Проза

Иногда мне кажется, что здесь царит – ветер…

Иногда – что горы…

По ночам я чувствую пустоту – как будто в воздухе ничего нет.
Я смотрю в тёмное небо… Город становится похожим на пустую квартиру,
где слышишь своё эхо.

…Молодёжь на улице издаёт цокающие звуки ртом, свистит или хлопает
в ладоши, чтобы привлечь внимание своих приятелей, которые сидят
дома. (Из увиденного и услышанного в последние дни.)

…Они стояли напротив друг друга, он и тот – другой. Он – юноша
16 лет, в костюме, белых носках, кроссовках и странной синей шапочке,
из тех, что только недавно стали продавать в Москве. И тот – другой
– со светлыми приветливыми глазами, тоже в костюмчике, с комсомольским
значком.

Они стояли возле проходной на первом этаже ВГИКовской общаги на
улице Галушкина. Один приехал за три тысячи километров, а второй
был, наверное, москвич. Их разделяла железная ограда, они видели
друг друга впервые. Но они поздоровались, как приятели, и тот,
другой, сказал, что хочет поступать во ВГИК.

Он нисколько не усомнился – поступит.

…И крадучись, как кошка или как вор, он вышел вечером за сигаретами
в «комок»… хок, скок… у-а-а-а…

...Нашёл пластмассовую ручку. Этими железными невозмож но писать
– выскальзывают, сволочи, из рук.

…Он увидел её-её-её! Она шла по улице мимо коричневых микровских
домов, деревьев, грязного мартовского снега. Она была как ангел
– в курточке нежнейшего сиреневого цвета, с огромным хвостом пушистых
светло-русых волос, которые извивались вдоль её спины, напоминая
волны. Рядом с ней бежала колли, мягкая, изящная колли, которую
и собакой-то назвать трудно.

…Этой же весной класс ездил на экскурсию в горы. Она поехала с
ними, хотя была из другой школы, просто знала нашу учительницу.
В горах, под горячим солнцем, на тающем снегу он пытался дотронуться
до её куртки, пытался остановить этот смеющийся взгляд, он хотел…
Она всё время ускользала…

…Память выбрасывает картинки и с ними запахи, эмоции… Микровский
базар... белая нуга, обсыпанная мукой, в серой бумаге мутного
цвета… карагачи, парк. Мама идёт рядом, она где-то выше, говорит,
о чём-то рассказывает: «Сейчас купим арбузик, арбузяку, да-а как
съедим с аппетитом!». Я смеюсь, спрашиваю: «Мам, а базар ещё далеко?».
Она кладёт мне тёплую ладонь на голову, улыбается: «Нет, уже пришли».

…Они рассекали осенний воздух, нога добавляла газу.

Она: Это радио 106.5 – Алматы?

Он: Да.

Она: Когда я сажусь утром в машину, водитель включает погромче
песню – «Твэнти найн палмс».

Он: А по-моему, там поётся: «Твэнти найн паундс».

Она: Да? Разве? А кто это поёт?

Он: Ну, как кто, Роберт Плант!

Она: А-а-а-а!

Серый «болид», переливаясь в темноте, нёс их мимо государственного
музея и дальше, в сторону улицы Ауэзова…

…Потом… будет потом… что будет потом?

Сейчас, что же сейчас, что происходит сейчас?

Было тогда, что было?

Комната общежития, двое абитуриентов спят, измазанные вонючим
вьетнамским бальзамом «Звёздочка». Зачем?

А комары, твари, слетелись стаей, спать не дают…

…А потом все напились «Рислинга» и всех напоили – весь этаж, и
все улыбаются, улы-ы-ы-ыбаются! А потом не поступили во ВГИК.
И всей компанией сели на поезд и – в Питер! А там – Невский, Каменный
остров! Мама тоже там – в гостинице. Я сразу к ней, а у неё сосиски
в банке – вкусняк!

Потом люди приехали на мамину медитацию, и я растворился, пожалуй,
единственный раз во время маминых медитаций. И улетел с её голосом
в питерские облака, зацепился за шпиль Адмиралтейства и упал в
серую воду Невки.

Собирались на Валаам – святой остров, – где жизнь по-другому идёт
и время по-другому движется. Сели бы на пароход и…

Но надо было срочно вернуться домой. Мы вернулись.

