Проза

– Переночевать пустишь?

Так вот глухо снутри раздалось, с натуги узкой вяжущей струею
процедилось сквозь зубы-камни. С надеждой вопросил дрожащими с
мороза губами, и каждый звук от этого стал тщательно взвешен и
выговорен. Будто издалека кто-то вещал. Заглянул нетерпеливо,
жмурясь от голого света неутомимой лампочки, – хоть бы догадались
газеткой прикрыть, остолопы. Заиндевел совсем. Вспотели щербатые
однодугие очки, так что внутренности дома на время потеряли четкость
и образ. Спасибо открыли, а то прямо хоть помирай там, возле снегом
заваленного плетня. Покуда вслепую продолжал:

– Ну пожалуйста! Не пугайтесь, я ничего. Ну ничего не сделаю тоись.
Холодно очень. Замерз. Аж жуть берет. Люди добрые, пожалейте бедного
путника. Во-о-он оттуда иду. – Медленной дугой показал поворотом
головы направление. Оттуда, где пару часов тому назад село скупое
приземленное солнце, со стороны малахольной Калиновки. В сумерках,
вязко утопая в сплошном податливом и жестоком сугробе, пустынногласно
вопя о желаемом насте, борясь со сном и усталостью все до единого
сколько-то там километров муторного пути. Мокрыми, деревянными
ногами замахиваясь на, не побоюсь этого слова, подвиг. Ответили:

– А кого надо?! Мы никого, это самое, не ждем! – Там мужик какой-то.
С ними не очень, хотя разные попадаются. Бабы, конечно, лучше,
жалостливее, но сейчас особо не повыбираешь.

– Ну, ради Бога пусти переночевать, а? Добрый человек!

Волосы у пришлеца жесткие, сально-черные, были перехвачены ветхой
резинкой. Они свисали с затылка, как лошадиный хвост, и подрагивали.
Январь шутить не любит. В последние дни сверху как будто кого
заморозить хотят. А тут вдруг чуть потеплело.

Хозяин, его звали Макар Блажин, опешил, шатко попятился на нетвердых
ногах, невольно давая путнику пройти внутрь сеней. Почему-то четыре
бетховенских удара сыграло изнутри (хотя он и не особо знал глухого
немчуру). Вряд ли чего подобного ожидал. Прожив здесь, в этом
самом бревенчатом доме, крайние семнадцать лет жизни, Блажин мог
привыкнуть ко многому. Но неизменным оставалось одно: дальше на
восток ходить нельзя, земля была нехоженой, неезженой, пустой,
обещала забвение. Оттуда не то что не возвращались – туда просто
никто не ходил, потому что нечего там делать честному человеку.
А тем более нечестному. Ну, раз в пятилетку, может, туристы соберутся,
однажды даже каких-то иностранцев занесло, и всё. Аж бодро встрепенулся
Блажин:

– А куда идешь? – спросил.

– Да мне б на восток… – мечтательно протянул только что вошедший.
И добавил расстроено: – Заблудился я.

Ходят тут всякие – потом деньги пропадают. А этот еще и как баба
какая – с волосами, ишь, бля, резиночкой перетянул. Чего их зря
растить-то, только мыло тратить… У самого-то ведь дочь, так и
охраняй ее от зла. А зла сейчас… Так и желай добра-то. Себе только
в убыток. Кормишь их, кормишь, прости Господи, как в прорву какую
уходит. Сам и не знаешь, зачем, для чьих там сарайных восторгов.
А Женька, дочь, хороша-а собой, что греха таить, да если б не
отцом был и не таким старым – так запросто, горя бы не знали…
Ну, конечно, они не отцы. Дырка для пятиминутки если кому нужна,
какому-нибудь пропащему козлине – так дава-а-а-ай, жениться –
хер тебе с маслом, а кормить – Блажин, кто ж еще! Ó как!
Разве кто чего даст теперь просто так, кроме ну там пряников,
чтоб для известного дела подмазать. Убил бы! Несправедливость!
Это что же такое делается! Целка или нет – и не спросишь, не подступишься.
Быльем потом порастешь, а им и горя нет. Не похоронят по-человечески,
ни потом не придут. Никто их не ценит, усилий-то непомерных, отчаянных.
Серьезное дело – человека целого на ноги поставить, тут всю жизнь
положить надобно. Нынешняя молодежь несерьезная пошла, дрянь,
тьфу на них, – то ли дело мы. Учились, работали, деятельность
общественно-политическую постигали, всё так солидно, главное,
было, честь по чести. А этим дак ничего не надо – только и могут
по сеновалам да по кустам кувыркаться. Да-да, забыл – водку жрать
и морды бить. Эх, глаза бы не смотрели… И этот с какой радости
приперся…

