Жизнь как есть

В то утро, наскоро позавтракав мятой картошкой на яйце с молоком
(это очень вкусно), я, забрав конспекты, помчался в библиотеку
имени Сталина (названную вскоре именем Алексея Толстого). Посидел
там часа два. Больше не мог. За окном капель. На улице весна!
Решил побродить вдоль Москвы-реки. Вот пляж «Пяти тополей», так
окрестил это место кто-то из нас. Был ли тот день пасмурным или
наоборот – не помню. Теперь мне все тогдашние дни кажутся солнечными.
Полагая, что я на берегу один, стал напевать:

Чувиха, чува, 
Где ты была,
Что ты делала?..
Я была и там, и тут,
Я пила ве-еер-мут...

Осмелев, дурашливо выкобениваясь, продолжал:

Вы с деньгами,
Но дурак.
Я без денег,
Но чувак...
О-о-о... лабыл... бла... блы... лаблы... бла...

– Ну ты и раздухарился, чувень, – радостно осклабив-ись, меня
приветствовал Володька Невский, по прозвищу Лупяткин Второй, мой
закадычный друг с недавних пор. Он отлично, или, как говорили
мои новые приятели, «кле-во», играл на трубе, на гитаре и немного
на ударнике. Рабо-тал на электроламповом заводе и учился в вечернем
техни-куме при нем. «Лупяткиных» было трое. Женька Васянин – Лупяткин
Первый, студент МИСИ, аккордеон, знаком со мной через наших отцов,
работавших на одной фабрике.

Оба мы приблизительно одного возраста и быстро сошлись на беспочвенной
почве, «хиляя по асфальту Бродвея», как выразился Женька. Он и
представил меня своим «лабушатам» как «выдающуюся личность из
гущи трудового народа, прорвавшую блокаду недобитой мелкой буржуазии
и гни-ой интеллигенции, чтобы занять блистательное место в области
изобразительного искусства», и как родственника той самой Мухиной,
которая изваяла «Рабочего и колхоз-ницу». Я краснел от грубого
Женькиного вранья и дружного хохота ребят, но, пытаясь войти в
тон, острил:

– Меня самого-то изваял союз рабочего с колхозницей.

Лупяткин Третий – Валера Овчарик, саксофон. К тому времени он
уже женился на продавщице из ГУМа, но не сразу оставил привычную
ему холостяцкую жизнь. Был еще с ними Игорь Ильинский, по прозвищу
Кроха, игравший на фортепиано и на всех инструментах понемногу.
Из Запорожья. «Из Запарижжя», – говаривал он, а слышалось: «Из-за
Парижа». Все они называли себя «лабухами», образовав союз более
или менее постоянный.

Московский дворовый джаз – одно из примечательных явлений того
времени. «Лабы» – небольшие джаз-ор-кестры, создававшиеся стихийно,
на время, играли на студенческих вечерах, в клубах, красных уголках–
везде, где придется, лишь бы платили за это побольше «башлей».
Так называли они бумажные деньги. В музыкальном мире они слыли
пиратами-корсарами. Москва и Московская область с ее населенными
пунктами были их Карибским морем, а Неглинка – их «береговым братством»;
здесь, на «бирже», они предлагали свой труд оптом или в розницу,
как повезет. У них сложился свой жаргон, резко отличавшийся от
блатного. По «фене ботать» я так и не научился, а вот язык «лабушат»
освоил, чем немало встревожил родителей.

Однажды ребята взяли меня с собой в Орехово-Зуево и попросили
оформить плакат-афишу приблизительно тако-го содержания: «Гастроли
Московского джаз-оркестра братьев Лупяткиных. Танцы с 19 до 23
часов». Я с настрое-нием изобразил танцующую пару в черном на
желтом фоне с красно-белым текстом. Техника – гуашь. Ребята пришли
в восторг. Как же я удивился, когда после танцев один из Лупяткиных
вручил мне пакет, а в нем двести рублей (двад-цать тысяч по-нынешнему)!
Возвращаясь на станцию, гал-дели, довольные.