…Ангел сел рядом – затянул песню. Как не спеть вместе с ним? Сажусь,
пою. Закрываю глаза – лечу. Открываю – за окном ели, высокие,
зелёные, я не верю глазам. За стеной Илья поёт – ангел, на английском
красиво поёт. Пойду выпью с ним – святое дело.

Коридор, в коридоре ребята – архитекторы, дизайнеры, французские,
чимкентские… все снимают фильмы.

Директор злой – орёт: «Идите петь на улицу!». Идём – там дубор,
ночь, ёлки.

…Чай на столе, у чая цвет, цвет жизни моей. Крепкий свежий чай.

На старой даче часто пили мы такой чай. Тот мальчик, который был
мной, сидел у края стола, смотрел на улицу, слушал, как шумит
мотор старого «пазика», который привозил дачников. Вот шум удаляется,
сейчас пойдут люди, сквозь деревья не разобрать их лиц, сначала
слышен шум шагов, потом появляются дачники: бабушка, соседи, Никита
или Вадик.

Сколько чая было выпито там… чайные алюминиевые ложки с простеньким
узором, а на другой стороне надпись: «7 коп.».

Салат с подсолнечным маслом из бутылки, на дне которой осадок.
На потолке лампа – «чёрная летучая мышь». Погреб. В столе старые
пыльные инструменты: секатор, ножи, пилы. Давно уже нет старой
дачи, на её месте огромный каменный дом – неуютный, чужой. И дача
не наша… Но воздух тот же, и, проезжая те места, я вдыхаю, вдыхаю…
И холм тот же, волшебный Холм – спина динозавра. А на нём дует
«тот» ветер, ветер, которого нигде больше нет, нет такого… и если
меня не станет, я бы хотел смешаться, стать частью этого ветра
и легко кружить – там, вокруг своего Холма, бросая короткие взгляды
на великий Город… И жёлтые и красные листья пустились бы в прощальный
пляс, и земля бы охала, ахала. И ангел пел, глядя на красное солнце,
мерцающее у линии горизонта… О чём, о чём пел ангел? Звуки сами
вырывались из глубин его души. Грудь сама вздымалась – и странные
слова перемешивались со вздохами и стоном. И солнце слышало бы
эту песню и на секунду замерло бы над землёй. И горы бы удивлённо
нахмурились, и ели качнули бы своими столетними ветвями и сказали:
«Кто мешает нам спать?».

А он не хотел умирать, он умирал каждый день, когда солнце садилось.

Он знал, что будет – «завтра», но ему было тяжело, тяжело пережить
эту ночь…

…Включу радио – там Костя, крутит музыку – свою любимую, нашу
любимую.

…Давно-давно, на заре революции, в 89-ом, наверное, стирал я джинсы.
Налил воды в ванну, на самое дно, насыпал порошка – английского,
в красивой упаковке. Наверное, потому что он был красивый и только
появился в продаже, я насыпал его очень много. После стирки мои
руки покраснели. Потом кожа стала сохнуть…

Потом в продаже появились всякие красивые напитки и сигареты,
и пошло-поехало – рок, рок, рок эврибади!

Джинсы я всегда затаскивал до дыр. Любимые джинсы, конечно. Ещё
я рисовал на джинсах ручкой, вызывая недоумение пассажиров в автобусе.

…Звоню Паше, он живёт на Площади.

– Алло, Паш, привет, как дела?

– Да ничё.

– Там у тебя концерт проходит на площади? Много групп всяких.

– (Спокойно.) Да.

– А чё, ты один сидишь?

– Да нет, люди подходят.

– А чё, если я подъеду?

– Ну, приезжай.

– А кто сейчас выступает?

– Да вот, «Агата Кристи».

(Слышу в трубке шум толпы, милицейские свистки.)

– Блин, плохо слышно, как поют. Щас я приеду!

– Ну, давай.

– Пока!

– Пока!

…Как маньяк, как вор…

Я пробираюсь на кухню с тетрадкой в руке, сажусь, начинаю писать.
Ещё по ходу дела зажигаю газ, насыпаю заварки в заварочный чайник.
Сижу, тупо смотрю в одну точку. Заливаю кипяток, глядя, как он
льётся, понимаю, как это было бы больно, если б он лился на руку.