Но облик того, кто пришел, несмотря на бабьи волосы, был каким-то
располагающим, что ли… Хотелось уж что-нибудь и за истину принять,
а то завяз совсем в дремучем неверии. Вдруг чего нового интересного
расскажет, а то тут сидишь и не знаешь, что делается. Телевизор
был, сломался, но и из него силой не вытащишь того, чего живой
нездешний человек рассказать может.

– Проходи, ладно уж… Уговорил, зараза, – добродушно протянул Блажин.
Рывком закрыл наглухо скрипучую дверь.

Когда постучали-то, думал: Сашка ли выпить заехал, дочка с гулянки
приперлась или же, напротив, Аленка Прохорова застарелые долги
принесла.

За дверью, словно морское дно, расстилались широкие снега – скатерть
пустопорожняя. Поздний месяц посверкивал с неба огрызком ногтя.
Было тихо, и лишь слабые порывы северного ветра временами свистели
где-то в вышине месивом приглушенных звуков. Обычное на полгода
зрелище. Калиновская дорога оставалась собой разве что пунктиром
на карте. И одинокая вереница следов тянулась с невидимой отсюда
Калиновки, где несуетно жила блажинская последняя, надо думать,
любовь.

Макару вдруг повадились вспоминаться те мгновения, когда он хотел
уйти прочь – туда, куда теперь намеревался направиться тот другой,
молодой незнакомец. Ведь что-то заставляло конкретного Блажина
вываливаться пыльным мешком и тащиться вперед, помня, храня в
душе своей сиюминутность повода, – чтобы встретить другой или
сделать новый дом в новом месте. И всякий раз помнились солнечные
утра выхода. Но подкоркой всегда чувствовал: это постыдная игра
такая, и никуда дальше дремучего оврага он не пойдет. Нет такой
причины, нет таких сил. Судьба хранила его, возвращала исправно
на место, как цепь шелудивого пса. Выше головы не прыгнешь. И
никто из его рода выше головы не прыгал, уж Женька и подавно –
сохранила б то середняковое, что веками копили.

Путник ввалился в избу на полусогнутых. Одет он был не то чтобы
странно – у нас никто не ходил так. Синяя куртка, призванная необычно
преломлять цвета, была вся в полосках, видимо, от ударов ветвей
лесных и досок заборных. Как бы китайский пуховик, но видно, что
на ихнем Западе тряпье выделано. Остатки качества. Ватная рвань
выглядывала из разрезов, как тесто. Штаны – те обычные джинсы.
Имел при себе рюкзак, совсем новый, профессиональный, с толстыми
надутыми боками. На одной руке не удержишь такой. Настоящий красавец!
Даже поясной ремень приспособлен – чтобы не свалился по дороге.
Вот с таким было бы хорошо по той же Калиновке пройтись: все бы
обзавидовались. Стóит как пить дать кучу денег. Блажин
такие только по телевизору у америкосов видал: те с ними по горам
лазали, делать-то нехрен. Замечательный рюкзак! В половину человеческого
роста, на двух рамах, из зелено-коричневой ткани защитного цвета,
как раньше у афганцев, со специальным днищем внизу. Не сравнить
с холщовой дрянью Блажина, с которой иногда на обходы ходил. Да
за рюкзак путника Макар мог что угодно отдать. Ну, из разумного,
конечно. С годом жизни расстался бы, чтоб туда заглянуть. С годом
такой жизни.

