Проза

 

Эта статья предваряет публикацию отрывков, эпизодов из ненаписанного романа «Мыс Юноны». Авторы: Константин Акутин и Пётр Логвинов. Это роман-путешествие. Время и место – СССР и вся остальная планета Земля в 70-е, 80-е годы прошлого века. Начало работы над книгой – апрель 2003 года, окончание – август того же года. Около ста дней. Имеем двести страниц неструктурированного текста.

 

Мы с Петром Логвиновым старые знакомые, но при работе над книгой почти не встречались. Писали друг другу письма по электронной почте. Накапливали материал для дальнейшего обсуждения структуры романа. Обсуждения не состоялось. Пётр Александрович скоропостижно скончался в Москве в августе 2004 года в возрасте 46 лет.

 

Пётр по образованию – метеоролог, выпускник Киевского университета. Московский юноша оказался киевским студентом. Вывезенный в Россию трофей – жена.

«Из логова змиева,
Из города Киева,
Я взял не жену, а колдунью».

 

Потом жизнь, в которой были морские экспедиции, две зимовки на Диксоне, зимовка в Антарктиде, работа в аэроразведке во время Чернобыльской катастрофы, увлечение экстремальным ледовым плаванием. Физически сильный, выносливый, энергичный и весёлый человек. Всеобщий любимец. Добрый, лёгкий, заводной. Таким я знал его много лет. Но ничего не знал про его поэзию, не читал его стихов.

 

В феврале 2003 года состоялось наше повторное знакомство, я узнал Петра Логвинова с другой стороны, и родилась идея книги. Ни Петя, ни я книг писать не умели. Мы начали рассказывать друг другу истории. Так это началось, на этом и закончилось.

 

Прошло двадцать лет, я перечитываю Петины строчки и страницы – летящая, свежая, захватывающая проза! Для того, чтобы быть писателем, я был ему совершенно не нужен. У него для этого было всё своё, и в избытке.

 

Мне не трудно вычленить из рукописи его тексты. Написанные им и мной части и главы не синтезировались в единое целое, редактуры как таковой не было. Я теперь хочу выбрать несколько Петиных историй и опубликовать их на страницах «Топоса».

 

Следует сказать, что главный герой романа «Мыс Юноны» не дождался, чтобы авторы наделили его человеческим именем, тем оживив. Сначала это был некий условный НЧ, «Немолодой человек», дальше он преобразовался в «Энчо» - нечто японо-болгарское. Таким он и остался. Судьба.

 

Поэзия Петра Логвинова представлена его дочерью Анной Логвиновой на следующих сайтах:

https://moypapalogvinov.livejournal.com/

https://www.netslova.ru/logvinov/stihi.html?ysclid=lpimuo86jg998327659

 

 

 

 

 

16 августа 1979 года на День Строителя мы повезли заранее благодарный и на всё согласный «Диксонстрой» культурно отдыхать в бухту Ефремов Палец. На чём повезли? Что было у нас? Был МРС в 21 метр длиной, 172 тонны водоизмещения — это такой мотылек с капитаном Георгием Ефимовичем Вдовченко на борту. Название у мотылька было серьёзное: научно-исследовательское судно «Диксон». Это было известное в узких кругах плавсредство: на нём такие номера откалывали - весь Мурманск и Тикси за бока от хохота держались.

 

В тот день трезвым на НИС «Диксон» был я один. Экипаж, как мертвый, засадил судно на банку посреди Енисея. Пока строители пили за банку, за капитана, за стармеха, те долго собачились, кто из них виноват в этом странном происшествии. Потом капитан насадил НИС «Диксон» уже не на банку, а на конкретную скалу, что как божий день торчала посередине бухты, куда мы шли. Все строители ссыпались к левому борту, а капитан вылез на верхний мостик, почесал седую голову, помочился поверх строителей в изумрудную, я не побоюсь этого слова, гладь и удалился спать в свою капитанскую каюту. Причем перед этим он у меня начальственно руль отобрал: дескать, швартоваться только капитан может в этих неизвестных водах. 

