Литературная критика

«Освобожденный Улисс: Современная русская поэзия за пределами
России», сост. Д. Кузьмин. – М., Новое литературное обозрение,
2004.

Сергей
Шатурин, «В кругу себя, любимых», Литературная газета, 2005, 24

Эта заметка является реакцией не только на выход антологии «Освобожденный
Улисс», но и на рецензию на эту антологию в «Литературной газете».
Дело в том, что задача рецензии – осведомлять читателя о новых
книгах, и если рецензия нелогична или нечестна, то мы не можем
доверять рецензенту в его рекомендациях. Факт выхода антологии
русской зарубежной поэзии важен, и публикация недобросовестной
рецензии вредит ей.

Мы начинаем читать рецензию и тут же натыкаемся на то, что автор
сравнивает антологию, о которой он собирается писать, со сборником
шуточных стихотворений Д. Самойлова «В кругу себя». Рецензент
пишет: «рассказывают», что Самойловым написан такой неопубликованный
сборник. Мне приятно сообщить рецензенту, что этот сборник опубликован,
и один экземпляр стоит на моей книжной полке. Конечно, я могу
относиться с естественным подозрением к рецензии, которая начинается
с такой демонстрации филологического невежества.

Однако временно поверим, что в антологии Кузьмина автор рецензии
разобрался добросовестно и не пишет снова о книге, о которой он
знает лишь понаслышке. Главная тема рецензии такова. Автор утверждает,
что русская эмигрантская поэзия может существовать лишь постольку,
поскольку она основана на ностальгии по родине и желании участвовать
в ее жизни: «Отношение диаспоры к метрополии, как правило, строится
на естественном принципе: почтение и любовь эмигрантов к своей
оставленной родине, сопереживание к ее судьбе, к ее людям». Как
мы увидим, отношение русской эмигрантской поэзии к России традиционно
более сложно и разнообразно.

Автор рецензии удивляется, почему сборник не удовлетворяет его
критерию, и почему правительство Москвы частично финансировало
его издание. Если мы говорим об эмигрантской русской поэзии, то
ее самым важным и ярким проявлением является поэзия первой эмиграции.
Среди этих поэтов мы не сможем вспомнить ни единого писавшего
«с почтением и любовью», поскольку почти все они отдавали дань
самой важной теме эмиграции – ненависти к Советскому Союзу. Однако
даже если оставить в стороне политические симпатии, нужно помнить,
что эмигрантская поэзия строится на столкновении поэта-эмигранта
и его оставленной родины, которая уже не является его страной.
Поэтому рецензент не приводит ни одного примера русского поэта-эмигранта
с нужным ему отношением к родине, а почему-то ссылается на Кортасара
и Борхеса, – понятно, что этот пример некорректен, поскольку литературные
традиции разных культур различны.

Несмотря на то, что латиноамериканские писатели привлекаются для
суждения о русской эмигрантской поэзии, рецензент упрекает составителей
антологии в том, что они назвали антологию иностранным, а не русским
именем. Итак, образ Улисса, так удививший рецензента. Ему не нравится,
что Улисс стал аллегорией изгнанника. Разве все эмигранты живут
в Греции или Италии? – вопрошает он. Однако любой русский интеллигент
считает, что классическая культура – одна из основ русской литературы,
и Пушкин или Мандельштам очень бы удивились, что образ из Гомера
считается иностранным. Так что, возможно, не поэты-эмигранты отошли
от культуры своей родины, а автор рецензии забыл, из чего состоит
русская культура. Если Гомер ему чужд, то кто же ему кажется родным?
В качестве «хорошей», русской альтернативы Улиссу он предлагает
Садко – именно этого можно было ожидать от автора такой рецензии:
давайте выберем любого литературного героя, связанного с изгнанием
и с ностальгией. Хорошо, что не автор рецензии составляет антологии,
поскольку образы должны выбираться тщательно, а Улисс и Садко
имеют совсем разные ассоциации. Улисс важен и для русской, и для
западноевропейской культуры, поэтому через этот образ мы осознаем,
что поэты-эмигранты все еще находятся где-то, где есть родственная
России культура, и диалог с ними возможен. Кроме того, как раз
возможно то, чего боится автор рецензии: Улисс возвращается и
снова занимает свое законное место. У Садко такого быть не может:
он частный человек, а Улисс воплощает собой власть в своем княжестве.
Название антологии говорит нам о том, что русский поэт, будучи
за границей, может продолжать занимать свое законное место в русской
поэтической иерархии.

Мерка, с которой рецензент подходит к поэтам, субъективна, что
видно из замечательного комментария «приятно было встретить своих
бывших однокурсников по литинституту». Автор рецензии пишет, что
в антологию включены некоторые известные имена в русской эмигрантской
поэзии; естественно, первым он упоминает Бродского. Между тем
Бродский запомнился мне как автор строчки о Москве «Лучший вид
на этот город, если сесть в бомбардировщик». Вряд ли мы можем
посчитать эту строку примером почтительного и любящего (а на самом
деле наивного и однообразного) описания родины, которое ожидает
рецензент от эмигрантского поэта.