Кто этот пацан? Это ведь путник, путешественник? В таком случае
откуда он идет и, самое главное, куда? Или заблудился, отстал
от своих, а кто тогда «свои»? Или не знает, что на восток хода
нет? Ну нет, Блажин уж слишком тертый калач, чтоб так просто это
оставить. Если уж попал сюда, так будь добр… А ну как шпион с
нетипичной пневмонией или с язвой, а в рюкзаке – ампулы, ампулы?
А вдруг память потерял и шатается туда-сюда – по телевизору иногда
показывают. В ментовку сдать? Премию дадут? – Ну щас, дождешься
от них. А вдруг у него есть чего-то – а то ведь с нынешней зарплатой
ноги протянешь, так, названье одно. А чего такого – он замерзший,
уставший с дороги, субтильный – раз монтажкой по голове – и вон
за сто саженей вверх ногами в сугроб – никто вовек не найдет.
Силы-то у Блажина, небось, остались еще. В свое время он мог колоду
карт порвать, ну, если их тридцать шесть, конечно, было. Мог и
целый день кирпичи с места на место носить почти что без перерыва.
В свои пятьдесят пять чувствовал себя полным сил.

Путник огляделся по сторонам. Скрипя досками пола, прошел в дальний
край избы и отмороженной задницей со всего размаху грохнулся на
скамью, из краденых досок сварганенную Блажиным аж две пятилетки
тому назад. Скамья в самом деле была капитальная, как и всё в
блажинском доме, несмотря на то что казалась непрочной. Потирая
седалище, заохал, но не без удовольствия – в тепле и ушибиться
незазорно.

– Я, дед, таких, как ты, очень уважаю и люблю, слушай. Вот, переночевать
пустил. Спасибо тебе за это, большое человеческое спасибо. Не,
на самом деле. А то уж и не знал, что делать-то теперь – хоть
в голом поле замерзай. Спасибо, дед. А то в Калиновке твоей все
сердитые, меня никто не хотел на ночь приютить. Я чего, на вора
похож?

– Да какой я тебе дед! Вот дождешься у меня, – заворчал обиженный
Блажин. – Еще раз так назовешь, будешь вон… А еще в дом его пустил!
И смотри и запоминай: если что упрешь, то найду. Никуда не денешься.
Я здесь все места знаю, потом в Калиновку отправлю, там меня все
знают и уважают. Там тебя быстро граблями прибьют и в ментовку
отправят. И выяснят, кто таков будешь, начальника тамошнего –
Сидорчука, знаю хорошо, учились вместе. Он мой самый лучший друг.
Мне-то скорее поверит – я свой. А то вон все умные стали. Ишь,
деловой! «Переночевать пустишь?», в доверие мастерски втираешься.
Так бы все вот так вот ходили ночлега просить. Я бы вон к тебе
тоже приперся. Прямо, епть, как в сказке! И называй просто: Макар
я.

– Владимир, Вова…

– Ну давай, что ли, знакомиться.

Обменялись рукопожатием. Блажинская рука уперлась и обхватила
пальцами правую полумороженую кисть Вовы. Явно не из тех, кто
работал на земле. Такие вещи Блажин определял с полпинка.

– По глазам вижу: человек ты добрый. Наверно. Хотя, хрен его разберет.
Сейчас никому верить нельзя, время опасное. Сам знаешь. У нас
вон в Семеновске случай был… Потом расскажу. Сейчас приду. И смотри
у меня – если что упрешь, я у себя хорошо знаю, что где лежит
и, главное, сколько. Куришь? А то пошли со мной.

– Да нет, спасибо, только что оттуда. Я лучше тут вас, тебя, подожду.

