Жизнь как есть

Для человека тонкой душевной организации, отмеченного повышенной способностью чувствовать боль и красоту, Кавказ есть место напоминающее ад или, хотя бы, чистилище. Сбросить путы социальности там почти невозможно, там ты скован. Там отсутствует какой-либо андеграунд, ибо он подразумевает нестандартность. Кавказское бытие есть насилие как поведенческая норма, многовековой всепроницающий дух мачизма, превентивной агрессии, жуткой, непонятной тем кто не жил на Кавказе, поведенческой самодисциплины. И память, память поколений, отцов, дедов.

Обычный русский, а уж тем более европеец с американцем, уже и не знают, что есть настоящая память поколений. А на Кавказе она жива, и рассказы матери, о том как моя прабабка с моим дедом на руках чудом спаслась в 1918 году во время вырезания «маленьким свободолюбивым народом» безоружного украинского хуторка, живо сплетаются с рассказами отца о виденной им, во время похода в сельмаг за хлебом, машине с удолбанным «борцом за свободу» с «калашом» на коленях. Или рассказам о том, как пару недель назад муж сестры уезжал из нальчикской онкологической больницы, когда там уже шел бой.

Без толстой душевной брони пребывать на Кавказе невозможно, но даже кратких визитов достаточно чтобы получить заряд вселенской тоски и ощутить ход идущего вовсю апокалипсиса.

Я, родившийся и выросший в Кабардино-Балкарии, но прошедший школу рок и литературной тусовки в Ростове на Дону, что уже не совсем Кавказ, несколько лет бывший хиппи, свою родину – Кабардино-Балкарию, не люблю. И, в тоже время, люблю – люблю с какой-то мазохистской нежностью, с неизбывной тоской, ибо на Кавказе есть какая то предсмертная красота, непосредственная красота угасания и мировой скорби. Хотя, может быль, я всего лишь духовный мазохист.

Мне довелось трижды побывать в Беслане. Первый раз я был там в конце августа 2004 года, за неделю до захвата школ, впрочем в памяти ничего не осталось: обычный кавказский городок.

Второй раз я был там в конце октября, спустя два месяца после трагедии. Третий раз я был там 3 сентября 2005 на годовщину. Итогом этих поездок и стали эти записки.

Беслан. 19 октября 2004

Подъезжая к Беслану, из окна поезда «Владикавказ-Москва» я увидел картину удивительной красоты: в синей предрассветной дымке над пустым спящим городом нависала зубчатая темная масса Кавказских гор, и над ней, освещенная пока не видимым солнцем, горела одинокая вершина горы Казбек. Подъездные пути, редкие пятиэтажки, утопающие в желтых и красных, ввиду поздней кавказской осени, садах частные домики. Над всем этим словно алая рана горит ледяная вершина+ Вышедшие из поезда люди, быстро расходятся, кто-то несет венок. Холодно. В теплом привокзальном кафе несколько вооруженных автоматами милиционеров пьют растворимый кофе и чай. Солнце встает, быстро теплеет, город просыпается и начинает жить обычной жизнью. Люди спешат на работу, на утренний рынок. На перекрестке центральных улиц усиленный милицейский пост. Спрашиваю, как пройти к первой школе. Совершенно спокойно, обыденно, люди показывают дорогу.

Обсаженные деревьями бульвары горят золотом опавших листьев. У одного из домов на тротуар выставлена реклама-раскладушка: «Пошив платьев». Между «пошив» и «платьев» большой промежуток, заклеенный белой бумагой. Сквозь бумагу видно слово «свадебных».

Пройдя пару кварталов, по узкому переулку выхожу к зданию бывшей первой школы. Вокруг все дома отремонтированы и чисты, с новеньких стеклопакетов не снята защитная бумага. Тем страшнее выглядит закопченное, зияющее провалами выбитых окон и полуразрушенной крыши, здание школы.

На краю школьного двора у какой-то хозяйственной постройки лежит запыленный школьный ранец. Рядом стоят носилки. Я сначала думал, что их забыли после окончания штурма, но вскоре понял: они могут понадобится для тех, кто сейчас приходит на место гибели детей. Недалеко на школьных стандартных стульях сидят вооруженные солдаты в бронежилетах и касках.

Школьный спортзал, главное место трагедии. Огромные пустые оконные проемы, через них видно небо. Крыши нет. Внутри черные обугленные ребра шведской стенки, за них заткнуты букеты цветов. Черные, изрытые пулями, стены, черная обугленная земля вместо пола. Над головой искореженные железные балки взорванной крыши. На торцевой стене висит порыжевшее баскетбольное кольцо, вокруг него, словно солнечные лучи, следы от осколков в этом кольце взорванной бомбы.