Дело-то было левое, и оркестр официального статуса не имел.

Шантрапа, одним словом, но «лабали» от души:

«Ола-ло-ла... лола... лала бай... лола бай... спи, моя малютка,
засыпай, засыпай...» – все еще звучало в моих ушах.

Пел Кроха – Игорь Ильинский, своим бархатным голо-сом и незаурядной
внешностью покоряя местных девушек. Я с гордостью нес барабан,
как бы приобщая себя к джазовой музе. Подходя к станции, увидели
хвост последней электрички. Ребята, как сказал бы известный фельетонист,
нецензурными глазами проводили ее в двухчасовой путь до Москвы.
Мы все были «счастливые» – ни у кого не оказалось часов. Спросили
у не очень трезвого дяденьки, кото-рый час, а он не знал, какой
сегодня день.

Ночь была очень теплая, и проказница-луна смотрела на нас, как
бы сочувствуя, но не зная, чем помочь. Хотелось петь. Хотелось
обнять весь мир.

Луна, плыви в ночном просторе,
Лучи купая в море, 
Жумчужная луна... –
нежно выводил Кроха.

Я на море в то время еще не бывал и, как сейчас узнаете, мог не
увидеть его совсем. Подошел поезд дальнего следо-вания. Двери
вагонов с нашей стороны не открылись. Мно-гоопытный Женька, Лупяткин
Первый, предупредил: «Поезд будет стоять одну минуту... Шнель,
шнель, шнель...» Обегать состав уже поздно. Ребята попрыгали,
помогая друг другу, вместе с инструментами на стыки между вагонами.
Я с большим барабаном замешкался, прыгнул на нижнюю ступеньку
перед наглухо закрытой дверью. Поезд тронулся. Я стал стучаться
в дверь, чтобы впустили. Глухо. Перелезть вместе с барабаном на
стык между вагонами мне не уда-лось. Поезд набирал скорость. Ребята
каким-то образом пролезли в спасительный тамбур. Женька задержался.
Ли-цо у него побледнело. Он увидел то, чего не видел я. Впереди
быстро надвигалась высокая платформа. Женька закричал. За свистом
ветра в ушах я ничего не слышал и не замечал. Вдруг он резко протянул
ко мне руку и... раз! – втянул меня к себе вместе с барабаном.
Высокая платформа прогромыхала мимо. Еще секунда, две – и ни меня,
ни барабана...

Я не успел испугаться, а у него тряслись руки и ноги. Он взял
не свой вес. Ему требовалось срочно выпить, чтобы прошел трясун.
У Володи Невского в сумке была припрятана бутылка «ркацители».
Женька в два глотка опорожнил ее на одну треть. Обескураженный
Володя пробовал его остановить: «Ну, это безобразие, Лупяткин!»

– Да, а кто сейчас «чушечку» спас?! Дай ему глоток, а сам перебьешься.
Отдай ему барабан, Витюш, пусть сам его волочет.

Всю дорогу до Москвы мы пели модные тогда частушки:

Мы все за мир,
И мир – за нас.
И на весь мир
Пусть играет джаз.
Москва, Пекин, Лос-Анджелос,
Объединись в один колхоз.
О Сент-Луис, сто второй этаж.
Там Мэри ждет,
Лабает джаз...

С тех пор я стал своим в их компании. Если мне нужно было найти
кого-нибудь из них, я шел в субботу вечером или в воскресенье
на «биржу», на Неглинную. Я не могу назвать их стилягами-тунеядцами.
Все они работали или учились. Фельетон «Плесень» в «Комсомольской
правде» не про них. На «хате» они собирались не ради «барух» –
девушек легкого поведения, а чаще всего поспорить о свинге или
ином джазовом направлении. Сохранится ли диксиленд? Джаз должен
быть свободен для импровиза, для выражения сиюминутного. Никого
не будет удивлять спонтанность та-лантливого исполнителя. Вот
что занимало их молодые го-рячие головы. Слушал я их внимательно,
но не все понимал. Иногда кто-нибудь обращался ко мне приблизительно
так: «Витюш, скажи, Нью-Орлеанский... истоки-то идут из Африки?!
Вот же их тамтам...» – и тут же начинал наяри-вать по столу или
стулу, что подвернется... трам-там, та-там... – забывая, что я,
по их же выражению, в этих делах «ни бэ, ни мэ, ни кукареку».
Мне было неловко, но и при-ятно.

