Искусство

Генриетта Яновская

В прошлом сезоне, точно сговорившись, московские театры стали
чуть ли не одновременно выпускать по нескольку постановок одних
и тех же пьес, причем не только до боли родных Чехова или Островского,
но даже такого для современной сцены экзотичного автора, как Сухово-Кобылин.

В нынешнем сезоне тенденция, вероятно, закрепится. Впрочем, от
российской экзотики режиссеры перешли к американской классике.
Московский ТЮЗ и Театр имени Моссовета уже подарили зрителям два
«Трамвая «Желание»» Теннесси Уильямса, та же пьеса значится в
ближайших планах Театра имени Пушкина.

Подобное спонтанное единодушие, если только не допускать мысли
о тайном сговоре художественного руководства театров, свидетельствует
о несомненной востребованности и актуальности драматургии, на
которой столь неожиданно сошлись столь разные режиссеры. И если
все более или менее ясно с тем, как мрачные аферно-коррупционные
фантазии Сухово-Кобылина соотносятся с современной криминализированной
действительностью, то несколько менее очевидно обстоит дело с
одновременно хрупким и суровым миром Теннесси Уильямса.

Генриетта Яновская, режиссер тюзовского «Трамвая «Желание»», в
предпремьерном интервью призналась, что, на ее взгляд, пришло
время по-новому взглянуть на конфликт эпох и человеческих пород,
воплощенный в пьесе Уильямса, что само время диктует новые правила
игры в этой драме. Безусловно, стык столетий, переворот в общественном
сознании, – может быть, и не глобальный, но весьма ощутимый, –
благоприятные обстоятельства, чтобы снова столкнуть тонкое, измученное,
извращенное существо Бланш Дюбуа со всем тем здоровым и животным,
что сконцентрировано в образе Стэнли Ковальского. Однако новый
взгляд Генриетты Яновской вовсе не означает полной переоценки
ценностей и полярной перестановки акцентов. «Трамвай «Желание»»
в ее режиссуре во многом остался прежним «Трамваем «Желание»»,
где признание господства иного времени, иных чувств и иных идеалов
сопряжено с пронзительным сожалением о полумертвых прежних – эпохе,
мыслях, людях.

Рабочая, неприглядная, негритянская окраина, где некогда курсировал
теперь уже призрачный трамвай «Желание», стараниями сценографа
Сергея Бархина и художника по свету Глеба Фильштинского на сцене
ТЮЗа преобразилась в оживленный азиатский квартальчик. А студенты
Корейской студии Щепкинского училища, которыми режиссер населила
своей спектакль, наполняют атмосферу этого места недостающим колоритом
широкоскулых лиц и воркующего непонятного языка. Благодаря пестрым
коврикам, резным ширмам, восточным статуэткам и бамбуковым занавескам,
вместо дверей, крохотное жилище Стеллы и Стэнли выглядит прелестным
уютным семейным гнездышком. И тем резче и несправедливее звучит
слово «логово», которое вырывается у Бланш, едва ступившей на
его порог.

Генриетта Яновская не оставляет своему зрителю ни одной иллюзии
в отношении этой тоненькой, прелестной, как кукла, девочки в оборках
и локонах. Ольга Понизова с первых сцен играет Бланш не столько
странной, сколько помешанной. Ее резкие перемены тона и настроений,
вычурная, изломанная пластика явно контрастируют с естественностью
Стеллы (Елена Лядова) и даже Стэнли (Эдуард Трухменев), который,
несмотря на грубоватость и неотесанность, судя по всему, настоящий
рубаха-парень и душа компании. Бланш среди них не просто чужая,
она – словно призрак среди живых. И те самые животные инстинкты,
которыми она небезосновательно попрекает Стэнли, рождают в последнем
по отношению к ней почти мгновенную неприязнь, перерастающую в
глубокое отвращение, нечто, очень похожее на невольную гадливость,
вызванную видом мертвого тела. Впрочем, даже эта инстинктивность
ненависти не добавляет образу Стэнли пары крылышек и нимба вокруг
головы, и не смягчает впечатления от приступов его звериной жестокости.

«Весенний сад в цвету» – так переводит с французского свое имя
и фамилию Бланш Дюбуа. Генриетта Яновская прочла – «Вишневый сад»,
и вложила в уста Бланш восклицание Раневской – «Посмотрите, покойная
мама идет по саду в белом платье!». И чеховский призрак ушедшего
времени столь естественно приютился среди видений Бланш, что едва
улавливаешь чужеродное для пьесы Уильямса происхождение этих слов.

Скрещение театральных эпох и мировоззрений в спектакле ТЮЗа рождает
ощущение неизбывности, вечности и всеместности драмы, разыгравшейся
на рабочей окраине Нью-Орлеана, и одновременно – безусловной ее
причастности дню сегодняшнему. То есть – любому сегодняшнему дню.
И в конце концов, не на кого оказывается возложить вину за беспросветное
безумие Бланш и разоренное гнездышко Стеллы и Стэнли. В живом,
полном запахами и звуками, говорами и криками, обжигающе чувственном
и жестком спектакле Генриетты Яновской разрушительное столкновение
двух миров можно, не отступая от избранной режиссером стилистики,
уподобить типично восточному знаку – двум змеям, свившимся в кольцо
и пожирающим одна другую, которые символизируют вечность. Но это
взаимное уничтожение, возможно, всего лишь еще один виток жизни.