Везде открытые бутылки с водой, десятки бутылок, маленьких и больших, одинокая бутылка пива. В бутылке с желтой водой плавают утонувшие осы. На бывших подоконниках, на земле, множество цветов, венки, свечи. В центре зала спонтанное подобие мемориала: большой холм из венков, цветов, детских игрушек. Игрушки – самое страшное, без слез смотреть на них невозможно. Жизнерадостная голубая обезьянка приветливо раскинула руки, большой розовый медведь задумчиво смотрит на обугленную черную землю. В школу постоянно идут люди. Молча ставят свечи, кладут цветы. Кто-то уходит сразу, кто-то бродит по этажам.

Ухожу из спортзала, по узкому коридору, заваленному осыпавшейся штукатуркой, вперемешку с детской одеждой из развороченной взрывом раздевалки. Пройти по этому короткому узенькому коридорчику нечеловечески тяжело. Выхожу в фойе с разбитыми умывальниками. На стене огромная черная надпись: «Альфа» и «Вымпел» – Спасибо вам, что вы спасли наших детей!». Надписей везде множество, кто-то просит прощения у детей, кто-то проклинает террористов. Множество проклятий в адрес директрисы школы, люди считали виновной в теракте ее. Проклятия в адрес осетинского президента Дзасохова, Путина, Аушева. Но чаще всего на стенах написано «Рухсаг ут» – «светлая память» на осетинском языке+

Классные комнаты иссечены пулями, завалены книгами, разбитой мебелью, осыпавшейся штукатуркой, битым кирпичом. Нигде не видно ни одной гильзы, все тщательно собраны. В одном из классов, на втором этаже, на стене висят красочные фанерные сказочные персонажи: лиса, несущая петуха и Иван-Царевич в ярком кафтане. Между ними цитата из Пушкина: «Что за прелесть эти сказки!». На полу ковром лежат книги, сотни книг; на подоконнике две половинки глобуса, подсвеченные солнцем. За окном почерневшие стены спортзала и полуразрушенного противоположного школьного крыла.

В одном из классов множество венков и цветов. В центре стоят два стула, на них горкой лежит пепел от сотен сигарет. Люди прикуривают сигареты и кладут сверху. Вошедшая женщина ставит на пол несколько свечей и зажигает их. Заметив мой удивленный взгляд, говорит: «В этой комнате расстреляли заложников – мужчин».

Выхожу из здания. Ветер треплет приколотый возле крыльца ксероксный листок. Текст песни Высоцкого «SOS. Спасите наши души».

Беслан.3 сентября 2005 года

Снова я приезжаю в Беслан довольно рано, выхожу на окраине и через весь город пешком иду к Школе. Стены домов везде украшают радостные граффити: кто-то кого-то любит, кто-то болеет за «Аланию». В отличии от прошлого года нет ни одной надписи напоминающей о трагедии.

На стене одного из домов многоцветная надпись «Мир, любовь, единство» и почему-то рисунок конопляного листа. Через дорогу от этого дома на бульваре стоит гранитный постамент, на нем бронзовый бюст Сталина.

Город просыпается, на улицах люди спешат по своим делам, ездят машины. Но у всех прохожих в глазах видна боль, у всех встреченных женщин глаза, покрасневшие от слез + Прошел уже почти год как я был в Беслане, и взгляд невольно выхватывает изменения произошедшие за это время. Вот здесь на бетонной стене была надпись «Террор – сука», сейчас ее замазали черной краской. Знакомое ателье по пошиву одежды, год назад здесь стояла реклама-раскладушка – « Пошив платьев», с заклеенным белой бумагой словом «свадебных».

Вновь бросается в глаза яркое дебильное граффити: «Моя любовь – вот это фишка! Скажи, ну разве это слишком?». Не выдерживаю и спрашиваю у прохожего – откуда берется такой граффити-оптимизм? Ответ ошарашил: некие социальные психологи повелели уничтожать все надписи о трагедии и заменять их вот таким «стеновым оптимизмом». Для оздоровления психологического климата+ Идти к зданию школы все тяжелей и тяжелей. Букет цветов в руках кажется страшно тяжелым. Очень медленно к школе идет старая женщина-осетинка с искаженным в уже беззвучном плаче лицом, у ее руках – букет кроваво-красных роз. Хочу сфотографировать ее – но не могу, просто нет сил.