Встретившись в тот день на берегу Москвы-реки, мы с Невским решили
было второй раз пойти посмотреть ин-дийский художественный фильм
«Бродяга», но тут же передумали. «С башлями, Витяра, у меня сейчас
тоже тугова-то», – признался Лупяткин Второй. Решили сами побродяжить.

«Радж, Радж, Радж Капур, посмотри на наших дур», – беззаботно
напевали мы, проходя мимо монументального дома на Можайском шоссе,
в котором жил композитор Исаак Осипович Дунаевский. Из ворот дома
вышел «весь из себя», как определил Невский, молодой стиляга с
вызывающим коком, а с ним кобель, чуть ли не с меня ростом. Юноша
одет был ярко: сверхмодные узкие брючата, «куртец» с погончиками
и «на подошве толстый каучук». Его кобель вдруг вырвал у него
поводок и дёру обратно в ворота. Стиляга сумел подловить собаку
и стал методично хлестать ее плеткой, приговаривая: «Вот тебе,
Колхозник! Вот тебе, Колхозник!» У Володьки от удивления сначала
отвисла челюсть, потом заходил, затрясся кадык– признак ярости,
за которым немедленно происходили действия. Он подскочил к яркому
чуваку из хорошего дома, вырвал у него плетку и ловко забросил
ее в кузов проезжавшей по шоссе машины.

– Колхозник, Колхозник, фас, фас! – завопил яркий.

Но пес бросился наутек и исчез в парадном дома, где жил знаменитый
композитор.

– Быдло! – вдруг нагло заявил сверхмодный кок Не-вскому-Лупяткину.

«Ну это он погорячился!» – успел подумать я.

Володька неожиданно и виртуозно завернул ему руки за спину и дал
такого «пендаля», какого я и в «великом немом» у Чаплина не видел.

– Если ты, гаденыш, будешь бить собаку и хорошее сло-во употреблять
как кличку, я буду приходить каждый день и бить тебя больно, головой...
в живот, – угрюмо, сдерживая клокотавшую ярость, с придыханием
говорил Володька.

Не слыхал я от Лупяткина Второго длинных речей до того дня. Почему
в живот-то?

Яркий вроде бы все понял, стал извиняться. Мне тоже хотелось,
очень хотелось «загримировать его по рыльнику», но так мгновенно
все произошло! И прощения он попросил как-то очень быстро. Но,
едва отойдя от нас на безопасное расстояние, высокомерно процедил
«хамло» и тут же скрылся в парадном, куда убежала собака...

В те дни у меня исчезла, испарилась зависть к монумен-тальным,
теплым домам, где жили благополучные мамоч-ки, большие начальники
и их сынки.

Володькины родители погибли в авиационной катастрофе. Воспитывала
его с двенадцати лет бабушка с очень бла-городными чертами русского
лица. Жили они вблизи Тишинского рынка. Мы частенько у него собирались.
В разгар лета пятьдесят седьмого года мы несколько раз посетили
«шестигранник» – танцплощадку в Парке культуры и отдыха имени
Горького, все мечтали научиться танцевать рок-н-ролл. Для этого
танца надо быть выносливым, гибким, спортивным. Из боязни влияния
американизма на нашу молодежь неофициально этот танец был как
бы полузапрещен. Всем давно известно, что запретный плод сладок,
поэтому мое поколение посвятило ему немало вечеров. Не раз приходилось
видеть, как облепленная со всех сторон толпой таких же, как и
мы, шалопаев стильная пара, по вы-ражению моих Лупяткиных, «бацала
рок». Толпа росла, как снежный ком в зимнюю оттепель. Танец ритмичный,
заводной:

– Рокон, рокон, рок-н-ролл... парадлу... парадлу... парадлу...
да,– распалялись стильно одетые молодые парни. Раздавался милицейский
свисток – и они, мгновенно пре-кратив танец, обнявшись, шли навстречу
блюстителям по-рядка и с пристойным выражением на лице нахально
пели:

Огней так много золотых
На улицах Саратова.
Парней так много холостых,
А я люблю женатого...

Наши симпатии были на стороне рок-н-ролла. Среди нас заметные
успехи в исполнении модного танца середины двадцатого века делал
Володя Невский со своей гуттаперчивой подругой Валей Граковой.
Она была единственной дочерью состоятельных родителей из цирковой
династии, но не смогла поступить в цирковое училище. Год отработала
стюардессой, но не поладила с Аэрофлотом в лице командира экипажа.
Гордая девушка, почти нам ровесница. В этом году она твердо решила
поступать в авиационный институт, а потом у нее мечта... Через
пять лет Валя хотела лететь на Луну...

Мы поедем на Луну.
Там распашем целину.
Мы за мир, мы за мир, мы за мир!
Войны не будет!

«Мир победи рля... рля бди... рля бдит войну», – немного валяя
дурака и в то же время не сводя с нее влюбленных глаз, поддразнивал
Валю «Лупяткин ибн Володя Невский», как любил в то время он называть
себя.

Последний раз перед началом Шестого Всемирного фестиваля молодежи
и студентов в Москве «джаз-бенд» Лупяткиных, изменив традиции,
собрался не на квартире Невского Володи, а на даче Евгения Васянина.
Женьке всегда хотелось быть лидером.

Чуваки, фанфары протрубили сбор, – с чувством произнес Евгений.

– Ну, ты даешь, Лупяткин, – совсем как-то попионерски перебил
его Невский.

– Мое выгодное предложение представить группу братьев Лупяткиных,
– продолжал, не обращая на него ни-какого внимания, Васянин, –
штаб фестиваля на Зубо-вской площади обошел молчанием... поэтому
я временно заброшу свою гармошку и не буду лабать для молодцев
с реки Потомак, острова Манхэттен... – Женьку несло, но Володя
опять перебил его веселый треп:

– Ну и что?! Ну и что конкретно предлагаешь нам, Лу-пяткин? Сидеть
сложа руки или разбегаться?

– Нет. Лупяткин Первый не сказал своего последнего слова... Витюш,
врежь ему там справа по кумполу, чтобы не перебивал... На этом
празднике жизни у нас должен быть свой переводчик, если его не
будет, нас могут оттереть на задворки, на тротуар. Принимаются
предложения до ноля часов. Кто знает английский, французский или
на худой конец немецкий в совершенстве, прошу поднять правую руку,
в несовершенстве – левую ногу? – вопросил менторски Васянин (у
самого-то была переэкзаменовка по немецкому – не сдал зачет за
пятый курс).

Руку поднял один Кроха. Он тогда думал, что владел немецким языком
в совершенстве. Валя подумала и робко подняла левую ногу. Она
была отличницей в школе-десяти-летке. В эти дни она выглядела
то грустной, то задумчивой, то вся словно светилась и как-то особенно
похорошела.

Я завидовал Володьке Невскому светло и чисто. Он был любим и невыносимо
счастлив. А я себе подружку до сих пор не приглядел. И все же
счастливее нас (я имею в виду наше поколение) тогда не было. Мы,
дети войны, с особен-ным трепетом ждали нашего праздника, праздника
мира, праздника юности всей планеты. Как же мы его ждали...