 

Пьянка пьянкой, но ведь нужно совмещать приятное с полезным — это старший механик так считал. Утром он позвал меня проверять с ним вчера поставленные сети. Был он здоровенный малый, мертвецки пьяный при том. Мы вышли на моторной лодке. На Енисее был шторм. Стармех тут же уснул. Он спал, стоя в моторке, болтающейся посреди штормовой реки. Он спал враскачку, зажав подмышкой эту штуковину, которой мотором управляют (румпель?). Нас несло волею бензина, ветра и течений.  Бухта Ефремов Палец уже пропала в водяной пыли за кормой, по-видимому, навсегда.

 

Но ничего. Я увидел эту бухту вновь, хотя шансов не было. И вот через недолгое время мы уже везём строителей обратно, а шторм в Енисейском заливе разыгрался не на шутку. МРС бил носом волну, вода пролетала над рубкой 21 метр и поливала корму, где скопилось всё строительное блюющее общество. А у меня на душе легчало и легчало, потому что закон движения вперёд подчинял себе всё вокруг, и плавучая наша скорлупка полным ходом заходила носом на волну, сбрасывала обороты и катилась вниз, снова ревела и дымила горячим дизелем, гребла винтом к следующей зелёной волне. И так раз за разом, в своем ритме морской неостановимой работы, ещё и ещё немного вперёд, и ловишь этот ритм, и он становится песней – песней грохота, скрипа, лязга, чёрных облаков сгоревшей солярки, слезящихся от ветра глаз и простуженной глотки. 

 

                          ***

 

Горло Белого моря, идёт волна за волной. МРС карабкается вверх, замирает на гребне, потом вниз, потом из этой пропасти на следующую водяную гору, и ветер сдувает с волн клочья белой пены, швыряет их в стекло ходовой рубки, где я стою на руле, а стальной корпус НИС «Диксон» гудит и проваливается куда-то, уходит из-под ног.

 

А потом был тихий Архангельск со встречными судами. В Ензаливе - миль тридцать шириной - только один раз обогнал нас сухогруз ночью пересекающимся курсом. Была моя вахта на руле, и над собой я увидел чужие ходовые огни. Оставалось метров десять - он бы нас разжевал и выплюнул. На запрос по рации они не ответили, там, как видно, все в рубке были «готовченко» - к вопросу о фатализме.

 

А потом нашего стармеха я в Домодедово встретил. Он летел в Ростов, но как-то неуверенно сидел в зале ожидания и зажимал между ног ящик со «Свадебным» полусухим. Он обрадовался мне как родному. Мы какое-то время валандались в аэропорту, двигая ящик ногами и отпивая из горлышек. Я улетел тогда в Винницу и помню, что по дороге выскочил из такси за цветами Наташке. Так мне хотелось быстрей все сделать, что я выпал из машины, а не вышел, и стесал об асфальт оба запястья. О, белые розы!

 

И вот идем мы на траверзе Амдермы лагом к волне, кренометр проскакивает 45 градусов, а вахта хоть и не моя, но в койке делать нечего, все равно выпадешь. Я лежу лбом на стекле и улыбаюсь. Глазом кошусь на этот самый кренометр. Господи, твоя власть. А потом - Югорский Шар, и тишина... И стармех со своим кофе.

 

                          ***

 

Порыв ветра ворвался в открытое окно; наполовину обтрёпанный флаг НИС «Диксон» как будто что-то вспомнил и рванулся со своего гвоздя на стене у Энчо комнате. Но одумался и повис как в штиль, имя которого вечность.

 

Этот флаг в августе 1979 года по причине крайней изорванности капитан велел заменить на новый. Изорвали флаг арктические фронты. Они синими щупальцами ползали по метеокартам от циклона к циклону и охотились именно за этим флагом, чтобы истрепать его на нитки.

 

Старый флаг Энчо, с капитанского разрешения, припрятал у себя в рюкзаке в карман под верхним клапаном. 

 

 

 

- Энчо, вот шкерт, монтажный пояс, давай на мачту!

