Онтологические прогулки

…у слова случайность

есть имя иное – судьба.

Е. Евтушенко

В №2 «Сетевой поэзии» за 2004 год в статье Н. Ершова приводится
любопытная история о программисте, сочинившем программку,
случайно соединяющую прилагательные и существительные (обычно
именуемую «машиной Луллия», по имени африканского программиста
13 века). Продукция этой программы удивила автора статьи
количеством (ок. 10 процентов) «вдохновляющих блесток», типа
«промокшая граница» или «мемориальная галактика». Удивила и,
по-видимому, испугала; автор узрел в этом искушение и угрозу
развращения и призвал читателей терпеливо не поддаваться на
самообман автоматического письма. В статье явно слышны
отзвуки алармизма фантастики 60-ых (слышимые в «Терминаторе» и
«Матрице»), одним из главных вопросов которой был: а не
случится ли так, что роботы, овладевшие т.н. «искусственным
интеллектом», вооруженные программами по написанию музыки и стихов,
вытеснят человека не только из сферы тяжелого монотонного
труда, но и из сферы духовного производства? Однако мне
представляется более интересным попытаться понять механизм такого
«автоматического» продуцирования; может быть тогда станет
ясным насколько велика опасность.

Прежде всего, следует сделать методологическое замечание. Слово
«случайное» относится не к тому типу имен существительных
(точнее субстантивированных прилагательных), которые четко и
однозначно маркируют некоторые субстанции, существующие
натуральным образом (типа «крокодил»), артефакты («стол») или
ментальные объекты («Пегас»). «Случайное» представляет собой не
предмет, а элемент концептуальной схемы, позволяющей нам видеть
и осмыслять предметы, и существует в корреляции с другими
понятиями – «необходимое», «возможное», «произвольное»,
«вероятное», «эмерджентное» и т.д. и не может существовать вне
этой связи. Неотступным диалектическим партнером «случайного»
является «необходимое» [1]. Говоря о случайном, мы вводим в
горизонт рассуждения и необходимое, которое в любой момент
может тематизироваться, или, оставшись атематичным, влиять на
нашу мысль подспудно. Наиболее распространенный вид
перехода от случайного к необходимому происходит при изменении
пространственного или временного масштаба. Те явления, которые
при близком рассмотрении кажутся случайными и хаотичными, в
удалении оказываются упорядоченными. Классическим примером
«случайного» явления служит бросок игральной кости.
Вероятность верного предсказания весьма низка. Если же мы изменим
масштаб события и возьмем в расчет 6000 бросков, то вероятность
предсказания того, какое количество той или иной грани
выпадет, оказывается фантастически высокой.

Однако между случайным и необходимым существует некоторая
асимметрия. Если мы имеем дело с крупномасштабными явлениями, то
сталкиваемся с дефицитом случайного. С такой проблемой имеет дело
современная кибернетика. Скорость и точность вычислений
можно повысить, отбирая из многих миллиардов сходных операций
некоторое количество, а затем экстраполируя результаты на
весь объем. Но это возможно только в том случае, если мы
отбираем операции, «размазанные» по всему объему. Для этого служат
генераторы случайных чисел, которые и определяют отбор
исполняемых операций. Однако эти генераторы производят случайные
числа согласно программе! Следовательно, случайные числа
оказываются не столь уж случайными и локализуются в
определенной области; следовательно, результат вычислений нельзя
экстраполировать на весь объем. Поэтому приходится увеличивать
число исполняемых операций. От того, удастся ли создать
генераторы, производящие более «случайные» числа, зависит будущее
развитие вычислительной техники. Однако ни один генератор
никогда не достигнет той мощности, которой обладает Deus sive
natura, производящий бесчисленное число не тождественных
друг другу листьев или снежинок.

