует бесконечность. В иконе нет теней. В зрачках святых нет бликов, свет идёт изнутри.

Удивительные цветные тени у петербургского художника Рашида Доминова. Он как-то сказал, что между взглядом на натуру и взглядом на холст, где должно появиться изображение, начинает активно действовать память. Поэтому между работой с натуры и письмом по памяти нет противоречий, это в общем один и тот же процесс. Память художника. Это всё та же скорость взгляда и способность удержать увиденное.

Говорят, старое искусство, новое. Так можно рассуждать о вине, отдавая предпочтение выдержанному или молодому. Искусство вне времени – на все времена, ибо показывает возможность человеческого духа и мастерство.