– Ну подожди-подожди, коли не шутишь…

Радушный хозяин пожал плечами, взял со стола мятую пачку «примы»,
вышел в сени, схватил телогрейку с огромного гвоздя, заодно в
очередной раз приметил, где монтажка – на случай чего. Блажин
открыл входную наружную дверь и вышел на мороз. Хозяин никогда
не курил в доме. Пошарил желтыми пальцами в распотрошенной пачке
и выудил наконец сигарету. Пряча огонек в полураскрытых ладонях,
закурил от спички, которая долго не хотела разгораться об обчирканный
коробок. В ту ночь было много звезд, Блажин им улыбнулся и сплюнул
желтую пахучую слюну в наметенный за день сугроб. Весь день буря
неистовствовала, шел снег и только к закату притихло. Он, Блажин,
определенно совершил глупость. На свою же голову пустил этого
к себе в дом, а городские оборванцы хуже сельских. Жалко его,
вдруг помер бы.

Когда вернулся в избу, парень по-прежнему сидел, прислонившись
к стене, и отмерзал. Хозяин так ехидно поинтересовался:

– Ну, и чего делать будем, Владимир?

Тот понял, не без труда нацепил очки и молча достал из рюкзака
бутылку водки 0,7. Блажин оживился, взял ее в руки, такую потную,
необыкновенно холодную, с надписью «Банкиръ» – просто чудо какое-то,
на халяву, так еще и само пришло. Подобрел, похвалил:

– О, это дело!

Вот она, такая манящая, хрустальная, цель помыслов. Никогда Макар
таким уж алкашом не был, в деревне считался вообще непьющим. Однако
по праздникам позволял, ну, или когда какие внеплановые дела.
Вот как сейчас, как же без этого. А бросить завсегда можно, сколько
раз бросал. На столе тут же появились стопки, закуска из подвальных
запасов. Парень разделся и оставил куртку в сенях. Блажин заметил,
что Вовина левая ладонь перевязана грязным бинтом, от времени
уже похожим на ветошь, но ничего не сказал. Сначала выпили за
встречу, как положено.

– Вова, ну рассказывай, как ты тут оказался?

– Да вот шел-шел из Семеновска и сюда дошел.

– Далеко, если не врешь. Пешком, что ли?

– Да не, сначала на собаках. А чего мне врать-то?

– Каких собаках?

– Ну электричках то есть.

Водка была неплохая. Блажин расслабился, потянулся, опять спросил:

– А сам-то кто таков?

– Да я студент, филологию проходим, у нас каникулы наступили,
послали нас в командировку, фольклор, значит, собирать. Всякие
там сказки, былины, народные песни. Мне на кафедре сказали, что
самые интересные сказки восточнее села Калиновки, где-то километрах
в пяти-шести, по одной дороге.

– Правда, что ли? А не врешь часом? Восточнее Калиновки-то нет
ничего, вообще ничего. И дороги нет.

– А чего мне врать-то? Так мне сказали.

– Студенческий покажи!

– Макар, ну ты прямо подозрительный какой! Нету с собой, дома
оставил, чтоб не потерять, а то у нас в универе за это штраф и
выговор.

– А как я тогда поверю, что ты студент, то есть тот, за кого себя
выдаешь? Ты часом не городской бандит сюда приехал нас, честных
жителей грабить?.. – Блажин нахмурился, держа в руке стопку с
водкой. Природная бдительность давала о себе знать, но водка была
такая вкусная, что все-таки хотелось поверить в Вовину честность.

– Ну ты сам подумай, дед, ой, извини, Макар, если я бандит, то
почему тогда к тебе пришел ночлега просить? Ты что, извиняюсь,
богатей какой, что ли? У тебя что, денег много? Ты не обижайся,
но брать у тебя совершенно нечего! Ты ж бедный!

– Да-да, бедный, конечно… Тогда паспорт покажи. А нет – убирайся
на все четыре стороны!

Вова устало вздохнул, здоровой рукой полез в карман штанов и после
нескольких неудачных попыток выудил оттуда замусоленную книжицу
с ярко-красной обложкой «под мрамор». Так, значит, Блажин начал
изучать. Ничего особенного. Владимир Семигора.

