Проза

 

(Рождественская сказка №6)

 

1. Матрос Погодин

 

Дело было под новый 1993 год на Камчатке в Авачинской бухте.

Матрос Погодин маршировал по палубе занесённого снегом корабля. За матросом следовала цепочка его следов, которые ветер со снегом заносили бесследно. Погодин доходил до полубака, разворачивался и видел пред собой только снежную целину. Он теперь маршировал на ют, и палуба гудела под его шагами. Около стрелы грузового крана на корме Погодин выполнял команду «кругом», и снова пред ним было только нетронутое белое поле.

За метелью и воспитательными эволюциями матроса Погодина на палубе следил капитан-лейтенант «ПМ-74». Так называлась плавмастерская по перезарядке ядерных реакторов атомных подводных лодок. Иллюминатор каюты каплея выходил сюда, на шкафут по правому борту. Каплей из тёплой каюты вглядывался в метель, вслушивался в звуки ветра и строевого шага матроса Погодина. Погодину, который стоял вахту 4 через 8 на ПЭЖ, было приказано всё свободное время маршировать мимо каюты каплея с дисциплинарными целями. ПЭЖ – это пост энергетики и живучести корабля. Там, в бесконечном помещении, вдоль переборок помещалось несчитанное количество приборов, устройств, щитов с кнопками и переключателями. Погодин мог оттуда запустить и вырубить вспомогательные двигатели, электрогенераторы, холодильные установки, пожарные насосы. Мог дать энергию на швартовые и подъёмные механизмы. Многое мог сделать такого, что, пожалуй, делать не стоило.

Погодин маршировал, этим он решал не только воспитательные проблемы, но и проблему экономии денег. Воинских частей в Авачинской бухте было много, а гауптвахта на всех одна. Чтобы отправить туда матроса, офицерам надо было заплатить начальнику гауптвахты. Не выгодно и накладно. Пусть Погодин тут под боком ходит строевым шагом бесплатно.

Длина парохода 139 метров. Погодин посчитал потом, что прошёл по палубе путь от Владивостока до Магадана.

ПМ-74 устроена непросто, и работы с ней, хоть отбавляй. На борту - топливные сборки, отработанное топливо с подлодок. В «грязную» зону можно зайти при большом желании, но робу и тапочки после этого - только выкидывать. Мыли пароход сверху донизу трижды в сутки, и радиационный фон в жилой зоне был ниже, чем на берегу. Но это был 1993 год, не самое удачное время на флоте служить. Бардака хватало, и жрать матросам было нечего.

Матрос Погодин месил снег на палубе, каплей глядел в иллюминатор и ждал, когда матрос сдохнет. Погодин тоже мог видеть морду каплея через мокрое стекло и желал ему того же.

Совершив очередной разворот на носу корабля, Погодин шел к корме. Он задумался, прикрыл глаза от снега, ноги шли сами, шёл он и шёл. И пришло ему в голову, что палуба уж закончиться должна, а он всё идёт. Он остановился протёр рукавицей глаза – черно впереди. Посмотрел назад - тоже мрак кромешный. Но внизу под ногами он различил сквозь метель огни ПМ-74 на якорной стоянке, обводы бортов и очерк палубных надстроек корабля.

В разрыве облаков показалась луна. Стали видны чёрная вода, битый лёд, Три Брата на выходе из бухты, неяркие огоньки Петропавловска-Камчатского. Туда, на огни города, он и пошёл.

Идти было легко. Облака были как плотный снежный покров, город приближался. Погодин хотел лучше разглядеть его, он стал спускаться. Улицы были пусты, жёлтый свет редких фонарей колебался в такт ветру и бесконечному рою колючих снежинок. На центральной площади наполовину утопала в сугробе тощая покосившаяся ёлка, перед ёлкой стояли два «газика» с работающими двигателями, из ресторана напротив доносились чарующие звука «Блюза ночного шлюза» Петра Логвинова.

У дверей ресторана стоял военный патруль: заметённый снегом майор и два бойца-снеговика. Погодин встал перед ними и хотел сказать что-то ободряющее. Но мозги у него замёрзли. Он сказал только:

- Сердцу так темно в груди
прыгать по-лягушачьи.

Майор долго не двигался. Потом молча отдал матросу Погодину честь. За ним и бойца взяли под козырёк. При этом движении снег осыпался с их рук, обнажив воронёное железо АК-47.

И двинулся матрос дальше своей дорогой. Он перепрыгивал со звезды на звезду, расставлял руки в стороны как крылья, и парил среди созвездий. Путь его был в Москву.

Внизу он видел бесконечные пространства страны, редкие огни селений, факелы горящего газа у месторождений нефти, искорки пролетающих самолётов, волны и шёлковые складки северного сияния.