Смотрю на часы – звонить кому-нибудь уже поздно, а хотелось бы
услышать переливающийся нежный голос…

Пытаюсь выудить из пластмассового сооружения, в котором стоят
ножи и вилки, серебряную ложку, красивую, узкую, но выуживаю другую
– с козлом на ручке, – не везёт.

…Может ли быть вульгарной голова, талия, бёдра? Я думаю – да!
Может, может, может (смотрю моду по ТВ). Идут по подиуму… голая
талия, складки жира. И не надо видеть лица, нет! И так всё понятно.

…Черви, буби – семёрка… Нет – черви.

Разговоры… с чего начался этот вечер.

Большая кровать, на одном углу – я, на другом – она. Она, она…
Карие глаза, чёрные волосы… изгиб спины – стоит только приподнять
кофту – но нет, нет!

Разговор… «Слушай, я хотел поговорить с тобой». Она ещё не знает,
о чём речь. «Ты знаешь, я хочу написать, вернее, описать какие-то
события из своей жизни, то, что было со мной. И может быть… я,
ну… там могут быть разные чувства, эмоции, связанные с «другими».
Понимаешь? Мне очень важно написать правду, иначе… иначе это будет
не то, не то, я должен сказать о том, что было… может быть, это
не понравится тебе…».

Она смотрит на меня, говорит: «Зачем??? Значит, ты помнишь их!
И что-то чувствуешь к ним!».

Я: «Нет, вернее, – да, но это в прошлом, или не в прошлом, ну,
не важно. Понимаешь, я не могу разорвать себя, скрыть что-то,
тогда не будет цены всему, что я делаю, пишу. Понимаешь?».

…Ненавижу ночных таксистов – они просят, торгуются… Я говорю:
«Сто тенге». Он говорит: «А сто пятьдесят не получится?». Я говорю:
«Нет!». А он: «Ну, может, получится?». Я еле сдерживаю себя, чтобы
не сказать ему: «Сволочь, выблядок!». Он говорит: «Ну, поехали».
Я сажусь. Он: «Ну, будем надеяться на попутчиков». Я хочу взорвать
его!

Я пьян, я бы поехал на своей, но я пьян, и поэтому я злой, и надо
всё это вытерпеть. Чёрт! Наверное, надо садиться и ехать на своей
машине… не знаю…

Нет выхода! Сижу, терплю, еду.

Но мне нужен этот вечер. Нужна эта поездка к Паше. Нужна его прокуренная
комната. Глоток вина. Его наезжающая ироничная манера общаться.
И я беру зонт, вино, еду! На подъезде код. Я иду, кричу у окна.
Паша появляется на балконе и шепчет, шепчет цифры кода. Я врываюсь
к нему, ищу штопор. Он говорит: «Вчера пили, я устал». И действительно,
он почти не пьёт. Я пью, пью…

Коллажи на его стене начинают двигаться, вращаться. Я говорю:
«Паш, хорошо, что ты расположил свои коллажи во всю стену и очень
симметрично». Он говорит: «И несимметрично – тоже хорошо!». Я:
«Безусловно! Покажи что-нибудь новенькое». Паша достаёт новый
коллаж – портрет Че Гевары в окружении фруктов, пальм и ангелочков.

Приходит Вика. Паша жарит бифштекс. Очень радуется тому, что я
неголодный. С продуктами у него напряг. Я не хочу есть, хочу только
пить – пью.

Вичка улыбается своей кошачьей улыбкой, в которой есть что-то
хищное.

Развалившись на диване, она гладит котёнка, которого Паша с Валей
подобрали недавно под большим экраном на Площади. Котёнок, хоть
и маленький, но скачет, как пантера в джунглях.

Я предлагаю Вичке сделать видео для нашего концерта. Она не против.

Мы решаем, что можно снять на видео Пашины коллажи и показать
на концерте, на большом экране. Иду на кухню, спрашиваю у Паши.
Он тоже не против.

Я собираюсь уходить. Они целуют меня и торопят (мол, еда остывает).
Пока! Ба-ай!