– Хохол, что ли?

– Да, с батькой было дело, мать зато русская.

Ладно. Фотография вроде похожа, все тот же интеллигент-хмыренок,
с длинными сальными волосами. Физиономия озадаченная, как будто
огрели поленом по голове; сразу видно, что лохом прикидывается,
а сам себе там чего-то сообража-ает втихаря…Таких вот умников
Блажин сроду терпеть не мог, из-за них он, можно сказать, и попал
на семнадцать лет на этот вот край света, из-за них и жены лишился.
Видят, что человек честный, бесхитростный, и начинают шуровать.
Делают с ним что хотят, пока не обворуют окончательно, а потом,
уже ненужного, выбросят в парашу, да еще и плюнут сверху. Короче,
в паспорте больше ничего интересного не было, кроме прописки.
Хорошая вещь прописка, многое о человеке скажет, даже если он
и что-то скрывает. Сто лет пусть проживет тот, кто ее придумал,
памятник ему поставить, чтоб он до конца света в гробу переворачивался,
падла. Ведь с блажинской-то пропиской и не сунешься никуда, даже
в Семеновске в учреждениях ее стали проверять. Вон городским с
ней хорошо, а им с дочерью как на шею камень. Женьке к тому же
поступать на следующий год, если, конечно, ума хватит. Да куда
ей, небось будет дояркой или скотницей на худой конец. Хрен на
ней кто из города женится. А впрочем, сама виновата, вон Ломоносов
в детстве сам на рыбном обозе в Москву приехал, а эта только может,
что ныть: «Ну давай уедем, давай уедем!» – аж слушать тошно. Ну,
куда Блажину в таком возрасте уезжать, помереть бы спокойно дали,
старый стал, уж пятьдесят шестой год ему. Так вот, прописка Семигоры
была не из здешних мест, а вообще откуда-то из другого конца страны.
Какой-то город, о котором Блажин и не слышал никогда, хотя на
географию не жаловался. Паспорт вернул.

– А чего это у тебя с пропиской? Откуда ты вообще? – Блажин нахмурился,
продолжая разливать водку по стопкам. – И здесь чего тебе надо?

– Да говорю же: учусь я тут! В Семеновске у меня родственница,
у нее и живу. – Интонации его приобрели налет оправдательности,
это всегда Блажину очень нравилось, когда с ним так говорили.

– А чего у вас там, своих вузов нету?

– Да есть, как не быть, долго рассказывать.

– А мы вроде и не торопимся никуда.

– Ну, в общем, родители у меня там жили, а потом развелись, еще
семь лет назад. И меня матери оставили. А у ней другие интересы,
она тогда все мужиками интересовалась, так со мной же надо что-то
делать было, куда-то сбагрить. Вот к тетке, своей сестре, и отправила
в Семеновск. Она одна живет, замуж так и не вышла, помощник ей
нужен был. Вот я в помощники и сгодился. В Семеновске школу и
докончил, старался учиться, без медали, правда, но и без троек,
поступил вот в универ на русскую филологию. Сейчас на втором курсе.
Так там прикольно, нас парней всего двое, остальные все девки.
Раньше они нас стеснялись, а сейчас при нас про всё свое говорят,
чуть ли не прокладками перед носом обмениваются.

– Ну-ну, вот ты и обабился, стал тоже как девка со своими длинными
патлами. Постригся хоть бы! А то раздражает. Совсем как не мужик!

– Надо будет – постригусь. А чего, сейчас модно так ходить – в
телевизоре все такие.

– Я телевизор не смотрю, сломался. И правильно, ничего там нет
хорошего, вон я к соседу из Калиновки зашел, а там этот ящик работал.
Все равно одно дерьмо показывают, тошно аж смотреть. Какие-то
педики на сцене жопами виляют, ну куда это годится! Ты тут сиди,
а я сейчас приду.