«Случайность» оказывается затребованной и в других сферах
человеческой деятельности. Она активно используется в практике решения
изобретательских задач, в брейн-штурмах. Существование
таких областей физики, как термодинамика или электродинамика,
определяется созданием моделей, отходящих от классического
лапласовского детерминизма. Различные способы автоматического
(случайного) письма разрабатывали классики английского
нонсенса, сюрреалисты, дадаисты, футуристы, имажинисты, обериуты,
авторы театра абсурда, и др. Любопытно использование
автоматизма при принятии политических решений, практиковавшееся
индейскими вождями, раскуривающими «трубку мира», а также
активное применение гаданий в столь рационализированных
культурах, как древнеримская или древнекитайская (именно этим
культурам, базирующимся на ауспиции и И-Цзине, следует дать титул
«цивилизаций рандома»). Случайность производит пространство
игр, как детских (многие в детстве побывали в роли
«дадаистов», записывая слова на сворачиваемой бумажке), так и вполне
«серьезных» вроде процветающего в нашей стране игорного
бизнеса. А «случайный» ответ на жизненно важный вопрос,
обнаруженный в томе Пушкина или в Библии на такой-то странице, строка
такая-то, нередко позволяет человеку совершить скачок в
самопознании. «Случайный» набор слов или цветных пятен
предъявляются при психологической диагностике. «Случайность», а не
целенаправленный поиск, дарит нам любимого человека. Вообще
сама возможность существования человеческой личности,
производящей самопознание и свободные этические акты, зависит от
существования зон контингентного. Наконец, исходя из того
факта, что в мире есть случайные (возможные) явления, можно
вполне демонстративно вывести существование абсолютно
необходимого существа, как это делает в одном из своих «пяти путей»
Фома Аквинский [2].

Но вернемся к упомянутому выше примеру. В чем же здесь источник
чуда, где именно случайность упирается в необходимость? Н.
Ершов, обращает внимание на «любовный» подбор слов,
осуществленный его другом-программистом. Конечно, это в некоторой степени
предопределяет результат, который оказался бы иным, если бы
заложить в программу не отобранные слова. Но намного ли
иным? Совершенно иным получился бы результат, если использовать
буквы, а не слова, как то сделали художники Владислав
Ефимов и Аристарх Чернышев в проекте «Война и мир». Они усадили
за печатную машинку обезьяну, утверждая, что согласно теории
вероятности рано или поздно она сотворит «Войну и мир».
Правда следует уточнить, что согласно этой теории на создание
потребуется время, в бесконечно превышающее время
существования нашей Вселенной. Актуальный результат деятельности
обезьяны выглядел, по-видимому, довольно плачевно, и едва ли там
можно найти много «вдохновляющего».

Обезьяна, участвующая в проекте Ефимова и Чернышева производят
случайный набор букв, программа – слов, и в этом не просто
количественное, но качественное различие. Причем в данном случае
мы имеем дело не с «языком» – словами в их словарном
существовании, а с «речью» – словами, помещенными в контекст
смыслопроизведения. Действительно, если подставить вместо слов
«промокшая» и «граница» основное словарное значение, то
получившаяся комбинация утратит свое волшебство и превратится
плоскую бессмыслицу. Однако речь – это не просто набор слов,
вырванных из словаря. Речь представляет собой сложную систему,
для которой характерно наличие самоуправляющих механизмов,
своего рода рефлексии, «аутопоэзиса», пользуясь термином
Николаса Лумана. В течение долгого времени считалось, что такие
свойства присущи лишь одному существу – человеку, однако
современная (постнеклассическая) наука обнаруживает их во
множестве различных областей – биологии, социологии, кибернетике и
т.д., хотя наше самолюбие, привыкшее ставить Эго в центр
Вселенной, противится принятию такого очередного
коперниканского переворота. Мы привыкли к тому, что мы якобы распоряжаемся
речью, и поверить в то, что речь речет саму себя и более
того, что речь речет нас и посредством нас, довольно трудно.

Свойство аутопоэзиса присуще как речи в целом, так и ее мельчайшим
клеточкам – словосочетанию или даже просто слову (ведь
согласно теории Гумбольта любое слово, обладая «внутренней формой»
есть метафора, есть своего рода маленькое художественное
произведение). Выражение «промокшая граница» имеет вполне
четкую формальную структуру:

прилагательное+сушествительное

Уже эта структура придает выражению «простое единство смысла», в
противовес «хаотической бессмыслице» (воспользуюсь выражениями
Гуссерля) [3].

