Искусство

1

 

Куратор систематических оккультных исследований советских спецслужб, Глеб Иванович Бокий с юных лет активно участвовал в подпольной работе. Его не раз арестовывали, изымали у него самые обычные ученические тетради, заполненные математическими формулами. Такими выглядели записи, касающиеся дел подпольных организаций.

– Сознайтесь, – требовал следователь, – это шифр?

– Если шифр, расшифруйте.

Так говорил студент Бокий, с юности мечтавший, подобно Малевичу и Филонову, о сотворении нового человека, владеющего тайными знаниями. С годами эти мечты воплотились в конкретную деятельность, и результаты всё более убеждали его, что сверхчеловеческие возможности в подчинении пространства и времени не столь далёкая реальность, как думают непосвящённые. Но скорое приближения к сверхчеловеческим возможностям оборачивалось обычной самонадеянностью с утратой человеческого чувства самосохранения.

Шеф ОГПУ Ягода и глава контрразведки Трилиссер распространяли в чекистской среде слухи про Бокия, будто он только внешне человек, а на самом деле зверь – ест собачье мясо и пьет человеческую кровь. У чекистов не было причин этому не верить. Они хорошо помнили слова Сталина: «Власти и славы без крови не бывает», а Глеб Иванович обладал властью и пользовался славой, значит, разговоры о крови в связи с его именем вполне обоснованы. В ответ на убийство Урицкого в Петрограде в 1919 году начался красный террор, его возглавил Председатель Петроградской ВЧК Бокий.

Пьет кровь... «Ты пей, да дело разумей», – любил повторять Генрих Ягода. Он мог закрыть глаза на многое, но только не на демонстративную независимость, а именно ею щеголял начальник Спецотдела Бокий, возомнивший, что только он, манипулируя человеческой психикой, сможет получать новейшими методами самую тайную информацию.

До высшего руководства ОГПУ доходили сведения об организованном научном центре при его Спецотделе, ведущем работы по овладению телепатическими навыками чтения мыслей на расстоянии. В доносах говорилось: сотрудники Бокия опасно близки к поставленной цели – «снимать» информацию с мозга, как с помощью приборов, так и посредством специально натренированного взгляда. Через голову начальства Бокий добился финансирования аудиовизуальных опытов Александра Барченко, их целью была проверка ученого, который рассматривал мозг, как абсолютное подобие радио и киноаппарата. Барченко утверждал: благодаря этому свойству мозга возможны внушение, применение гипноза, телепатии, коллективные слуховые, зрительные и осязательные галлюцинации. Появлялись новые рычаги по управлению массами, а это, безусловно, интересовало руководителей спецслужб.

 

 

2

 

Записи чекиста, касающиеся Малевича и Филонова – находка для коллекционера загадочных явлений в русском искусстве 1920–1930-х годов. В их творчестве Глеб Бокий увидел два метода поиска образа нового человека.

 

«Фоторобот, составляющий портрет наложением новых и новых фрагментов – носов, глаз, ртов, ушей и не утруждающий себя убирать предыдущие – таков филоновский метод.

Филонов ищет. На малом пространстве раскладывает тысячи изобразительных вариантов, но не останавливается ни на одном, да он и не ставит себе такую задачу. Он делает кино. Кадр за кадром. Поднятые веки – опущенные веки; шевелящиеся ноздри; уголки рта разбегаются в улыбке, тянутся вправо и влево, все дальше и дальше... голова наклоняется, улыбка соскальзывает с лица, чтобы в последнем усилии беспримерным растяжением губ передать неизмеримую мировую радость человеческой единицы. Серия кадров. Послойно. Обилие перемещений и дефицит пространства, отсюда неимоверное напряжение филоновского живописного организма и, как результат, закономерность взрыва изобразительных частиц, потеря фокуса изображения».