…Вторая половина октября – сегодня вечером я впервые увидел туман.
В тумане ехал трамвай, и его уродливая морда смотрелась совсем
неплохо, нет, даже мило, туман так шёл трамваю. Фары трамвая двумя
цилиндрическими лучами высвечивали пространство, и в освещённой
плоти сверкали мелкие капли, даже не капли – какая-то вязь – давние
Скифские узоры: вьющиеся змеи, кусающие друг друга за хвост, скачущие
лошади, – но только очень маленькие, едва уловимые взглядом. Высокая
сухая трава у арыка светилась волшебным светом – под жёлтым фонарём
– и казалась началом дремучего леса. Красные тормозные огни машин
стали ярче и горели как-то по-особенному. Силуэты людей, бредущих
по улице, казались похожими на богов, сошедших на землю, и чем
старше были они и их одежда, тем благороднее была их осанка, и
тем возвышеннее казались они. И всё это – туман… Первый туман...
Снова издалека показались синие лучи, лучи пошли вверх, потом
вниз, потом показались фары и сама машина… И вечер был прозрачен
и тонок. В воздухе, как в странном коктейле, который приготовили
горы, травы и октябрь, был перемешан запах дыма из печных труб,
тления листьев, травы, но, в основном, это была чистая пьянящая
субстанция – субстанция земли и неба, луны и звёзд…

Ха-аам

…Город смеётся надо мной. Смеётся, хохочет, хихикает. Пролетая
на машине по улицам, я вижу таких женщин и девушек, что становится
грустно и больно, что они не мои. Летом на улице Ленина я видел
потрясающую особу. Розовая юбка нежно облегала её бёдра, ножки
были покрыты ровным загаром и слегка блестели, как будто только
что впитали какой-нибудь суперкрем. Зелёная блузка прикрывала
её грудь. Во всём её облике утончённо переплелись грация и «эмансипэ».

Мода делает женщин аппетитнее, сексуальнее, затягивая их ножки
и попки в стретч, удлиняет и изгибает каблучки, открывает им спины,
снимает с них нижнее бельё. И они выпархивают из своих норок и
летят по бетонным мостовым, садятся в «тачки», делая ножками кувырок
в воздухе.

От кутюр, от кутюр! Диор, амор…

А может, и хорошо, что они существуют, существуют, как в параллельном
мире, и ты не можешь дотронуться до них, поговорить с ними. А
можешь только видеть их, чувствовать тонкую ухоженную кожу, влагу
прекрасных глаз. Жадно, за доли секунды – вдохнуть и тут же потерять
в потоке городской сумятицы и хаосе бегущих людей.

…Глоток вина – спирт, сахар, виноград, сивушные масла создают
в горле терпкий букет.

Сигарета, сигарета, дым – особый, но надоевший вкус.

Старый коридор, одноэтажный дом, высокие потолки. Дом года 1935-го,
наверное. В нём очень тепло. В коридоре паутина, старые двери,
на дверях окошки. Большие деревянные наличники на дверях и окнах,
очень большие по современным меркам. Дом из глины и камыша. В
Алма-Ате я жил в разных домах: жил в кирпичном, в бетонном… Но
только в этом доме мне дышится легко – наверное, сквозь глину
и камыш воздух проходит лучше, чем через камень. Аминь.

Старые дома с высокими потолками, с окнами поверх дверей, с толстыми
стенами строили для бого-людей, для гигантов. Современные дома
– экономичные, хлипкие, и людей делают маленькими, мелочными.

И весь этот современный стиль и современные материалы из пластика
наполнены ядом безвкусия, дешевизны, подделки.

И любой старый дом я люблю больше. И любой старый двор. И каждый
этот дом стоит, как крепость, как замок среди копоти и гама. И
в жилах его течёт благородная кровь. И о каждом его выступе и
барельефе, парадном подъезде и старой котельной, особом узоре
железных ограждений балкона и даже о каждом кирпиче – можно рассказать
целую историю.

На углу улиц Интернациональной и Виноградова есть именно такой
дом. В его торцевой части на уровне третьего этажа в полукруглой
нише стоит скульптура девушки. Её белая фигура мерцает в сумерках.
В руке она держит весло. Но головы у неё нет…