Он опять вышел на крыльцо покурить, а заодно и подумать, что делать
дальше. Мысли о рюкзаке все никак не уходили. Наверняка врет,
шельма, что за сказками поехал. Возьми книжку из библиотеки да
перепиши, чтоб не очень похоже было, а то ехать из Семеновска
на электричке, ночью, полтора часа… А потом пешком сколько пилить.
Неспроста это. Водка уже начала ударять в голову, так приятно
и знакомо.

Тут хозяин увидел в темных сумерках, что по заметенному подобию
дороги Женька тащится. Одна, в своей дурацкой розовой куртке,
деньги на которую выпрашивала едва не полгода. Значит, никто в
этот раз не провожал, и то хорошо. Опять книжки принесла. Стала
недавно у знакомых, кто часто в Семеновск ездит, брать такие книжки
в разноцветных обложках – детективы. Блажин сначала ворчал, что
такая бандитско-ментовская дрянь, а потом попробовал и втянулся,
нравиться стало. Сам стал Женьку просить, чтоб всё новые почитать
приносила. За день мог спокойно один такой томик уговорить. А
то все книги Блажина – «Тихий Дон» и «Случай на производстве»
– до дыр были зачитаны. Литературная жизнь Макара наладилась.

– Жень, чего так поздно? Почитать принесла? Ты не пугайся, там
дома у нас один этот сидит. Смотри у меня! – пригрозил Блажин

– Кто сидит-то?

– Да ты не знаешь, забредший какой-то. Переночевать просился,
а я-то, дурак, пустил.

– И ладно, ничего не дурак, вон мороз какой. Молодой-красивый?

– А ну пошла! Будет мне еще тут блядские вопросы задавать! Я тебе
не сводня!

– Ой, да ладно, как будто мне не с кем! – и юрко прошмыгнула в дом.

Докурил бычок «примы» и швырнул его куда-то в сторону. Наглая
молодежь стала, аж жуть берет. Когда вернулся в избу, то свет
ударил по глазницам, слегка зашатало. Вовка с Женькой чего-то
улыбались и перекидывались своими именами. Дочка включила опять
свою радиомузыку, из Семеновска передавали концерт по заявкам
молодежи. Даже песен нормальных не осталось. Вдвоем допили уже
добрых полбутылки.

– Жень, ты бы чего нормальное включила, а то опять эта твоя хрень
мозги сверлить будет, по ушам ездить.

– И ничего не хрень! Если тебе это не нравится, ты просто отстал
от жизни! А это модно! И я буду слушать! То! Что! Мне! Нравится!

– Чего орешь?! Пьяная опять, что ли, пришла?

– И ничего не пьяная! Просто, пап, ты иногда меня так достаешь,
что я прямо не знаю.

– Уроки выучила? Скоро тебе выпускные сдавать, а сама в ус не
дует. Вон другие сутками за учебниками сидят, всё учат, а этой
так все по фигу!

– Да никто не учит! Всем всё равно! И школа с таким образованием
ничего не дает! Учит вон только Мишка Прохоров, так над ним все
ржут с первого класса.

– Пускай ржут! Вот он выучится и уедет отсюда в город, а ты, балда,
так тут и останешься дояркой до самой пенсии. Будешь на минималке
сидеть, на подачку жить, как дура! И никогда не проси меня: «Ну,
давай уедем, давай уедем!» (протяжным и донельзя противным голоском,
имитируя голос не конкретно Женьки, а абстрактного чересчур инфантильного
человека).

– Пап! Кончай! Меня! Передразнивать! Я разве тебя когда-нибудь
передразнивала?!

– Во-во, ответить-то нечем! А ну чего разоралась при госте! Пошла
быстро уроки учить! Потом поешь.

Женька обиделась, надулась, взяла в охапку школьную сумку и прошелестела
в свой отгороженный дырявой шторкой угол в той же комнате. Там
у нее и стол, и лампа настольная, и все принадлежности. Вздохнула
обреченно, разложила пару-тройку учебников, кучу тетрадок, создала
видимость работы, как обычно. К ней полетело отцово наставленье:

– И смотри у меня, я проверю твое домашнее заданье. Да, и еще:
где твой дневник?