Бокий подобрал ключ к живописному шифру Павла Филонова. Исследования и изощренная работа ума шифровальщика, направляющая беседы с художником в нужное русло, помогли сформировать методику принципов построения его образов. На протяжении нескольких лет Глеб Иванович скрупулезно записывал в тетрадь с надписью на обложке «Geheimkunst» (тайное искусство, или тайная наука) свои мысли по поводу раскодирования «Формулы весны» и «Формулы пролетариата», фиксировал продвижение очарованного зрителя в красочный мир ленинградского тайнописца. Он обнаружил, что Павел Филонов руководствовался основами стереоскопического и анимационного изображения. К такому методу художник пришел с совершенно неожиданной стороны. Рассматривая однажды нотную запись вокальной партии, которую разучивала его сестра, Павел Николаевич задумался и сравнил голос в опере с рисунком, а оркестр – с колористическим наполнением этого рисунка и среды для него. Записанные отдельно, звуковые линии голоса и каждого инструмента представляли собой лишь эхо искусно подобранных тонов в разных стадиях его угасания, но собранные вместе на одном листе, они являлись единым мощным организмом.

 

 

Бокий зафиксировал в тетради: «Видимое – слышать, слышимое – видеть, – этот принцип Василия Кандинского не применим к Филонову и неприемлем им. По Филонову, звук и цвет, т.е. музыка и живопись, связаны исключительно аналогией принципиального построения. Они имеют одни и те же закономерности – композиционные, гармонические, у них единая числовая основа, но они не тождественны. Дождь, туман, снег, озеро и река – это все вода, но ощущение разные, – говорил Филонов, – значит, должны быть и разные цветовые формулы.

Он настаивал, например, на том, что Скрябин ошибался, уверовав, что существуют точные соответствия звуковой и цветовой палитры. Имея опыт поэтического творчества, Филонов сознавал всю условность художественного перевода. Он говорил, что стихотворение, переведенное с немецкого на русский язык, оказывается совершенно другим произведением, в лучшем случае бледной тенью тех смыслов и эмоций, которые были в оригинале. Я согласился с ним. ,"И чем, по-вашему, – спросил он, – может в таком случае быть перевод музыки в живопись и наоборот"? Мы оба улыбнулись.

"А что вы скажете о концентрации цвета? – Филонов имел в виду Скрябина и Кандинского. – Я, при соответствующем окружении могу бесконечно насыщать свой синий, и это будет выглядеть динамичным ростом, расцветом. Скрябин или тот же Шёнберг, этот звучащий Кандинский, – увеличивая звук также за счет обертона, тем не менее, внешне оставляет его статичным. Он длится, не насыщаясь и не иссякая. А должен быть перелив, именно перелив, – водопад, а не растягивание каучука, понимаете разницу?"

Возможно, он прав. Скрябину, доказывая идентичность семи цветов спектра и семи нот октавы, приходилось прибегать к нечеловеческой экспрессии, которая оказывалась в его случае самоценной. Ничего, впрочем, его самоценность не доказывает и не опровергает.

Во всем нужно идти до конца. Видимое – слышать... – и это все? Но, ведь есть еще и скульптура, то, что можно делать как бы не глядя, ощупью, то, что делается физическим усилием – жестом. Свет и тень аккумулирует поверхность объекта за счет сочетаний впадин и выпуклостей, гладких и шершавых поверхностей, разных углов наклона и поворотов этого объекта и т.д. Безусловно, любую скульптуру можно исчислить... И архитектуру? Почему нет? – и изобразить их по принципам Кандинского или того же Филонова, перевести этот образ в звуки в соответствии с открытиями Скрябина и древними системами Пифагора, Аристотеля... Вот вам, извольте, бессмертие! Разве нет? Архитектура, скульптура, живопись оставляют свою оболочку и продолжают существовать в музыкальной транскрипции. Прямо-таки по Платону: эйдосы (идеи) незримого являются прообразами всего видимого и явленного... и наоборот?

