Проза

            …Как повелось у нас, начинается с падения едва раскрытых крылообразных почек, по виду – расправивших крылья чёрно-жёлтых жуков, разомлевших от солнца. С чуть высунувших свои липко-робкие, ярко-зелёные острия тополиных листьев, любопытство которых к собственному появлению оказывалось сильней ещё холодных ночей и обезьяньих скачков температуры со дня на день: с +22 до -3. С весеннего мужичково-подросткового кучкования во дворах, с громким гомоном и привычно матерными (матёрыми по этой части) дремучими спорами на “политические” темы по самым верхам. В частности, обсуждениями, застрявших боком в их головах ненавистных чиновников и на блатном языке – вылезающих во всю ширь страны всяких там кремлёвских “андрогинов”. Всё это обычно сопровождалось хриплым вороньим смехом – вроде как хорошей закуски, хотя хохотуньи сами куда-то вдруг пропадали. И без этого вороньего пения, ласкавшего слух местной ведьмы (она же и дворничиха, и блюститель порядка установленных ею самой норм), да и ту немногую дворовую шантрапу, типа меня, становилось вроде как даже грустно.

Впрочем, наша весна обнажала, помимо дикого количества мусора, те заветные немногочисленные Зоны, где ипохондрики обеих полов искатели себе вздох-новения. Сами избравшие себя сталкерами, обнаруживали ничем с виду не примечательные, но и ни с чем не сочетающиеся, заброшенные одинокие пространственные приюты своим блуждающим слегка безумным мыслям. И, разумеется – новые «точки сборки» сознания, которое в какие-то моменты сопряжения и наслоением друг на друга зрительных перспектив вкупе с неизвестного происхождения звуками, без-мысленно растворялось. Без всякого наркотического или алкогольного принуждения. Тогда-то мысли их и становились то вздохом воздуха, втянувшего в себя запах свежести зазеленелой местами крошечных островков травы, тогда как тела их могли леденеть от накатов жгучего ветра с ещё не растаявшего городского пруда, тянувшегося через небольшие каналы и отводы ещё километров с десяток.      

            Одной из таких Зон для меня ещё в луковичном отрочестве стал задний двор старосталинской о трёх корпусах больницы, не менявшей свой жёлто-оранжевый, облезлый, сколь помню себя, облик. И почему-то именно ранней весной она (Зона) заманивала меня как жертву, предвкушающего своего палача, которым мог стать тихий свист (пичуги?), скулёж подыхающей суки где-то в кустах сирени или щенка, потерявшего свою  мать. 

Больница эта была построена, судя по всему, в тридцатые годы, о чём свидетельствует мощь четырёх белых (когда-то) колонн перед центральным входом,  и её храмовитая застывшесть, словно защищена старинным оберегом. Впрочем, любой задний двор  и есть оберег, ибо в своей сокровенной сути представляет то магическое пространство, которое хранит и удерживает и больничный фасад, и само здание более полувека. Потому задний двор её центрального корпуса всегда представлялся мне оборотной стороной Марса или луны, полных тайн и страшных историй, куда с глубокого детства меня ужасно тянуло. Едва я чувствовал, что сейчас заверну за угол этого старого дома, он (или его призрачные подручные) тут же втянет меня, заставит пригнуть голову, как у крадущегося дрожащего зверька, ведомого бездумным любопытством, перехлёстывающего панический страх. И только я вступал на его территорию, как он завладевал мною полностью.

Почему-то на задних дворах особенно размножается сныть, лопухи и крапива. Но растут они там не зелёным ковром, а размазанными всплесками «мужественного хлорофилла», как сказано у Макса Фриша в одной из его записных книжек. Эти мужественные растения решительно и с вампирической силой жадно втягивают в себя жизненные соки, точно не на одну жизнь. И им нет никакого дела на то, что никто никогда не испытывал к ним ни малейшего интереса, разве что моего. Потому они разрастаются вольно привольно, хотя их задорный вид иногда огорчает. И всё из-за словно наброшенного на их листья какого-то серого налёта, который с ранней весны стойко налипает на этих вечных представителей городской по преимуществу нашей тощей флоры. К тому же эта едкая серость стремится подверстать под себя все цвета, как, например, неведомо откуда взявшейся груды застывшего раствора в самом центре задворок, которая выглядит величественно и нелепо, словно памятник героического строительного зачина, приостановленного чьей-то абсурдной волей.