 

И он полез. Зачем? Чтобы продеть в колесико на гафеле новый шкертик под новый флаг.  А пояс для чего? Для безопасности? Ладно, Энчо прицепился. Но не к мачте, а к этому самому гафелю. И мирно покачивался на нем.

 

Почему капитан очень сильно ругается матом? Почему старпом пристраивает на лебедку внизу под Энчо маленькую надувную подушечку?

 

Когда гордый от оказанного доверия Энчо спустился на палубу, старпом и капитан наскочили на него как два разъяренных пуделя. Стуча пальцами по Энчиному лбу, они разъяснили, что в прошлом году гафель, слабо приваренный к мачте, отвалился сам без чьего-либо постороннего вмешательства. 

 

Энчо подумал, что ненадёжный гафель не мог оторваться под весом его тела. Он чувствовал себя счастливым невесомым ангелом, который готов вместе с монтажным поясом, стальной цепью и карабином взлететь прямо в облака. Пожалуй, что и вместе с гафелем. Во всем диксонском морпорту не нашлось бы лота достаточной длины, чтобы измерить всю глубину Энчиного счастья.

 

В еще одном цирковом этюде Энчо довелось поучаствовать, когда на НИС «Диксон» возложили почетную задачу отбуксировать пятидесятикубовую емкость под солярку с острова на полярную станцию Сопочная Карга на правом берегу Енисея. Это там, где Енисей становится Енисейским заливом. Диксонские хлопцы бодро-весело бульдозером столкнули пустую цистерну в воду и решили перекурить это дело до дальнейших распоряжений. 

 

Распоряжения не поступали. В это время Энчо на корме НИСа закладывал на кнехт шлаги нового швартового конца со сплесненным собственноручно огоном. Когда цистерна по воле норд-оста неторопливо вошла в поле Энчиного зрения и ржавым торцом ткнулась в кранец из автомобильной покрышки по правому борту, он, повинуясь неправильно понятому чувству долга, перемахнул фальшборт и плюхнулся животом на уходящую в открытое море цистерну - как сёрфер на свою доску. 

 

Он немного полежал, держась ладонями за холодную и мокрую спину железного кашалота, и тут почувствовал, что принимает участие в естественном вращении цистерны вокруг своей оси. Медленном, но неумолимом. Энчо встал и, приняв позу медведя на бочке, cтал перебирать ногами на своем новом, уходящим в неизвестную даль плавсредстве.

 

На берегу показался газик завсклада Дорофеева. Он подъехал к кучке рабочих, с любопытством прогнозирующих дальнейшую Энчину судьбу, коротко, но доходчиво обложил их матюгами и погнал на причал, мимо которого проплывала цистерна с выплясывающим на ней цирковым Энчо.

 

Дорофеев с полуоборота врубил небольшой подъемный кран и развернул его стрелу в направлении цистерны. Гак просвистел над ухом, Энчо снова безропотно приник к гулкой металлической спине.

 

- За гак держись! За гак! - проревел Дорофеев. Энчо Дорофеева недолюбливал, но тут спорить и перечить не стал.

 

Дорофеев смайнал гак на цистерну, Энчо зацепил его за приваренную к ней скобу, потом принял брошенный с причала кончик, принайтовал к скобе, освободил гак, зацепил его под  пряжку офицерского ремня, затянутого поверх ватника, подал Дорофееву сигнал «вира» и под одобрительный хохот береговой команды был перенесен краном с цистерны на берег.

 

- Цирк уехал - клоуны остались, - констатировал Дорофеев.

 

Цистерну зацепили за уголки длинным стальным тросом, трос намертво закрепили на корме НИСа и, не мудрствуя лукаво, покинули Диксонскую бухту. Энчо стоял на руле. Положив штурвал пол-оборота на правый борт, он совместил штаговую стойку на носу судна с еле заметным на горизонте мысом и удивился: судно шло точно по выбранному курсу, руль можно было больше не трогать.