Явно, идея незримого занимает Филонова давно, и он ее исследует с самых разных сторон. Любопытен его метод «бесконечного удвоения» внутренней сути вещей. Что это, попытка парадоксальным образом положить конец раздвоенности, присущей человеку? Может быть, он пытается избавиться от двойника, древнейшего спутника человеческого тела, от той оболочки, которая, становясь видимой, несет неминуемую гибель самому телу? Кажется, Филонов убежден, что бесконечное размножение каждой клетки, каждого атома может послужить вызовом двойнику. Не в этом ли и состоит его идея: многократным дублированием сделать невозможной подмену, – обессмыслить главную цель двойника?».

 

 

3

 

В совершенно разных типах творческих личностей  – в Филонове и Малевиче – Бокий видел выражение сути двойничества, когда различия помогают выявлять сходства. Помимо того, жажда познания, объединяющая обоих. Бокий не мог не отметить у художников резко выраженную направленность к познанию. Они стали предметом его пристального наблюдения и изучения.

«Малевич отменный фокусник: снимает с лиц личины. Одну за другой. Видимую многомерность образа – маски эмоций, мыслей, ролей заменяет – забвением? Оно поглощает все, привнесенное в портрет старой культурой. Безликие портреты Малевича – можно ли в ближайшее время вполне оценить значимость его открытия: безликость лица; отсутствие лицемерия; отсутствие подличания? Определенно, на его портретах не люди – ангелы, ангелы небытия. Или автоматы, готовые к определённой работе, машины, очищенные от эмоций и личностных особенностей – идеальный контингент для трудовых армий.

 

У Филонова – насилие над видимостью, тогда как супрематизм Малевича – видимость насилия. Не в том смысле, что насилие отсутствует, что оно иллюзорно, нет – показана его сущность: уничтожение привычного, ожидаемого и даже предполагаемого.

У Малевича число освобождается от телесности, он обнажает числовую основу формы.

Принципы Филонова – умножение. Правильнее говорить о видимости умножения за счет дробления.

Когда Малевич использует вычитание, им движет стремление к нулю, к исходной точке. И, если он говорит ,,в конце концов“, то это означает, что именно теперь-то он только и приступает к началу начал.

Филонов – бунтовщик анархического типа, у него – множественность, вырвавшаяся из единства; бунт части против целого.

Малевича не интересует некто, его цель – ничто. Я подозреваю, что и Филонов преследует ту же цель, только он действует подобно ,,доброму“ доктору, – из жалости ампутирует пациенту палец частями, режет, как колбасу, что на самом деле свидетельствует о его любви к резне. К ничто Филонов подбирается постепенно, словно кинематографическим затемнением растворяет образ. Его, помимо ничто как такового, интересуют ощущения, сопутствующие наступлению ничто».

 

«Пофилософствуем, – любезничает Глеб Иванович. – Если у Малевича мир вещей сведен к минимуму и каждая вещь – вещь в себе, то у Филонова зачастую вещь не в себе».

 

Наверно, не только художники заметили слой иронии, которым выдающийся шифровальщик покрыл записи. Может быть, подобная лессировка не случайна? Некий вид шифра, скрывающего… истинное отношение к написанному? В то же время чекист-исследователь не мог обойти идеи, высказываемые такими разными и загадочными художниками. Профессиональный опыт подсказывал ему, что их деятельность, особенно в работе Ленинской Комиссии Красина – редкая возможность для проверки гипотез и экспериментов Спецотдела ОГПУ.