К…

…Костя! Мне нравится твой компьютер! Мне нравится, как по экрану
пробегают названия песен, нравится, что он настроен только на
музыкальные дела, нравится, что в углу прыгает многополосный эквалайзер,
показывая графический рисунок музыки. Эквалайзер – волшебное слово
и волшебное изобретение, он позволяет видеть музыку, и хотя музыку
видеть не обязательно, но приятно, как приятно наблюдать за танцами
разноцветных столбиков. Звучит басовая партия, и на экране подпрыгивают
кубики в левом углу, звучат инструменты среднего диапазона, и
целой горстью взлетают вверх кубики в центре. Они на доли секунды
замирают в чёрном пространстве и летят вниз. Есть в этом что-то
таинственное, нежно-хрупкое. Компьютер выбирает следующую композицию.
Я откидываюсь на спинку кресла, затягиваюсь, смотрю в окно. Мой
родной двор. Серое осеннее небо. Чёрные стволы. Остатки зелёной
листвы…

Гео…

…Всегда любил географические карты, названия стран, проливов…
Путешествовал.

Люблю думать о Городе, об улицах, домах.

В детстве я часто с бабушкой ездил по Аль-Фараби. Мы садились
в автобус – маленькую «коробочку» – в районе Старой площади. Автобус
кряхтел и плевался, трогаясь с перекрёстка. Мы проезжали старый
центр – сквер Оперного театра, магазин «Оптика», на витрине которого
были интересные картины: головы мужчин и женщин в очках. Они были
одеты по моде начала семидесятых и похожи на картинки из журнала
«Бурда». Мы ехали дальше – Новая площадь – огромная, пустая, и
наконец поворачивали с улицы Фурманова на Аль-Фараби. Свежий воздух
наполнял автобус, и он ехал быстрее, как будто сам хотел вырваться
из раскалённого липкого города.

Обычно именно так мы ездили на дачу. Пассажирами автобуса были
дачники – в основном, городские пенсионеры – и «подхозники» –
жители Подхоза, который находился по дороге на дачи. «Подхозники»
не очень любили дачников – считали их городскими интеллигентами.
Дачники снисходительно относились к «подхозникам», особенно когда
спускались в город, отдохнувшие, с цветами и яблоками. Были ещё
«санаторские» – их не любили и дачники, и «подхозники», потому
что они были самыми бестолковыми и неорганизованными, всю дорогу
шумели и боялись проехать свой санаторий. И когда они выходили,
весь автобус вздыхал с облегчением.

…Ах, ночь… тишина! И трудно представить, что есть день, есть шум,
беготня людей, остановки, машины… Я слышу, как хрустят позвонки
на шее, или в шее, ну, где-то там… И ещё какой-то шум – то ли
дождя, то ли… Смотрю на недопитую бутылку вина и на пачку пенталгина.
Вчера пил вино, потом болела голова. Пил пенталин – фу, гадость
вонючая. Нет, всё-таки выпью глоток вина, чтобы было вкуснее курить.
Господи, как это… Боже мой…

Паук побежал от сброшенного с сигареты куска пепла и заметался
по паутине – был нарушен покой. Пепел застрял, повис, закачался,
как в колыбели… Пепла кусок, кусочек, комочек, наступи на него,
и, с еле слышным шуршанием, кусок – уже не кусок, а чёрно-серая
кучка пепла. Дунь – и нет её, всё – растворилась в пространстве
между медью и Кассиопеей…

И вздохни, и веками качни над шелестом трав…

Луна…

Валя – офис-менеджер из Центра современного искусства – показал
мне шрам на своём животе, огромный, вертикальный, красный – недавно
сшитый. Сказал, что случилось это прямо на работе – упал, дикая
боль. Язва открылась. Скорая. В больницу. Лежал один в боксе,
когда привезли – орал от боли, матерился, – никто к нему не подходил.
Потом наркоз, операция… Сейчас не пьёт, не курит – стал лучше
выглядеть, глаза как-то прояснились. Говорю ему: «Валь, ты что!
Смотри, давай поправляйся!». Он мне подмигивает: «Поеду, – говорит,
– сейчас к девушке… У неё волосы светло-русые…». И мечтательно
смотрит вдаль. Я ему: «Ну, Валь, ты даёшь, только встал с операционного
стола… и уже…».

…Они обе стояли рядом. Я давно их не видел. Одна сказала, что
была далеко, в стране сакэ. Другая – что лежала месяц на диване.
Я не знал, на какую смотреть. Хотелось смотреть на обеих. Обнять
обеих. Что это? Желание быть ближе? Дрожь, но без резких движений.
Я сказал, что работал немного, снимался в рекламе, что картины
мои путешествуют по свету… Потом я снял шапку. Они засмеялись,
заулыбались. Сказали: «Прикол!».