Вот и столица там внизу в темноте. Белая узкая лента замёрзшей реки меж каменных берегов, огни в домах, неосвещённые улицы, Кремль со звёздами. Погодин шагнул и вошёл в широкие ворота. Часовые взяли на караул, дежурный полковник проводил матроса в Кремлёвский дворец. Там в Георгиевском зале у накрытого праздничного стола президент Ельцин уже поджидал Погодина.

- Что, матрос, холодно? Замёрз?
- Чего мёрзнуть? Да разве ж это мороз? Минус пятьдесят было, я дома на Крещение купался.
- И что? Шкура с тебя не слезла?
- А что ей будет!
- Зубы-то, где ты оставил? На ПМ-74 выбили?
- Нет. Это давно, до флота ещё.
- Ну, спирту нет у меня. Водки выпей.

Президент налил из графина две стопки.

- За что пить будем, а, матрос? Говори!

- За флот тост я говорить не буду, за Россию вы и без меня выпьете. Остаётся за всех незнакомых мне людей, которые теперь идут, и чтобы они дошли, чтобы ноги их донесли туда, куда они путь держат. Ну, и чтобы встречали их там нормально, чтобы по-человечески было всё. Вот за это.

- Правильно мыслишь, матрос Погодин! – они чокнулись. Ельцин опрокинул стопку водки. Матрос следом за ним. Они оба подвинулись к столу и взялись за сало с прожилками мяса, толстые ломти свежего чёрного хлеба, солёные огурцы, квашенную с клюквой капусту, солёные опята, белые грибы и мочёные яблоки. Только хруст за ушами стоял. Затем в ход пошли пирожки с мясом, с картошкой, кулебяка с капустой.

Выпили ещё по одной.

- Хорошая водка. Это какая у вас?
- «Посольская», ты такую не купишь – отвечал президент, икру на хлеб намазывая, - тебе не предлагаю, ты же ей на всю жизнь объелся, знаю. Вот, колбасу бери – тоже неплохая.

От водки тепло пошло по телу, разрумянился матрос Погодин, стал бушлат расстёгивать.
- Так сколько раз, - говоришь, - тебе мичмана давали, а потом лычки спарывали?

- Пожал Погодин плечами: может, три раза, не помню уже.

- Чего ты там натворил-то?

- Это, Борис Николаевич, всё одно и то же: мы работаем, лебёдки, дизеля, электрогенераторы – перебрать, отремонтировать, запустить – нам благодарность, мы русские люди и хрен там выживешь на сухую, мы по стакану и спать, никому не мешаем, может раз-другой прошлись, песню спели, может шуганули кого, но это же по-доброму. А тут начинается: водку мы пьянствуем, дисциплину хулиганим, вы матрос или куда? Чего такого нарушение? Вот мы с вами выпили, и польза одна, сидим – разговариваем. Вы меня угощаете, сейчас, может, ещё по одной, и пойду я, а то на корабле опять тревогу сыграют и авиацию флота поднимут меня искать.

- А брагу – вы где ставите? – строго спросил президент.

- В огнетушителях забодяживаем. С камбуза сахар плюс дрожжи от хлебопёка. Потом я развешиваю их по отсекам. С отметкой в журнале поверки противопожарного оборудования.

- С отметкой? Значит, всё под контролем? Порядок на флоте поддерживаете? Боеготовность?

- Так точно!

- Хорошо, матрос, иди. Вот возьми две бутылки – пакет есть у тебя? А, извини, ты же шесть бутылок с берега в бушлате проносишь – не дрогнет ничто. И закуски ребятам, вот салату давай нагребай, сырку тоже возьми; докторской колбасы – обязательно, горячего, видишь нет, не принесли ещё. Может, подождёшь? Сейчас утка будет. Любишь утку? Или тебе идти ведь далеко. Это сколько? Восемь тысяч километров? Или девять? Елки-моталки, ты хоть дойдёшь? Как ботинки у тебя?

Президент задрал покрывающую стол крахмальную скатерть и стал смотреть на отсыревшие Погодинские военно-морские ботинки с чёрными шнурками, порванными и узлами связанными.

- Ты погоди, матрос, мне якуты унты подарили хорошие.

Вбежал Черномырдин в костюме Деда Мороза с унтами в руках. Встал молча, только бровями шевелил.

Отвечал матрос Погодин:

- Борис Николаевич, спасибо, не по форме это, всё равно отнимут, хотя, давайте, может сменяем их там на месте, и с Новым годом вас, я уж пойду, дорогу знаю.

 

***

В тёмный кубрик ввалился обледеневший Погодин. Мичман Ястржембский проснулся. Матрос Дуров сел в гамаке.

- Моряки, распаковывайте меня.

С Погодина стянули бушлат. Из-под бушлата выпали две бутылки водки, батон колбасы и ещё какие-то свёртки. Запахло едой. Налили и порезали всё в одну секунду.