 

— Это называется «плавучий якорь», пойди на мостик, глянь какой след должен быть на воде от уважающего себя корабля, - капитан со вкусом размял «Беломорину», - такой вот странный случай в морской практике.

 

След на воде был прям и строг как галстук президента.

 

Это была скучная вахта. Был штиль, касаться руля приходилось раз в полчаса. Энчо впервые даже уселся на деревянную высокую табуреточку позади штурвала и зевал, глядя на парящую в воздухе береговую линию Енисейского залива. В пустом нежно голубом небе появились белые коготки перистых облаков.

 

Коготки предвещали выход циклона, перемену погоды, шторм - а ему, Энчо, лично - бессонное валяние в деревянном ящике своей койки после шестичасовой вахты. Там внизу в каюте в этой койке он расклинится локтями против бортовой качки, упрётся макушкой и пятками против килевой и будет поглядывать на будильник, болтающийся на веревочке перед глазами, слушать грохот якорей в клюзах, когда «Диксон» с одной волны будет обрушиваться на другую.

 

Ночью с одной волны обрушивался на другую не только «Диксон». В шторм металлический трос перетерся об острый край уголка, приваренного к ёмкости. Она ушла в свободное плавание. Старпом предпринял бредовую попытку подойти к цистерне и захомутать ее снова. Но она прыгала на волнах выше палубы «Диксона», и эта игра в кошки-мышки могла плохо кончиться.

 

- «А волна до небес раскачала МРС».  Хрен с ней. Спать пойдем за мысок. Завтра разберемся, - капитан повернулся к Энчо, - у тебя заначки нету, Энчик? Ты, помнится, хотел унтят в Байкалово наменять.

 

- Не дам, Ефимыч. Я дочку свою увидеть хочу. Ей месяц скоро. Шторм кончится - тогда дам.

 

- Ну, Энчик! - капитан даже руками развел и улыбался ласково-преласково.

 

- Не просите, Ефимыч. Жить хочу, - Энчо чувствовал себя последней сволочью: старика обидел, водки пожалел. Но жить ему действительно хотелось. На материке его ждала Итака. Улыбалась. Посылала радиограммы: «У нас с малышкой все хорошо. Приезжай поскорей. Целуем нежно».

 

От этих телеграмм судовая радистка Валя Сорокина впадала в экстатическое состояние. Она выходила на палубу, пряча радиограмму за спину, и, в вельветовых тапочках на босу ногу, начинала враскачку выплясывать эвенкский танец восхода солнца. 

 

- Энчо, стакан красного!

- Валька! Правда? Ура-а! - Энчо забегал за широкую Валькину спину, вытягивал из ее пальцев маленький листок бумаги и убегал на корму в укромное местечко, чтобы там сполна насладиться своим сокровищем - двумя-тремя строчками от Итаки.

 

Цистерну нашли утром на мысе Лескина на песчаном пляже метрах в ста от воды. Катили ее назад к реке, используя как рычаги здоровенные выбеленные стволы плавника. Сначала пытались вытянуть ёмкость лебедкой, но к берегу притягивался «Диксон», а цистерна стояла намертво. Вручную-таки докатили. Часа за четыре управились.

 

- А что это вы там, мальчики какими-то палочками махали? – встретила Валя на палубе группу захвата цистерны.

 

- Ничего себе – «палочки». Метра по четыре длиной. Килограмм по тридцать в каждой палочке! - Энчо снял мокрую насквозь от пота штормовку, привязал к ней шкертик, закрепил шкертик за леер и выбросил штормовку за борт - стирка по-морскому.

 

«Диксон» шёл дальше на Сопочную Каргу, строчил ровный пенный шов по зелёной простыне енисейской воды, цистерна бултыхалась за его кормой как не отделившаяся ступень космического корабля. Уха из омуля была вкусна, как никогда. Поутру от штормовки, которая служила Энчо несколько лет, остался пучок бледных и узких брезентовых ленточек, схваченных намертво шкертиком. 

 

Энчо попрощался с останками штормовки на траверзе острова Сибирякова. И да будет тело предано морю.