Давно…

…Мы с Никитой идём по дачной улице, не спеша, – гуляем. Мне 14
лет. На Никите старая куртка, под ней красная выцветшая майка.
Я в чём-то тоже дачном. Никита говорит, что в его организме уже
15 дней нет алкоголя, и хрустит яблоком. Я слушаю. Потом он говорит,
что можно позвать Цоя на дачу. Я удивлённо смотрю на Никиту, спрашиваю:
«И чё, Цой будет ходить здесь?! По нашей дачной улице?». Никита:
«Да!». Я говорю: «И чё, Цой поедет сюда на «68-ом»?». Никита:
«Да». У меня не укладывается это в голове. Никита: «В Москве одной
иностранке сказали, что Цой – это я. Она его любила. Ну, его песни.
Но никогда не видела». Я говорю: «Ну, и чё?». Он: «Ну, и всё».

…Я стою на крыше дачи, у меня в руках старый чёрный зонт, у него
деревянная ручка и толстая ткань, похожая на брезент. По дороге
идёт Горбатый Тима. Я кричу ему: «Привет!». Тима видит меня, смеётся,
резко вдыхает воздух, сжимает зубы. Кажется, что он стесняется
меня. Я прыгаю, размахивая зонтом, чтобы развеселить Тиму. Он
хихикает и уходит, стуча палкой.

…Из окна квартиры на Джандосова как-то ночью я видел странную
вещь. Жёлтая луна повисла над городом в чёрном небе. И вдруг большая
птица, а может быть, мышь, возникла из темноты и прямо на фоне
луны какое-то время летела в сторону гор. Было тихо, и я даже
слышал звук хлопающих крыльев. Я подумал тогда, что, должно быть,
у этой странной птицы довольно странные мысли, коли она летает
куда-то по ночам, влекомая светом луны.

…Переезд в микрорайоны. 1982 год.

Панельный дом. Карточный домик. Слышно, как соседи говорят за
стеной.

В первый день, когда шёл из новой школы, – видел мёртвого ребёнка.
Его нашли в кустах – в окровавленных пелёнках, только что родившегося.
Толпа вокруг. Пришёл домой, не смог есть салат. Красные помидоры,
пустившие сок в сметану, что-то напомнили – то, что видел…

В школе рассказывали страшную историю, как в подвале подростки
убили пацана. Убивали долго – протыкали его велосипедной отвёрткой,
капали в глаза раскаленную пластмассу. Всё это делали на глазах
подруг – девчонок.

В микрах было много подростковых банд. По ночам было темно…

Чёрная кошка сидит и, высовывая красный язык, пытается… сначала
мне кажется, что пытается лизнуть себя в щёку. Потом я вижу, что
она хочет срыгнуть. Её тело выгибается – по нему пробегает рвотная
дрожь… Наверное, наглоталась собственной шерсти. Бывает такое.

Красная пластмассовая шайба

В детстве я всегда мог найти занятие для себя и никогда не скучал.
Ни дома, ни на улице. Дома из разных предметов – книг, деталей
от конструктора, картонных коробок – я строил города, подвесные
канатные дороги. Вдыхал жизнь в армии солдатиков. Маленький пластмассовый
Александр Невский стоял, широко расставив тонкие ножки, и взмахивал
над головой мечом – словно скорпион, изогнувший свой хвост над
головой. Зелёные тевтонские рыцари – с крестами на щитах и целой
горой доспехов – напоминали готику с её утончённым нагромождением
форм. Лица рыцарей были спрятаны под шлемы и забрала, и они походили
на роботов.

В своей комнате между двумя шкафами я натянул нитку. К ней двумя
скрепками прикрепил крышку от небольшой коробки, в которой возил
солдат и технику. Со шкафа на шкаф… На стене я повесил яркий портрет
из журнального разворота. На нём была фотография какого-то американского
актёра – старого, седого, с красным, немного свинячьим лицом.
Но у него был очень красивый галстук – ярко-алый, с белыми сверкающими
ромбиками. Я смотрел на лицо актёра, потом на галстук, немного
на костюм… Потом опять – на лицо, на галстук… Мама удивлялась
– зачем я повесил на стену фото этого идиота?