Только на заднем дворе можно увидеть робко прижимающееся к стене растрескавшееся крылечко - никуда не ведущее и никому ненужное - с едва заметными углами стёршихся ступенек. Подниматься по ним было страшновато, хотя и ужасно хотелось. Из трещин этих ступеней впору вылезти хищной змее или доисторической ящерице. Греющиеся на них жирные чёрные жуки или ленивые сороконожки выглядят вполне безобидно, ведь они у себя дома. А кто ж в собственном в доме будет на тебя нападать?

Только на заднем дворе старого здания есть никогда не открывающиеся двери, и  потому, когда стоишь возле них и невольно прислушиваешься, то, кажется, что ты у входа в могильный склеп, мрачный подвал или сам Ад, где даже днём в таящихся за ними глубинах творятся ужасные вещи. Если на задний двор нужно проходить под аркой, обнажавшей местами старинную кладку, можно почувствовать под ровнёхонькими жилками извести ту ненатужную лёгкость кирпичного полукружья, которое по прочности не сравнится ни с какой упрямой железной дугой или кондовой бетонной балкой.

Когда-то меня страшно притягивал огороженный (словно Зона, что, собственно, и было на самом деле) двор Ипатьевского дома и его задворки (о его роли в трагичной истории России я тогда, конечно, ничего не знал). Проникнуть туда не было никакой возможности, всё везде было наглухо заколочено. Оставалось только глазами ласкать удивительную округлость “козырька”, который венчал вросшую в землю дверь, единственную, через которую можно было проникнуть во внутренности дома и двора, или разглядеть хоть что-нибудь сквозь решётку заколоченного окошка, что было рядом с той таинственной дверью. Это теперь я знаю, что увидел бы там: раскинутый саван из погребальных одуванчиков и лопухов. И всё.

А теперь, глядя на современные архитектурные “изыски”, эти взметающиеся всё выше и выше гейзеры из стекла и бетона, начисто лишённые соразмерности с плотью нашего города и его жителей, мне кажется, что дом без такого вот заднего двора всё равно как тело без духа. Сознание без бессознательного, всё равно как дурной замкнутый круг, лишённый даже намёка на тайну. Безликий серый цилиндр фонарного столба или эфемерность и аляповатость современного киоска, где продают скверное подтаявшее мороженое, сигареты-пиво-жвачку и всё то, в чём, по сути, человеческая природа никогда не нуждалась. И невольно представишь себе, как вся эта торгово-говённая дурь, что в изобилье появляется ныне на теле нашего города, пропадёт-исчезнет без следа и малейшего клочка  в памяти по сравнению с Домом Ипатьева, который я могу воскресить в любой ясный ностальгический день. 

А пока наша теперешняя “техническая” весна отмахивает все эти мысли, как я – первую муху или залётного комара-шпиона, и вот я снова на своей Зоне, только уже не в “закулисьи” старой больницы, а на возвышенности, с которой открывается немного размытый дымами вид Сортировки, где денно и нощно происходит пересортица товарных вагонов. Где творится абсолютно своя железнодорожная жизнь, вникнуть в которую с моего места, где я обычно сижу на дремучем валуне, никак невозможно. Почти как в жизнь Зоны в фильме «Сталкер». Да я, собственно, и не пытался проникнуть в это железнодорожное государство, ибо, во-первых, бродить среди сонмища разномастных вагонов, перебегать сотни вьющихся змееобразных рельсов и к тому же постоянно стрематься собак и железнодорожных охранников, которые вряд ли станут вникать в мои alaкастанедовские устремления, - совершенно бессмысленно. В Зону надо проникать нутром, восьмым чувством, не сходя с места, где ты впервые её ощутил, даже не видя ещё.

Вначале Зона как будто расслабляет, разряжает бессмысленную работу или болтовню мыслей. Но постепенно она расширяет Пространство (невидимого до сель) так, что Время в испуге сжимается до неопределённого возраста, чтобы впустить в себя оплодотворяющую мощь своего псевдо Отца, Брата или иного кровного родственника – назови как хочешь его – Пространства, Вселенной, Космоса... И у этой кровосмесительной связи Пространства и Времени есть только один безмолвный свидетель – я, сидящий на камне с прикрытыми веками до полной неразличимости даже того, что у меня под ногами. Однако я отчётливо вижу и какие-то оранжевые световые столбы, и вспышки на кромке темнеющего горизонта, куда вплетаются эхообразные переговоры диспетчеров по громкоговорителям. Но главное – ты слышишь совершенно незнакомые звуки: то металлические скуляжи трущихся колёс об рельсы, то глухо бухающие удары, непонятно чего и обо что, скрежет и, словно тончайшие пронзительные лучи – разнотональные свисты из разных мест… Задним числом, кажется, к ним вполне бы могли проявить профессиональный интерес такие знаменитости музыкального авангарда, вроде B. Еno, RobertFripp’а (хотя за ними тут же увязалась бы масса неконкретных авторов “конкретной” музыки). Но я не отдам никому ни одну из моих Зон, если только она сама не настигнет меня в совершенно другом месте. И, не дай бог, эта будет весьма и весьма конкретная зона, которую мне предложит Фемида на несколько лет…      