С восхищением разглядывали нарядные улицы нашего любимого города–
столицу всех столиц Союза. Мы не «обалдели», как теперь говорят,
а ходили потрясенные и чуть ли не постанывали от радости. Гости
съезжались со всех городов Союза и со всех континентов планеты
Земля. Каза-лось, все галактики следят за происходящим событием
и вот-вот готовы были прислать к нам своих «зелененьких». Но до
этого дело не дошло... А что же Лупяткины?! Лупяткины в те дни
так конкретно ни о чем и не договорились.

День открытия фестиваля запомнился мне тем, что я, невзирая на
очевидную опасность, зайцем пробрался под крупом милицейской лошади
на Фрунзенскую набережную. Конный наряд милиции почти целым эскадроном
перекрывал все переулки в ту сторону. Когда я благополучно выскочил
в зону, где можно было идти спокойно, с балкона старинного дома
раздались аплодисменты. Одна из деву-шек посылала мне выразительный
воздушный поцелуй. Я жестом предложил ей спуститься. Она струисто,
как весен-ний ручей, рассмеялась и отрицательно покачала головой.
Ничуть не огорченный, я успешно достиг набережной. Под Крымским
мостом плыли «Стеньки Разина челны»...

Украшенные гирляндами и флажками прогулочные теплоходы и речные
трамваи, превращенные художниками в старинные струги, с гостями
на палубах медленно двига-лись мимо ликующей толпы.

– Мир, дружба, фестиваль, – громко скандировали на всех языках.
Головной струг, боюсь, как бы не соврать, изображал, по мысли
художника, что-то вроде купеческой каравеллы. Ни дать, ни взять
Садко – богатый гость – проплывал мимо моего ошалело счастливого
и возбужденного существа...

В тот же день, но ближе к вечеру, проходя мимо гостиницы «Киевская»,
я неожиданно услышал возглас с акцентом:

– О русская парень!

На меня смотрели сразу три девушки в синих блузах с карманчиками
на груди и улыбались. Не доверяя себе, я развернулся на все триста
шестьдесят градусов. Позади меня никого не оказалось.

– Русская парень! – тот же голос с акцентом обращался ко мне.

Девушки смотрели на меня и дружно смеялись, смеялись хорошо как-то,
раскованно, не по-нашему.

– Дойче Демократишен Републик... Яа! Яа! Ингеборг Тутте, – представилась
мне одна из них, протягивая руку для пожатия.

Я растерянно протянул свою и, совершенно сбитый с толку, неуверенно
сообщил:

– Виктор... Жеребец-озорник.

Чувство юмора не совсем покинуло меня. Хорошо, что она тогда меня
не поняла!

– Хильда Гард.

– Порт Хеда, – по очереди представились мне две другие.

Я стоял и переминался с ноги на ногу. С ужасом вдруг я приметил,
как отстает и едва не просит каши подошва мыска моей правой туфли.
«Дерьмодавы, мои дерьмодавы, гофрированные, заношенные», – с грустью
пронеслась мыслишка в моей ветреной голове. А девушки щебетали
на своем немецком. Единственное, что я понял, – одна из них мне
говорит:

– Арбайтен кондитер щёколад... Вурцен... Шестнадцать год...

Я понял, что она работает на кондитерской шоколадной фабрике в
городе Вурцене и что ей шестнадцать лет.

Со мной был разговорник немецкого языка, а у девушек – немецко-русский
словарь. На каком-то немыслимом тарабарском языке нам удалось
разговориться. Девушки хохоча что-то упорно искали в словаре.
Наконец я услышал:

– Горки-парк... дансинг... дансинг... шест часов... вечер... встреча.

«А-а! – просиял я. – Парк имени Горького, танцверанда. Неужели
они хотят встретиться со мной?»

– Отел... Отел Киевская... встреча шест часов. Айн, цвай, драй...
русская парень, – продолжала лукаво разъяснять мне белозубая Ингеборг.

«Так! Встреча у гостиницы «Киевская» в шесть часов ве-чера (чего
там не понять), и чтобы нас было трое», – со-всем все понял и
догадался я. – «Ай да Мухин, ай да... », – похвалил мысленно себя
и, попрощавшись с девушками, помчался, как на крыльях, скорее
поменять обувь и свя-заться с кем-нибудь из Лупяткиных.