Мне кажется, что сейчас, когда я взрослее, я больше думаю о том,
что – «там», за пределами дома, – у друзей, на улице, в мире.
Все, что близко и всегда рядом, я стал замечать меньше, относиться
к этому холоднее. Но иногда возвращается ощущение из детства:
весь мир – с тобой. И ты сидишь, окружённый родными вещами, –
и отрываешься от внешнего и повседневного. И от этих коротких
минут гармонии становится тепло на душе.

…Осень, зубы ноют. Ношу в кармане анальгин. Вчера вытащил из заднего
кармана пачку – две таблетки раскрошились, бумажная упаковка истёрлась,
на ладонь посыпался белый порошок… Пачку – вон! Таблетки – вон!
Чёрт знает что…

Мне кажется, что я уже начал понимать кошачий язык… Мяу – мррр
– мяу… Уши вверх. Уши прижать. Кончик хвоста выгнут...

…Должна же быть душа. Должна… Где-то там – внутри… Должна же быть…
душа.

…Приходится всему учиться заново, даже жевать, даже есть. Недавно
чуть не подавился… Раньше, когда был моложе, как будто был подключён
к автоматическому устройству, и оно помогало – есть, пить, спать.
Всё было легко – в радость. Сейчас тебя отключили. И ты всему
учишься заново.

…Две молодые француженки танцуют передо мной… После концерта я
встречаю их у друзей. Шумная компания. Все пьют водку. Француженки
налакались и растеклись по креслам. Я интересуюсь – как им у нас?
Они отвечают, что во Франции, конечно, круто, но скучно и люди
какие-то поверхностные. А у нас, конечно, страшно, но весело и
интересно. Занятно, думаю я, значит, не только «нашим» тоскливо
на Западе. А здесь молодые весёлые француженки, которым весело
здесь и скучно – там. Вот прикол!

Шаг, сделай шаг…

…Бог спас Костю. Не дал ему умереть. Дал ему жизнь. Вырвал из
кошмара… Я помню, как мы с его мамой возили его в больницу. Как
он, еле держась на ногах, стоял у входа, его колени подгибались,
и он оседал, оседал. Глаза были закрыты, сигарета, забытая им,
тлела в повисшей руке. Я подошел к нему. Трясу, говорю: «Костя!
Очнись!». Он еле-еле открыл глаза. «Костя, очнись! Что же делать
с тобой, что?». Но всё, всё, почти всё уже перепробовали. Ничего
не помогает. Но бог спас Костю, и сейчас всё хорошо. И его музыка
звучит – прекрасная, неповторимая музыка.

Люди

Люди не могут быть всё время вместе, людям надо отдохнуть… даже
если они любят. Надо дать друг другу возможность заняться своими
делами. И не торчать целыми днями друг возле друга, вызывая раздражение.

…Ах

…Стояло прекрасное зимнее утро. Ярко светило солнце, заливая всё
вокруг белым праздничным светом. В такие минуты кажется, что всё
на свете – удивительно и прекрасно, хочется думать только о хорошем.
В такие минуты – веришь, что всё получится и всё сбудется. Смотришь
в окно – там снег, на крышах, на деревьях. Воздух чист. Сороки
смешно крутят хвостами, задевая ветви, с них падает снег и рассыпается
на глазах, и ветер подхватывает белую пыль и кружит, уносит. Солнце
пригревает сильнее, с крыш падают капли, а в каждой – разноцветные
искорки, переливаются, дразнят, поют… Именно такое утро было тогда
– в субботу, в январе. Я проснулся на зелёном диване в спальне
нашего старого дома на Комсомольской и стал будить маму: «Мама,
мама! Пойдём на ярмарку! Ты обещала!». Мама спала, ей очень не
хотелось вставать. Я звал её на ярмарку в парк Горького. Я слышал,
что там будут катания на горках и продажа сладостей, мне очень
хотелось пойти туда.

Мама сказала: «Сходи один, ты ведь уже взрослый мальчик». И дала
мне железный рубль. Я оделся и поехал в парк. Там я увидел горки,
сотни людей, скоморохов, весёлых женщин с красными щеками и в
сарафанах поверх шуб. Я постеснялся кататься на горках и не решился
покупать сладости. Я побродил по парку, у меня сильно замёрзли
ноги. Я надел резиновые сапоги – они совсем не грели. Домой!