– Пап, ты чё?! Мне лет-то сколько уже?! Шестнадцать через два
месяца, какой дневник, у нас учителя еще с начала второй четверти
забили в дневники оценки ставить и расписываться.

– Ладно, замолчи и сиди там, надоела, на всё отговорки найдет.

И, повернувшись к путнику:

– Вот так и живем. Дочь не учится ни хрена. Ты ее корми, а она
сама о тебе фиг побеспокоится. Так и подохнешь под забором, а
этой ни заботы никакой. Да, конечно, молодежь уж не та пошла,
это точно. Вот то ли дело мы: учились старательно, родителей слушались,
чтоб всё, это самое, хорошо было. А сейчас… Ничего никому не надо,
дети совсем от рук отбились, и как нам теперь жить с таким поколением…
Так что давай, Вов, выпьем за то, чтобы всё наладилось, чтоб они
своих родителей не забывали.

Выпили, Блажин почувствовал себя моложе лет на десять. Процесс
пошел, как говорил Миша – запятнанный перестроечник. Вовка напротив
так и шатался сидя, обалдевал от тепла и выпитого. Вот теперь
дошел до кондиции, с ним попроще общаться будет.

– Ну, давай, Вов, рассказывай, что там в мире делается, а то досюда
никаких новостей не доходит.

– А чего рассказывать-то… всё по-прежнему…

Рожа его покраснела, руки дрожали, а та, что забинтованная была,
вообще ходила крупной поступью.

– Ну ты уж расскажи, что там, уважь старика. Раз уж пришел. Или
от кого скрываешься?

– Да нет, от кого скрываться, кому я нужен. Короче, там, в центре,
паспорта бумажные отменить хотят. Уже конкретно за это взялись.
Только и разговоров, что об том.

– Как так отменили? Ты чё, совсем пьяный, что ли? Чего несешь
вообще?

– Да серьезно говорю: в центре уже отменили. Скоро и до вас доберутся.
Но пока бумажные действительные какое-то время.

– И чего тогда заместо них будет?

Женька оживилась, голос подала:

– И чего теперь, какие запчасти в тело вставляют?

– Замолчи, бесстыжая! Всё бы про свое блядство! Учи давай уроки
свои!

– Кстати, да. Там, в общем, такая железяка есть, небольшая. Два
на три сантиметра. Гибкая такая. «Умная» называется. С проводками,
деталями. И ее вживляют в ладонь левой руки. И потом прислоняешь
куда надо, можно про тебя всё узнать. Сколько у тебя денег, что
покупаешь. Прямо на любое число. В магазине, например, или в налоговой.
А деньги скоро отменят, а то их спецы ловко подделывать научились
новой техникой, не отличишь.

– О, а мы тут сидим, как всегда, никто ничего не знает. Это как
в Апокалипсисе, что ли? Ни купить без нее, ни продать?

– Ну типа того. Да эти западники пришли, говорят, что для нашей
же безопасности. С терроризмом борются. У нас-то население состарилось,
вон в год по два миллиона вымирает. Стали нацией пенсионеров,
попробуй стариков прокорми. Ой, извини, Макар, я не про тебя…

– Еще б ты про меня это!

– Хе-хе… С востока китайцы напирают, русских в Приморье всё меньше
и меньше. Что ни семья, то узкоглазый. Вот представить не мог
совсем, что вы тут сидите и ничего не знаете! Счастливые люди!

– Ну прям, скажешь тоже – «счастливые»! Тебе б такого счастья
на год-другой, посмотрел бы я на тебя.

Блажин так взволновался, что даже на некоторое время забыл о рюкзаке.
Потом вдруг внезапно вспомнил. Вожделенный груз по-прежнему спокойно
лежал под лавкой.

Окончание следует.