... И вот наступил чудный, волшебный вечер. Мне тогда удалось
дозвониться лишь до двоих Лупяткиных. Пришел Володя Невский и
Кроха. Кстати, Невский немного подвел меня. Он появился с Валей,
как я его ни упрашивал на ран-деву с немецкими девушками прийти
одному... Но Ингеборг, Хильда Гард и Порт Хеда были снисходительны
и приветливо всем нам улыбались. Кроха в своем импортном костюме
был элегантен, высок ростом и все как будто бы понимал, о чем
говорят наши гостьюшки из ГДР.

– Володя Невский ибн Лупяткин, – загадочно произнес Володя, не
отрывая левой руки от талии своей теперь нераз-лучной с ним Вали.

– Найн... как это… по-русски... не надо «ибн»... нет «ибн» у русских...
– довольно сносно и почти без акцента произнес-ла по-русски Порт
Хеда, девушка с живыми смышлеными глазами, худенькая, небольшого
роста, но очень милая. Длинноногой была Хильда Гард, ростом почти
с Кроху. Самой интересной я находил Ингеборг. Внешне она походила
на Пышку Ги де Мопассана (ту, которую сыграла в кино ак-триса
Сергеева), но еще не знавшую ее затруднений, – так легкомысленно
определил я Ингеборг.

На мне в тот вечер был пестрый стильный пиджак, галстук малиновый
с китайскими пагодами и золотистыми драконами, трикотажная рубашка
с модным воротником, хорошо отутюженные брюки и башмаки, ношенные
всего один раз...

Мы плыли на речном трамвае в парк Горького. Теплый ветерок приятно
ласкал нам лица. Ингеборг в белой, на этот раз полупрозрачной,
блузке сидела рядом и о чем-то быстро-быстро щебетала по-немецки.

Я умоляюще взглянул на Кроху. Игорь улыбался, но не переводил.
Я уловил лишь слова: «Капитэн, капитэн, капитэн».

Когда мы благополучно причалили и сошли на берег в зоне парка,
нас пропустили, ни слова не говоря, по доку-ментам наших заграничных
фей. Здесь я немедленно попросил Игоря перевести, о чем мне говорила
Ингеборг.

Оказывается, у Ингеборг есть в ГДР жених, который старше ее на
пятнадцать лет. Ей не нравится он, а нравлюсь я, такой молодой
симпатичный брюнет. И что жених у нее – капитан, и у него белый,
седой волос, а ей нравится мой черный волос. Ну насчет брюнета
– она крепко преувеличила. Я был темный шатен. Это Невский был
у нас брю-нет. Когда Игорь переводил, Ингеборг стояла рядом со
мной и все время утвердительно кивала, и все девчонки весело смеялись.
Я от волнения не знал, куда смотреть и что делать. Вдруг Ингеборг
ясно произнесла знакомую мне фразу:

– Варум ду нихт майн куусин, Виктор?

Я не сообразил, о чем она?! Все дружно рассмеялись. Кроха шепотом
перевел:

– Почему ты ее не целуешь, Виктор?

Я набрался храбрости и нежно ее поцеловал. Опять аплодисменты–
за сегодняшний день второй раз. Фортуна явно повернула наконец-то
ко мне свое лицо.

Кто же мог подумать, что дети войны, дети отцов воевавших стран,
через двенадцать лет поцелуются вот так вот в одном из самых красивых
парков Москвы...

Мы шли по аллеям в сторону «шестигранника». Я, кстати неожиданно
вспомнил в тот момент стихи Гете на немецком языке, которые зазубрил
еще в школе, и тут же с ужасающим произношением прочитал:

Юбер аллен гипфлен ист ру
Ин аллен випфлен шпрюст ду
Каум айнен хаух
Ди фогляйн швайге ин валде
Варте нур балде
Руэст ду аух.