Во дворе я стал играть с большим мальчишкой. Он спросил, нет ли
у меня шайбы. Я пошёл домой и вынес – красную пластмассовую шайбу.
Мальчик взял её и засмеялся: «Разве это шайба? Она же совсем лёгкая!».
Он пнул её. Я пошёл, подобрал шайбу – она мне очень нравилась,
потому что была полая внутри и сбоку – маленькая дырочка. Мне
нравилось, что с обеих сторон её покрывала рельефная шероховатость
в виде мелкой клетки.

Великий зимний день со сверкающим солнцем… И кажется, что нет
холода и нет зимы в этом городе. А есть только солнце… и вечное
лето.

…Со стороны улицы Муканова на углу Курмангазы по ночам раздаются
странные звуки, как будто скрипят тормоза, как будто машины гоняют
со страшной скоростью, а может быть, и нет. Странно, что эти звуки
повторяются каждую ночь в одно и то же время. Я не могу понять,
в чём дело, – пойти посмотреть, что ли, как-нибудь…

…Та-а-м

…Двое молодых парней залезли в микроавтобус – маршрутное такси.
Действие происходило в пригороде Москвы. Кожаные куртки, короткие
стрижки. Они бурно что-то обсуждали, размахивали руками и часто
вставляли в свою речь матерные слова. В маршрутке сидело много
людей, но никто не решился сделать им замечание (включая меня).
Маршрутка свернула с трассы на небольшую дорогу, у поворота стояла
небольшая церковь. Оба парня, увидев храм, повернулись в его сторону,
перекрестились и тут же снова начали свою перепалку с матерщиной…

О!..

…О, я понимаю французских королей образца 1010 года, которые использовали
хлеб для того, чтобы вытирать об него жирные руки, а потом бросали
его собакам… Я тут недавно вытирал о хлеб руки, жирные, в сёмге
– красной, лоснящейся, а потом ел этот хлеб – сам, ну, очень вкусно!
О-о-о! Великие короли! Ну, очень вкусно!

Короткий вечер… короткий разговор.

На кухне Центра современного искусства. Её глаза светят, как изумруды,
от всего её тела исходит магнетизм. Она: «Когда я танцую, мне
интересно наблюдать за реакцией мужчин, но ещё интереснее – за
реакцией женщин, как они отводят глаза, пытаются закрыть от меня
своего мужчину, а когда я подхожу ближе к столику, они хотят меня
отогнать и говорят: «Девушка! Отойдите, отойдите отсюда!». А я
смотрю на неё и понимаю – как сильна магия танца, магия движения,
красивого женского тела. В интимной обстановке, когда звучит музыка.
Так было всегда, было тысячу лет назад – когда цари пьянствовали
во дворцах и смотрели на танцовщиц, и сейчас, когда я смотрю на
неё… это есть и сейчас. И я говорю ей: «Я боюсь идти туда, где
ты танцуешь, я боюсь смотреть на тебя… я боюсь, что я…».

Нуум

…За что я люблю Костю? За что – Пашу? Чёрт его знает. Понимаю,
что они мне изменяют (не в прямом смысле, конечно). Они могут
быть с другими людьми, в других компаниях – веселиться, да, да…
И, безусловно, я ревную их, но какая-то странная сила заставляет
меня снова звонить им, видеть их, каждый раз открывать в них что-то
новое. Я думаю, что мне нравится в этом общении то, что можно
быть немного детьми – болтать всякую чушь, ругаться, обзываться,
но тут же через минуту говорить о чём-то серьёзном – вполне серьёзном.

Я знаю, каким угрюмым бывает трезвый Костя. И знаю, как он вдохновенно
танцует, будучи пьяным. Я знаю, как непредсказуем Пашка, и непонятно,
когда он пьяный, а когда трезвый: гадость скажет или бросится
целовать, смешно, по-детски складывая дугой нижнюю губу. А ещё,
если при этом трясёт головой и морщит лоб, делая круглые глаза,
ну, вообще – ребёнок или монстр. Вот такие они…

…Созвездие Скорпиона поднялось над горизонтом – и засияло всеми
своими звёздами. Сегодня, шестнадцатого ноября две тысячи первого
года. И кажется, небо вздрогнуло. И другие звёзды, и даже яркая
Венера – отодвинулись, уступая дорогу этому сиянию… Боги! Налейте
мне ещё вина.