Литературная критика

 

 

 

Принято считать, что постмодернизм обнаружился в середине ХХ века по причине кризиса культуры и цивилизации. Есть другая точка зрения – явление это возникает в любой кризисный период как универсальное средство преодоления кризиса. Говорят, когда Победоносцев, желая открыть Александру III глаза на бедственное положение страны, воскликнул: «Государь, Россия на краю пропасти!», царь ответил: «А когда она не была на краю пропасти?» Так и с культурой – когда она не переживала кризисов?

 

Любая социальная доктрина, система ценностей и критериев, в том числе в искусстве, живут от подъёма до спада. В этом смысле постмодернизм – не что-то занесённое «из Германии туманной» или не менее «туманной» Америки. Этот продукт прекрасно возрастает на родных культурно-мировоззренческих дрожжах. Он отвергает – бытие, универсальное, целое, абсолютное, истину… − категории гегелевской философии, согласно которой бытие определяет сознание; сам же исповедует многомерное восприятие мира.

 

Но разве только в ХХ веке выдвигались модели общества, культуры и цивилизации альтернативные существующим? А захватывающие дух суждения русских нигилистов и анархистов – хоть бы в изложении Раскольникова и Кириллова (если Бога нет, всё позволено)? Проекты реализаций этих суждений будоражили умы западной культуры от Оскара Уайльда, симпатизировавшего русским социалистам-революционерам, до Альбера Камю, взявшего Достоевского поводырём в поисках истоков радикализма и его влияния на европейскую мысль.

 

Яркий пример постмодернизма в отечественной живописи – картина И. Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года», более известная как «Иван Грозный убивает своего сына». В древнегреческом театре кровавые злодеяния совершались за кулисами и никогда перед зрителем. У Репина также не изображён момент убийства: на холсте окровавленный царевич и обнимающий его отец. Зритель волен догадываться, что произошло на самом деле. Если, конечно, в нём теплится огонёк криминальной фантазии Конана Дойла, Агаты Кристи, Жоржа Сименона… Сам художник объяснял возникновение замысла так. Поездив по Европе, он поразился обилию кровавых сюжетов у популярных иностранных художников. «Несчастья, живая смерть (курсив мой – А. М.), убийства и кровь составляют… влекущую к себе силу». Продвинутому патриоту захотелось и отечественную публику приобщить к новомодному тренду. Для этого лучшего бы и не нашлось, чем пересказанная Карамзиным, туманная легенда пера Андрея Курбского. Беглый князь настрочил на польско-литовские «гранты» немало страшилок о грозном царе, смесь правды и сплетен, – термина «постмодернизм» тогда ещё не изобрели. Термина не было и во времена Репина. Но постмодернизм уже был: по окончании картины у Репина отнялась рука, а позировавший в роли царевича Всеволод Гаршин, бросился с лестницы. Был ещё молодой купец, напавший с ножом на страшную картину… Где же вы, писатели, кинематографисты? Какой удивительный полифонический сюжет пропадает! Обозначим пунктиром лишь цепочку персонажей: Иван Грозный, его сын, диссидент Курбский, Карамзин, Репин, Гаршин… плюс «следователи-исследователи»: модный психоаналитик, его друг, брутальный лидер оппозиции, и на десерт − аспирантка факультета истории искусства. Полученный продукт имел бы шансы пополнить ряд загадочных творений, таких как «Портрет» Гоголя, «Портрет Дориана Грея» Уайльда, «Овальный портрет» Э. По… и, ясное дело, оставил бы далеко позади «Код да Винчи» Д. Брауна. Но… вот сила классики: ещё во времена оно было написано древнерусское «Как перевелись богатыри на земле русской», а, поди ты, действует до сих пор – «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков». Да в связке с «нет пророка в своём отечестве», эти констатации творческого бессилья, насылающие паралич воли, удивительно действенны.

 

Между тем произведения искусства, и русская классика в особенности, предлагают творческому человеку, а постмодернисту тем более, немало дерзновенных возможностей для широкого поля вариаций, акцентировок, «перекомпозиций» (Т. Новиков). Но, много званных, мало избранных. Всё ещё силён стереотип мышления публики, заставляющий художника натужно искать оригинальности, изобретать способы во что бы то ни стало шокировать публику «новыми прочтениями». Отсюда склонность к всевозможным непотребностям и извращениям постановщиков классических пьес на сценах и на экранах. Что тут сказать… Разве что, вспомнить слова Поля Валери: «Лев питается бараниной, но не становится бараном». Это о традиции, о подражании без боязни потери индивидуальности. Слышащий да услышит. Классика требует чуткого обращения, её надо уметь готовить – чтобы она могла быть воспринята и усвоена испорченным организмом современного человека. И тут без деликатной творческой дерзости (простите за оксюморон, но речь всё-таки о постмодернизме) не обойтись.