Первый поэт, которого цитирует автор рецензии, и практически единственный,
которого он целенаправленно ругает за нелюбовь к России – Алексей
Верницкий. Поэтому имеет смысл обсудить стихи этого поэта в контексте
нашего понимания этой антологии. Рецензент процитировал следующий
фрагмент из стихотворения «Империям»: «Вы слышите далекий тихий
пшик – / Какой-то пшик на том конце Европы? / Россия – пшик!»
По этому фрагменту невозможно понять смысл стихотворения в целом.
Впрочем, рецензент не заметил, что в процитированных строках как
раз есть то, что, как он считает, должно быть: любовь к родине
и сопереживание к ее людям, ибо что может лучше выражать любовь
и уважение, чем аллюзия к тексту классического поэта, которая
предполагает, что читатели знают и помнят те же тексты? Любая
аллюзия сама по себе показывает, что диалог возможен. Однако автор
рецензии, как я сказала, невежествен, и аллюзии из Блока не заметил.
К сожалению, старательно вырезав из стихотворения нужный ему фрагмент,
рецензент исказил смысл стихотворения. Чтобы хотя бы частично
понять, о чем идет речь в данном стихотворении, нужно прочесть
последние две строки: «Она умеет быть или не быть, / Но полубыть
она не может». Разве может непредубежденный читатель, прочитав
эти строки, думать, что слова «Россия – пшик» является саркастически-радостными?
Напротив, эти слова отсылают нас к русской истории и русскому
характеру, которые могут быть великими или трагическими, но никак
не банальными. Кроме того, это стихотворение сопоставляет Российскую
империю с западными империями, и западные нации выступают в нем
в той же роли, как в стихотворении Блока «Скифы»: они не понимают
Россию, но в будущем им суждено заново оценить ее величие.

Отношение талантливого русского поэта в эмиграции к своей Родине,
как мы обсуждаем в этой заметке, может быть только сложным и неоднообразным.
Такое отношение у Верницкого легче, чем в обсуждавшемся выше,
увидеть в следующем коротком стихотворении:

Европейцы – дети мои.
Мы вместе ушли из саванн,
Мы вместе достигли Евфрата.
Потом я остался на Волге,
А они почапали дальше.
И теперь ранним утром во вторник
На вокзале Кингс-Кросс я смотрю,
Как они вылезают из своих электричек,
Бегут к газетным киоскам,
Хотят знать про Израиль.

Очевидно, что в этом стихотворении поэт пытается описать свое
сложное положение, которое включает и биографические, и культурные
элементы. Герой понимает Россию как свою родину не статически,
а динамически: с одной стороны, он считает себя всецело русским,
но с другой стороны, в его сознании русский народ оказывается
родственным другим народам. Жизнь героя в эмиграции (факт жизни
в эмиграции выражается через название вокзала) становится единичным
воплощением судьбы русского народа в целом. Что может быть более
явным выражением любви и почтения к своей родине, чем это отождествление
с родиной?

Рецензент упоминает эпиграф к вступлению к антологии из Колкера:
«Я родиной моей не назову Россию... Язык мне отчий дом». И опять
невежественный рецензент не заметил аллюзии к популярной среди
первой эмиграции идее, самым известным (но не единственным) выражением
которой являются строки Ходасевича: «Но: восемь томиков, не больше,
– / и в них вся родина моя» (имеется в виду суворинское собрание
сочинений Пушкина, которое Ходасевич увез с собой в Берлин). Итак,
как раз очень удачно у современного поэта-эмигранта нашлась строка,
выражающая самое традиционное настроение русской эмигрантской
поэзии 20-го века.

Среди поэтов первой эмиграции отождествление родины с собранием
сочинений Пушкина – это еще не самый радикальный способ выразить
свое отношение к родине. У Георгия Иванова можно найти, например,
такие строки: «Хорошо, что нет Царя. / Хорошо, что нет России.
/ Хорошо, что Бога нет.» Среди критиков-современников Иванова
нашлись те, что обозвали его нигилистом и циником, однако теперь
мы прекрасно понимаем, что эти и подобные им строки выражают лишь
его горе и боль, вызываемые мыслями о России. Ведь в те же годы
Иванов писал: «Россия счастие. Россия свет. / А, может быть, России
вовсе нет. / И над Невой закат не догорал, / И Пушкин на снегу
не умирал.» Я надеюсь, что традиция непонимания русской эмигрантской
поэзии, начатая в первой половине двадцатого века, когда эта поэзия
еще не была вполне понята, не продолжается в наши дни. Я надеюсь,
что современный читатель антологии «Освобожденный Улисс» может
оценить вклад русской эмигрантской поэзии в русскую литературу,
и что мнение рецензента, напечатанное в «Литературной газете»,
останется лишь курьезом.