В ходе нескольких бесед намеками и наводящими вопросами Бокию удалось направить Филонова на сосредоточенную работу по рассекречиванию мозга Ленина, для обнаружения узлов гениальности. По Глебу Бокию, листы из альбома Филонова с рисунками мозга вождя способны были функционировать подобно тетраграммам для Голема. Пластинки с формулами вкладывались Голему (искусственно созданному человеку) в рот, после чего он мог двигаться, совершать определенные действия в заданном отрезке времени. Рисунки Филонова служили чем-то вроде биокода в подготовке «оживления» Ленина как оракула большевистских мистерий, разрабатываемых при активном участии Казимира Малевича. Кроме того, эти рисунки планировалось использовать в качестве базы энцефаллографических формул как топографию гениальности, своего рода диск-мастер, и применять в работе по созданию интеллекта нового человека. Опыты с филоновскими рисунками показали, что эта идея вполне реализуема, однако Бокий, оценив диспозицию советских политических элит, понял, что время таких реформаций еще не приспело.

– Только узкий круг «ограниченных» людей достоин сегодня пользоваться формулами ленинской энцифаллографики», – пошутил Глеб Иванович, обсуждая важную тему с биологом и исследователем скрытых возможностей человеческого организма Александром Васильевичем Барченко.

К несчастью для экспериментаторов, круг ученых людей оказался на удивление мал, к тому же он сжимался с быстротой, не вписывающейся в перспективы долгосрочных исследований. Один за другим исчезали сотрудники Бокия. Агентам Ежова, сменившего наркома Ягоду, стали известны планы тайной организации «Единое трудовое братство» с использованием рисунков Филонова в создании Мавзолея, после чего рисунки по надуманному предлогу были изъяты из Комиссии и исчезли из поля зрения Бокия.

 

 

4

 

– Что в итоге можно сказать о широком воздействии так называемого беспредметного или чистого возбуждения? – Бокий оглядел собеседников, исследователя скрытых возможностей человеческого организма Александра Барченко и своего заместителя, главного нейроэнергетика Спецотдела Евгения Гопиуса.

– Мы уже неоднократно рассматривали ряд произведений на предмет их суггестивного потенциала, – начал Гопиус. – Определенно, изображение в параллели с теориями их авторов способно ввести субъекта, а то и группу в область чистых возбуждений. Изменения сознания при этом могут колебаться.

Он открыл громоздкий деревянный ящик, выкрашенный в хаки и, заправив ленту Крейнчмана, щёлкнул тумблером. Из динамика текстофона донеслась негромкая речь:

– …знаки, умножаясь, теряют силу…

Бокий и Барченко переглянулись. Несмотря на лёгкое искажение голоса и сопутствующее ему позвякивание, они узнали характерный говор Малевича и подвинулись ближе к текстофону.

– … супрематическая топография способна фиксировать силу и в отдельных случаях увеличивать ее. Беспредметный мир – это мир сил, элементарных и сложных, исчезающих и появляющихся... Сила, или по-другому добродетель, имеет видимость и сущность. Сущность не видна.

– Она выявляется временем, маэстро? – вступил какой-то незнакомый голос.

Гопиус выключил текстофон.

– Странный акцент… – Барченко вопросительно взглянул на Гопиуса.

– Это архитектор Геринг, немец, русскому обучался у жены.

– В берлинском отеле мы опробовали методику чистых возбуждений по применению массового гипноза через тёмного медиума, то есть человека, имеющего склонность к самогипнозу. Нашими наилучшими – самыми тёмными – извините, тут по-другому не скажешь, лучшими медиумами показывают себя люди искусства, лидеры – амбициозные, увлечённые до исступления какой-то идеей, переворотами в искусстве, в сознании людей. Они могут быть и совершенно открыты для улавливания посылаемых извне нейроэнергетических вибраций. В чём суть нашей работы? В инспирации чистых возбуждений у медиумов на уровне физиологии, психологии и интеллекта: они должны сами, из себя самих манифестировать идеи, формируемые нами.

 – Например, то, что круг Малевича называет супрематизмом, а единомышленники Филонова – аналитизмом, – уточнил Бокий.

 – Да. Широта воздействия этих форм такова, что испытуемые оказываются то в оцепенении, то, напротив, обнаруживают различные проявления эксцентричности. Ритм, состоящий из многократного повторения единиц, оказывает возбуждающее действие. Оно может смениться подавленностью, вплоть до утраты воли. История вопроса прекрасно изучена Александром Васильевичем.