Настоящая Зона, если ты “входишь” в неё с осторожностью, предельным вниманием и чуткостью, постепенно и, чаще всего, на подсознательном уровне начинает откликаться, хотя эти отклики невозможно напрямую связать ни со звуком, ни с изменяющимися по ходу твоего продвижения (иногда внутри себя самого) мимо домов, гаражей или расцветкой пустых оболочек того, что когда-то было вещами. Будь то ржаво раскрывшая рот консервная банка, облезлый черный бок небольшого холма с обгоревшей прошлогодней травой, где местами черноты пробивает новая зелень. Здесь и тут, там и нигде, - всё, что может мелькнуть в голове и исчезнуть за не подлинностью, иллюзорности или аукнуться в глубине подсознания. Где-то здесь, совсем рядом, ещё шаг, и ты уже там, хотя там или тут сейчас не имеют ни конкретного места, ни времени.

Но когда ты уже Там и раскрыт полностью, это пространственно-временное соитие ощущается как весеннее пробуждение Зоны на окраинах технической улицы. Где ты проведёшь час, равный году, до момента, когда вот уж некстати зажглись жёлтым пожухлым светом фонари отвратительных автостоянок, на который не слетаются даже самые светолюбивые мотыльки. И тебе пора уже переносить Зону в свой “раскольничий угол” до следующего Посещения...

                                                        Зоны

На моих Зонах кидать гайки, как это делают настоящие сталкеры, внимательно следя за их траекторией полёта, – совершенно бесполезно. Здесь тоже многое что непредсказуемо и идёт своим чередом, но страшно медленно, если вообще что-то идёт или едет. Потому что, во-первых, если здесь что и происходит, то это вековые распады и разложения всякого рода предметов и использованных по назначению и без оного (типа пузырьков настойки боярышника, ибо она на спирту) за не учётом природных циклов флоры и едва мелькающей фауны. Здесь всё земное отдано на откуп Космосу. А что для него земной год, век или тысячелетие? Пустячок. Для меня же минута, проведённая в созвучном для Зоны ритме, равняется целому, иногда – даже и не моему слабому отростку жизни, а чьей-то другой.         

            Зоны могут расстилаться необозримым пустырём бывшей городской свалки, совковыми недостроями, но самые завораживающие – это, конечно, огромные заброшенные заводы, плоды титанического рабства тысяч простых совковых людей. В каком-то одиноко единственном смысле Зона может представлять нечто, о чём проницательно писали Стругацкие. А именно: Зона это “Пикник на обочине” неизвестных космических дорог, аллегорично спроецированный на пикничок обычный. Земной, глупый и противоестественный с точки зрения природы. «Лес, проселок,  лужайка.  С  проселка  на лужайку съезжает машина, из  машины  выгружаются  молодые  люди,  бутылки, корзины  с  провизией,  девушки,  магнитофоны,  видеокамеры... Разжигается костер, ставятся  палатки,  включается  дебильная музычка (упс-упс-упс).  А  утром  они уезжают. Звери, птицы и насекомые, которые всю  ночь  с  ужасом  наблюдали происходящее, выползают из своих убежищ. И что  же  они  видят?  На  траву понатекло автола, пролит бензин,  разбросаны  негодные  свечи  и  масляные фильтры. Валяется ветошь, перегоревшие лампочки, кто-то обронил  разводной ключ. От  протекторов  осталась  грязь,  налипшая  на  каком-то  неведомом болоте... следы  костра,  огрызки  яблок,  конфетные обертки, консервные банки, пустые бутылки, чей-то носовой  платок,  чей-то перочинный нож, старые, драные газеты, монетки,  увядшие  цветы  с  других полян...». И вот мы – эти звери, насекомые, птицы абсолютно не знаем, что Это? Как это всё воспринимать, а тем более с этим Жить!

Зоны, Зоны. Это не поэзия и не проза. Не грёзы и не галлюцинации. Это Реальность, только с особыми свойствами, норовом и характером. Большая часть людей в них не верит, не чувствует или не в силах переварить. Для этого нужен какой-то особый инстинкт, который у кого-то до поры до времени спит, у кого вырабатывается сотнями путешествиями, хотя истинный сталкер – всё-таки прирождённый, каковым я хоть в малейшей степени себя ощущаю…

Дальнейший рассказ о Зонах может воспоследовать милостью божией…