«Используя» язык, человек комбинирует слова согласно своим
прагматическим интенциям, тайным или явным желаниям, ограниченному и
случайному опыту. Именно прагматическая перспектива диктует
режим связывания слов. Своего рода инверсией машины Луллия
служит популярный эксперимент, когда человека просят быстро
назвать слова, ассоциирующиеся со словами «поэт», «фрукт» и
т.д. – практически в ста процентах случаев называются
«Пушкин» и «яблоко», т.е. наиболее выигрышные, социально приемлемые
варианты. Подобного рода ассоциации служат рентгеном,
высвечивающим человеческое сверхсознание, сознание и подсознание;
мир и его двойник речь отступают на задний план и теряются
в темноте. Машина Луллия напротив, устраняя все слишком
человеческое, позволяет обнажить изначальную структуру речи в ее
онтичности, изначальной вплетенности в мир, дает заговорить
самому миру, подобно тому как механический киноглаз Дзиги
Вертова фиксирует вещи такими, как они есть сами по себе.
Речь речи, слитая с первоосновой жизни, одновременно музыка и
слово, опыт и лепет, и очаровывает, и разочаровывает,
напоминая Афродиту, лишь на мгновение примерещившуюся в морской
пене. И как раз здесь человек, на некоторое время перемещенный
на штрафную скамью, получает возможность вновь вступить в
игру, но уже не аутичную игру с собственными желаниями, а в
игру с миром и речью как равноправными партнерами, помогая
свершиться и высветиться тем смыслам, которые без него
возвратились бы в чертог теней.

[1] Замечу вкратце на полях, что сложная диалектическая связь
присуща и другим, упоминаемым Н. Ершовым, категориям –
«реальность» и «интерпретация». Реальность именно в силу своей
принципиальной неисчерпаемости требует бесконечность самых
разнообразных интерпретаций, желательно несводимых друг к другу и
комплементарных; именно такие интерпретации позволяют нам
вступить в нескончаемый диалог с реальностью. Если же мы
остановим бег толкований и признаем одно из них «единственно
верным», реальность отступит от нас, оставив в руках свой
иллюзорный плоский образ. Хотя конечно проще объявлять собственные
привычные иллюзии адекватным образом реальности, чем создавать
различные научные и художественные модели, спорящие друг с
другом и дополняющие друг друга.

[2] Фома Аквинский. Сумма теологии, часть 1, вопрос 2, статья 3
(пер. К.Б.): «Третий путь взят из возможного и
необходимого и он таков. Ведь мы обнаруживаем среди вещей
некоторые, могущие быть и не быть; так как обнаруживаются
некоторые [вещи], которые порождаются и разрушаются, и
вследствие этого могущие быть и не быть. Но невозможно для чего-либо
такого быть [вечно]: поскольку то, что может и не быть, в
некоторый момент не существует. Таким образом, если все может
и не быть, то в некоторый момент ничего из вещей не
существовало бы. Но если это истинно, то и теперь ничего не было бы;
поскольку то, что не есть, начинает быть только благодаря
тому, что есть; таким образом, если бы ничего сущего не было,
невозможно было, чтобы нечто начало быть, и, таким образом,
ничего бы не было; что, очевидно, ложно. Следовательно, не
всякое сущее – лишь возможное, но надлежит, чтобы в
действительности (in rebus) было нечто необходимое. Все же
необходимое либо имеет причину своей необходимости вовне, либо не
имеет. Ведь невозможно, чтобы процесс среди того необходимого,
которое имеет причину своей необходимости, уходил в
бесконечность, как и среди действующих причин, что уже обосновано.
Следовательно, необходимо полагать нечто необходимое само по
себе, не имеющее причину необходимости вовне, но которое
является причиной необходимости для других; это все называют
"Богом".»

[3] См. Гуссерль Э. Логические исследования, Исследование IV.
Различие между самостоятельными и несамостоятельными значениями и
идея чистой грамматики (пер. К.Б.): «При произвольной замене
материй внутри одной и той же категории могут получатся
ложные, глупые, смешные значения (целые предложения или может
быть члены предложения), но с необходимостью получается
целостное значение, и, соответственно, грамматические выражения,
чей смысл может быть осуществлен целостным образом. Когда же
мы смешиваем категории, положение меняется. Мы можем
ставить друг за другом слова это легкомысленно есть
зеленое; интенсивно есть круглое; этот дом есть равно; мы
можем в предложении вида а подобно в
подставить вместо подобно – лошадь – но мы
всякий раз будем получать лишь новый ряд слов, в котором каждое
слово вполне осмысленно и, соответственно, указывает на
какой-либо завершенный смысловой контекст, но единого
законченного смысла мы не получаем в принципе… Мы можем поставить в ряд
слова: если это или зеленеет; одно дерево есть
и и т.д., но такой ряд невозможно понять как обладающий
значением.» (Husserliana XIX(I), Haag: Marninus Nijhoff,
1984, S. 328-329).