 

 

Сегодня именно дерзостью можно назвать любовь к классике, стремление видеть в традиции неиссякаемый источник вдохновения, путь к ясным художественным формам – простоте как высшей форме сложности. Одним из смельчаков, обращающихся к классике, выступил человек-оркестр современной питерской арт-сцены Виктор Тихомиров, художник, режиссёр, писатель, журналист… Он использовал канву пушкинского «Онегина» для написания романа из жизни молодых людей времён заката Советского Союза.

 

Презренный всеми телевизор, этот «очаг современного человека» (Дж. Леннон) «однажды приковал моё внимание лекциями Валентина Семёновича Непомнящего о Пушкине и Евгении Онегине» − признаётся автор романа «Евгений Телегин и другие». Скажем сразу, ожидающих в этом произведении «нового прочтения» пушкинского сюжета по части проецирования на героев, прототипами которых были Онегин и Ленский, модного гомосексуального орнамента просим не беспокоиться. Автор не обнадёживает и в отношении эмансипации Татьяны. Я другому отдана, и буду век ему верна, − век-то, когда уж прошёл, можно бы расслабиться и посмотреть налево. Ан нет, и с переменой Онегина на Телегина сумма убеждений Татьяны или предубеждений, как хотите, остаётся неизменной. «В тот день, когда они отправились снимать молодёжную программу с русско-корейским рокером, она сразу увидала Телегина из дальнего конца коридора и без памяти бросилась навстречу ему бегом. Будь коридор короче хоть на треть, она так и добежала бы до него и, возможно, при всех бросилась бы Евгению на грудь, и вся дальнейшая жизнь её и судьба перевернулись бы. Но на последнем отрезке дистанции Таня опомнилась, отругала себя и взяла в руки».

Между Татьяной Пушкина и Татьяной Тихомирова, действительно, дистанция огромного размера, заметил бы другой Александр Сергеевич. И всё же, ирония Тихомирова, которой пронизан роман, иронии рознь. Скорее, это приём отстранения, способ избежать спонтанного признания в любви (подобно письму Татьяны Онегину) − к Пушкину, к героям своего романа, реинкарнациям пушкинских персонажей. В конечном счёте, признания тому прекрасному времени жизни, что зовётся юностью, где бы и в какое время она ни цвела. Конечно, ничего этого Тихомиров впрямую не говорит. Говорят, да и то, чаще про себя − герои. «Слово ,,любовь” он тоже, наверное, не раз произносил, но Таня всегда нарочно пропускала его мимо ушей. О своей же любви старалась пока не вспоминать, как о неприкосновенном запасе души». А далее – модуляция, понижение откровенности, мягкое, но всё же отстранение. «Но запас этот, в виде крохотного узелка с льдинками постукивал время от времени в её сердце, вызывая нечто вроде хронической простуды, так что Таня частенько покашливала».

 

Надо сказать, есть у В. Тихомирова и описания интимных сцен, а как без них в романе? Всё по заветам Пушкина: если читатель ждёт рифмы розы, что должен сделать автор? −на вот, возьми её скорей! – подать интим. И автор подаёт, но с присущим ему «митьковским» целомудрием, притушив фитилёк у входа в спальню, да, собственно, и не входя в неё. Жива-таки пушкинская эротическая традиция: поэту достаточно лицезреть дамскую лодыжку, чтобы… чтобы в зависимости от темперамента, написать мадригал, сонет или элегию.

 

А как же сор? − скажут иные осведомлённые, откуда, не ведая стыда, растут стихи, перформансы, акции да, собственно, растут бледные ноги всевозможных изводов постмодернизма. Без сора современное искусство, театр, кино, литература, не актуальны. «Евгений Телегин» всё же пример актуального искусства, если в нём искать не сиюминутное лентоновостное, вернисажное, а увидеть элементы непреходящего, свойственного Человеку всех времён и народов. Актуальны сновидения героев – это сны о чём-то большем, представление себя в неожиданных ситуациях. Автор по-сократовски – женишься, пожалеешь, и не женишься, пожалеешь − предоставляет героям свободу совершения или не совершения поступков. Короче говоря, постмодернизм В. Тихомирова самый настоящий. Просто он у него с человеческим лицом, как тот социализм на излёте − с «кинжальной резней соло-гитар, басами, бьющими в под дых, и душераздирающим дружным вокалом совсем юных голосов», − в формате которого разворачивалась жизнь героев романа. «Догадайся тогда коммунисты запретить магнитофоны, может ещё лет на двадцать засиделась бы власть на прежнем месте и свернула бы впоследствии на какой-нибудь китайский путь». Однако и в Поднебесной люди живут, и жизнь там течёт в любви и душевном равновесии, говорит документальное сновидение Евгения Телегина.