Ингеборг смотрела на меня с нескрываемым любопытством. Умная Порт
Хеда повторила стихи Гете торжественно, красиво, с чистым берлинским
литературным произношением. Словно опровергая слова великого Ломоносова
о том, что «на немецком языке – команды отдавать способно».

Оказавшись в «шестиграннике», мы весь вечер танцева-ли, и это
было упоительно хорошо. Я избегал вальсов и бы-стрых танцев, но
если звучал блюз, мы с Ингеборг, не сговариваясь, приглашали друг
друга. Труба с сурдинкой красиво выводила мелодию, и молодая певица,
подчиняясь ей, голосом, как мне тогда казалось, необыкновенно
приятным и задушевным, пела: «Как в детстве вновь расцвел вишневый
сад, склоняя розовую тень...» А Ингеборг, прижавшись ко мне тесно
(ни с одной из наших девушек я в жизни своей «так» не танцевал),
шептала:

– Их либен, Виктор...

Я, студент театрального училища, теперь уже четвертого курса,
жаждал любви, хотел ее, и мне тогда казалось – вот она пришла.
Я еще не умел отличать влюбленность от серь-езного чувства...

Ингеборг Тутте передала мне свой паспорт и все доку-менты, свидетельствующие
о том, что она является участ-ницей и гостем Шестого Всемирного
фестиваля молодежи и студентов в Москве. Они ей мешали. У нее
не было карма-нов и сумочки. Я положил ее портмоне с документами
в большой вместительный карман своего модного немецкого пиджака...

Оркестр неожиданно заиграл рок-н-ролл. Едва разда-лись ритмы знакомой
мелодии, как на середину выскочила пара из Великобритании. Все
смотрели на нее. Я даже помню, как Володя Невский сказал привычное
для нас тогда слово: «Потрясно!»

Пара танцевала все зажигательнее. И тут наш Лупяткин с Валей не
удержались... Вышли на середину– вначале слегка стушевались, а
потом, все меньше робея, подчиняясь нарастающему ритму, задвигались
настолько пластично, грациозно, легко, спортивно... Им удавались
самые сложные и невероятные выкрутасы заморского танца. Они заворожили
всю веранду. Это было действительно красиво. Невский перекидывал
свою подружку с бедра на бедро и даже через себя с таким независимым
и бесшабашным видом словно он с детства рос с этим танцем. Валя,
летая то между ног, то чуть ли не над головой Лупяткина, была
настолько послушна, гуттаперчиво гибка, юбка из букле с широким
разрезом позволяла ей демонстрировать свои, пря-мо скажем, красивые
ноги. «Русские медведи, а как танцуют!» – читалось на изумленных
лицах. У меня внутри все ликовало. «Знай наших!» – услышал я чей-то
восхищенный возглас в толпе. Хильда наотрез отказалась от пригла-шения
Игоря, которому тоже хотелось блеснуть.

– У нас не можно... Нельзя, – сказала она Крохе.

И тот, слегка ущемленный, встал рядом с нами наблюдать за этими
двумя парами. Танцевали только они. Вся веранда хлопала в ритм
танца. Оркестр играл, не переставая. Было видно, что музыкантам
нравится и наш Невский с Валей, и пара из Великобритании. Также
стало очевидно, что англичане заметно устали и не повторяют больше
особо сложных и спортивных «коленец» этого танца. Ну а Лупяткину
Второму и Вале – и черт им не брат, будто сам глав-ный сатана
вселился в их ноги и руки, в их спортивные, подтянутые фигуры!

Когда оркестр закончил, овация вознаградила эти пары.

Англичане подбежали к Невскому и Вале, подхватили их под руки
с обеих сторон, громко выражая свое восхищение:

– О, вери гуд... Ол раит... очшень карашо...

Причем он, англичанин, поцеловал Валю, а она, англичанка, – Невского.
Все четверо, обнявшись, под аплодисменты покинули круг.

Оркестр ушел на перекур...