Барченко кивнул.

– Об этих свойствах было известно со времен Аристотеля. И мы изучаем силы, таящиеся в монотонно тиражируемом знаке или звуке определённой частоты. Я напомнил бы и о сопутствующих факторах гипнотического свойства – о бессоннице и голоде. То и другое возбуждает многие непознанные нами энергии. Отсюда, в частности, видения истязающих себя аскетов, прозрения художников и поэтов. С позволения Глеба Ивановича, – он взглянул на Гопиуса, – вы при желании можете подробнее ознакомиться с соображениями на сей предмет в моей докладной записке.

Гопиус взял папку скоросшивателя, раскрыл на нужной странице и стал читать отчёркнутое синим карандашом.

«…После погружения шести здоровых испытуемых в гипнотический сон посредством демонстрации им картины художника Филонова они указали, что видят узкую улицу с высокими домами и посреди улицы человека. Галлюцинаторные образы начали раздражать их вестибулярный аппарат.

Находясь в гипнотическом состоянии, они комментировали изменения, происходящие с этими образами.

Испытуемый А видел, как одна из фигур ,"размножилась”, а затем все закружились хороводом вокруг нее, причем испытуемый заявил, что ,,их лица были похожи друг на друга как близнецы”.

Остальные испытуемые также фиксировали различные изменения в воспринимаемых галлюцинаторных образах. Так, при раздражении вестибулярного аппарата испытуемого D картиной Филонова он отметил: "фигура человека вытянулась и стала, как в комнате смеха”.

Гопиус закрыл папку.

– В самом деле, – нейроэнергетик снял очки, – надо иметь довольно крепкий вестибулярный аппарат, чтобы выдержать мельтешение полсотни глаз на картинах Филонова, десятков рук и голов, – всей неисчислимой массы, нашинкованной и расфасованной в прозрачные кули.

– Некоторые испытуемые так и не смогли совершить зрительный акт, то есть соединить разрозненное в целое, в определённые художником формулы. Они в простоте своей признались, что цвет и построение показанных им картин вызвали у них воспоминание о фарше и мясорубочной круговерти.

 – Круговерти, организованной с неповторимым мастерством Павла Николаевича Филонова, коллеги, – подытожил Бокий.

Барченко развел руками:

 – Мастерство неподражаемое, Глеб Иванович.

Все встали. Бокий подошел к окну и жестом указал на улицу.

– В протоколе сравнение с комнатой смеха. Смех расслабляет. Если европейца чаще заставлять смеяться, он в конце концов ослабнет и станет легкой добычей силы, которая придет с Востока. А советский человек, находящийся, как правило, в суровом напряжении, будет только набирать силу. Следует до тонкостей в этом разобраться и овладеть искусством воздействовать на массы – искусством.

Вот на что обратим внимание. Нам предстоит вплотную подойти не только к работе с состоянием чистого возбуждения, мечте Малевича, но и к исследованию нарушений интеллектуального и эмоционального равновесия, вызываемого картинами Филонова. Супрематизм напрягает, зовёт в будущее, в беспредметный мир, а созерцание аналитических картин – это беспредметность здесь и сейчас, в мире перепроизводства предметов. Что мы получаем? Получаем возможность вызывать у наших потенциальных медиумов либо чистое возбуждение Малевича – внутренний морфин, и они в свой черёд передают окружающим, чтобы ни происходило кругом, ощущение праздника. Либо задаём программу Филонова, – назовём её обсессивной трудотерапией, и тогда общество сколь угодно долго будет испытывать потребность в мазохистски-утомительных действиях, не мечтая об отдыхе.

Сотрудники переглянулись. А Бокий, занятый мыслями о заводе высокоточной аппаратуры в Мертвом переулке, вызывал шофёра:

– Николай, я спускаюсь. Едем к мёртвым!