 

Живописцы Ренессанса одевали библейских пророков и царей в одежды по моде своего времени. Им хотелось, чтобы история и герои, по крайней мере, внешне, укладывались бы в мировоззренческие параметры современной публики. Помимо того, они стремились показать артистические − композиционные и колористические возможности своей школы и личные. Прототип Телегина, помнится, был одет… панталоны, фрак, жилет, / всех этих слов на русском нет… одет, как лондонский dandy. Своего героя В. Тихомиров также облачил в самую что ни на есть нерусскую одежду, в джинсы. «Для многих граждан это была недосягаемая мечта. Настоящие джинсы могли носить только настоящие баловни судьбы». Сегодня, если не большинство, то значительная часть населения и в пир, и в мир, и в добрые люди отправляется в самых настоящих джинсах. Они по-настоящему избалованы судьбой. Иное дело, что «в описываемые времена расклешённый «Врангель» − точное повторение харрисоновских штанов с обложки «Эбби Роуд» имели редкие счастливцы. В группе художественного училища им. В. А. Серова, которую в начале второго курса в 1978 году покинул Виктор Цой, был убит юноша – из-за настоящей джинсовой куртки.

 

Канвой романа В. Тихомиров сделал вечную историю человека, из тех, кому многое дано, но и многое спросится. Или не спросится. Телегин, да впрочем, и другие, не знает, но его душа, как и у героя Пушкина, в смятении. «,,Интересно, способен ли я хоть на что-то хорошее? – искренне задался он вопросом. И существует ли хорошее в чистом, незамутнённом виде? За что-то же любят меня товарищи, не за плохое же? Точно знаю, что любят, но почему? Неужто не заметы все эти мои гадкие особенности? Насколько чёрт руководит моими мыслями и поступками?“ – спросил он себя, наконец, напрямую, не без внутреннего усилия». Читателю предоставлена возможность самому ответить на этот и другие вопросы, касательно героя, а заодно невольно взглянуть на себя.

 

«Фармазон» ли Телегин? Он, приходится, пьёт стаканом красное вино, напиток совершенно особенного, психоделического свойства. Его волшебная струя / рождала глупостей не мало, что отмечают, своими словами, конечно, даже видавшие виды герои романа. Кто-то в этой связи пошёл бы дальше в описании ужасных последствий психоактивных веществ, вслед за У. Берроузом («Голый завтрак») и М. Агеевым («Роман с кокаином»), тем самым, провоцируя интерес к ним. В. Тихомиров этого не делает. Из текста понятно: ничто так не «вставляет» человека, как умение не только смотреть, но и видеть, не только слушать, но и слышать. Даже оставлены маячки, где, по мнению автора, и при каких обстоятельствах этому можно научиться.

 

Существует несколько версий дальнейшей судьбы Пьера Безухова. Вероятно, Л. Толстой послал бы его «на площадь». Следовательно, далее в Сибирь. А Наташа – последовала бы за мужем? Этот вопрос Толстым не поднимался. Как тончайший художник, он предвидел, стало быть, неизбывную любовь потомков к классике, готовность додумать и дописать то, что отцы не до… Алёше Карамазову по версии некоторых литературоведов автор уготовил искушение, преодолеть которое русским мальчикам архисложно, − искушение крайней формой радикализма, революционным подпольем. В. Тихомиров не загадывает, куда поскачет мой проказник, тем более, что герой покидает автора отнюдь не проказником. «Евгений ценил интеллектуальные напряжения и предчувствовал, что тема Веры скоро займёт его не на шутку. Исподволь он приготовлялся к этому, но всё откладывал обдумывание, отчасти из лени, отчасти из страха». Так или иначе, автор покидает героя, когда тот обнаруживает способность … воскрешать(?) людей, пробуждая чувства добрые в сердце своём.

 

В полной ли мере В. Тихомиров воспользовался завоеваниями постмодернизма в повествовании-калейдоскопе о людях, неожиданно для себя задавшихся вопросом на все времена – о сущем и о должном? Одним из завоеваний − наверняка. Размышляя о настоящем, подлинном, часто прикрытом условными «смайликами» и «как бы», автор тем самым застрахован от уличения в сентиментальности и трюизмах. Есть и другое. Не влезая на табурет и не возносясь на кафедру, В. Тихомиров нашёл широко приемлемую в узких кругах богемы форму приношения Поэту. Помните, Пушкин писал:

 

 

Вот «Телегин» и напомнил.