Наконец подхожу ко двору первой школы. Много милиции и гражданских дружинников с белыми повязками на рукавах. У всех приходящих проверяют вещи, пропускают через рамку металлоискателя. Площадь двора заполнена людьми, суетится множество журналистов с белыми значками аккредитации на одежде.

К входу в спортзал – главное место трагедии медленно движется длинная очередь. Венки, букеты цветов – в руках людей, на земле, в пустых оконных проемах. Тихо играет музыка. И всюду плач. Вдруг раздается страшный крик – и медики с носилками бегом выносят бьющуюся в истерике женщину. В глубине двора палатка медицинской помощи.

Становлюсь в очередь и вместе со всеми иду в спортзал. Вход в него теперь украшен зачем-то двумя серыми мраморными плитами, по нам стекает подаваемая по прозрачным зеленым шлангам вода. В спортзале сделана прозрачная пластиковая крыша. На стене у входа огромная икона Божьей матери, горят свечи. Везде цветы, груды цветов+ И вода, вода, бессчетные бутылки с водой.

На скамейке аккуратно расставленные наполненные белые пластиковые стаканчики. Сначала подумал, что это водка для поминовения, но оказалось – вода с корвалолом. Молодые медсестры подают эти стаканчики плачущим женщинам.

Не стене осталась обгоревшая шведская стенка. На стенах – фотографии детей, погибших спецназовцев+ И снова венки, цветы+ У выхода замечаю закрепленный на стене рукописный плакат. Текст из Евангелия.

Выйдя из спортзала людской поток движется вдоль помоста с журналистами под прицелом фототелекамер. Лица журналистов профессионально-холодные, они «делают дело». Впрочем, и у многих журналистов в глазах боль.

Само здание школы задрапировано красной тканью с нашитыми на нее белыми птицами. На этой ткани десятки тысяч подписей со всего мира в знак сочувствия. Вход в школу забит досками, внутрь не войти. Открыт только во дворе одноэтажный флигель с надписью во всю стену: «Дикий двор». Раньше там размещались младшие классы.

Знакомая по прошлому году картина: разбросанные по полу книги, тетради, игрушки. Свежие и высохшие цветы. Надписи на стенах. Проклятия террористам, просьбы прощения у детей. И снова и снова надпись «Ругсаг ут» – «Светлая память». Многие надписи, – наверное, проклятия президентам, теперь залиты черной краской. Черные пятна нас стенах, потеки краски очень напоминают запекшуюся кровь.

В дальнем классном помещении журналист-телевизионщик берет интервью у девочки лет десяти – бывшей заложницы. Она прижимает к груди тетрадь. Это когда-то была ее тетрадь и она только что нашла ее среди мусора на полу.

Время приближается к часу дня. В прошлом году, в 13. 07 прогремел взрыв, убивший детей. Школьный двор заполнили тысячи людей, просто пройти по нему уже трудно. Пробиваюсь сквозь толпу к углу школьного здания. Перед моим лицом, на красной ткани японские имена «Хиоки» и «Курава». Толпа становится такой плотной, что меня прижимают к стене. Но мне видена часть двора, примыкающая к спортзалу.

Живая лента людей, идущих в спортзал растягивается на десятки метров. Вновь и вновь страшные женские крики. Грубо расталкивая людей, к спортзалу пробиваются два широкоплечих медика с носилками+ Несколько детей вносят во двор гроздья белых воздушных шаров. Время – час дня.

Слышен некий странный звук, своеобразный гул, разрываемый криками женщин. Сначала я не мог понять, что это был за гул. Но вскоре понял. Плач. Плач тысяч людей. Женщины плачут не таясь, мужчины еле сдерживают слезы. Рядом со мной, не таясь, навзрыд рыдает старик-осетин.

13.07, бьют колокола. Единый вздох тысяч людей. Дети отпускают шары и они летят в серое небо. Плач перерастает в вой, в страшный нечеловеческий крик. Апокалипсис.

Что было потом я помню смутно: я как-то уходил из школьного двора, ездил на кладбище где открывали памятник погибшим, как-то возвращался домой. Но все это было уже неважным.

Бывшая бесланская школа № 1, наверное, скоро исчезнет, ее хотят снести. Но, наверное, зря. Первая школа теперь стала таким же памятником человеческой цивилизации как афинский Парфенон, римский Колизей или Нью-йоркский торговый центр. И, если новые и новые люди будут приходить к Первой школе, может быть проникающая в их души мировая скорбь и сделает кого-то хоть чуть-чуть лучше.