Выпили. Где-то зазвонили куранты. Судовой колокол пробил двенадцать. Через пять минут всё было пусто, голо и стерильно. Все спали. Матрос Погодин улыбался во сне щербатым ртом.

 

***

Потом, уже с хозяйством и семьёй, он заведёт козлика и назовёт его Каплеем. Когда козёл будет заходить с наветренной стороны, от него будет вонь, как от настоящего каплея. Погодин забьёт его. И мясо будет хорошее, не вонючее.

 

2025 г.

 

                2. Алкеста и трамвай

 

Александр Щепалин. Москва. Трамвай.

 

На Рождество Юл подарил Алкесте трамвай. Он был не такой уж большой – раза в два меньше обычного вагона. Покрашен он был в снежинки, звёздочки, еловые ветки, шары и зайчиков. Таких трамваев вообще не бывает.

Алкеста не удивилась: сумасбродка, полная загадок фантазёрка, с восхитительными парадоксальными выходками; её кульбиты и антраша, повергающие в океан экстаза, её обворожительные выверты и очаровательные мистификации, заставляющие сердце исходит нежностью – попробуй удиви её!

Почему трамвай? Потому что он давал Юлу истинное право жить жизнью не загнанного животного, а летать по поднебесью весёлой свободной птицей. Если есть трамвай – это обычное дело. Даже странно, что его у Алкесты раньше не было. Что за жизнь без трамвая? Но это стало ясно потом.

Управлялась Алкеста с трамваем удивительно легко. Она не очень заморачивалась, где там газ, где тормоз, да это было не обязательно. Они летели по Чистым прудам, и заходящее солнце било в чистые окна. Алкеста боком сидела на месте вагоновожатого и, смеясь, пересказывала Юлу последние светские сплетни. Когда впереди показывалась задняя площадка впередиидущего красного трамвайного вагона, она дёргала за что-то, трамвай давал весёлый звенящий сигнал, они каким-то образом обгоняли сквозь сугробы справа по мостовой зазевавшегося собрата по трамвайному депо. Или тот успевал отвернуть, выехать на тротуар, чтобы уступить дорогу. Сидящие в другом трамвае люди были хмуры и безразличны. Они, похоже, не видели ни Юла, ни Алкесту. Но один пожилой джентльмен однажды, когда окна вагонов поравнялись, вдруг улыбнулся с пониманием и бросил им в открытое окно тёмно-красную свежую гвоздику.

И была зима, и настало лето.

Как, собственно, устроена в Москве сеть трамвайных путей? Как и куда можно доехать - они ничего об этом не знали. Но оказалось, что помимо идущих через проспекты и площади блестящих рельс, существуют ещё малозаметные съезды, объездные пути, тупики, где заржавевшие перегоны теряются в листве одуванчиков и подорожников, а тайные паромные переправы ведут через московские речки к переплетению рельсовых путей за московскими вокзалами, к некошеным полям за городскими окраинами, к дорогам, по которым можно было ехать и ехать, наверное, до океана или до далёких гор. Есть там и сонные переулки, где под крики голодных галок спят выстроившиеся гуськом старые брошенные вагоны. Темно в их окнах. Темно и пусто.

Под синие искры, сыпавшиеся с электрических проводов, они заезжали под низкие ветки прибрежных ив. Их трамвай жалобно скрежетал, откладывал на бесконечной оси абсцисс стальных путей конечные два пи эр колёс, тормозил, останавливался. Их бросало друг к другу волной нежности, она испаряла их электрическим разрядом. Они кристаллизовались снова часа через два под какой-то веткой ракиты или бересклета, они смотрели сквозь жёсткие колосья костра безостого и мягкие метёлки мятлика на редких бредущих прохожих и глупых синиц, прыгающих мимо в дремотном мареве московского лета.

«Я ничего не умею. Я не знаю, кто я есть. Может быть, я не существую?» - думал Юл.

- Алкеста, как зовут меня?

- Тебе нужно это знать?

«Лучше быть несуществующим, не иметь имени, имя – это готовая вещь. У нас нет готовых вещей, они не нужны нам».

Они были безбилетниками. Это была внутренняя жизненная позиция и, одновременно, насущная реальность. Полное отсутствие денег и абсолютное нежелание о них беспокоиться. Юл воровал бублики в булочных, утаскивал молоко из разгружающихся молочных фургонов. Они убегали из кафе, не заплатив. Хотя, деньги были всюду: на тротуарах, под столиками и прилавками; Юл вышибал двухкопеечные монеты из телефонов-автоматов и вытряхивал трёхкопеечные - из автоматов с газированной водой.

Они сидели в открытых дверях вагона и болтали босыми ногами. Что у них было, кроме трамвая? В сущности – ничего. Если они уезжали далеко от города, на остановках бабушки в белых платочках несли им молоко в кувшинах и варёную картошку, посыпанную мелконарезанным укропом.

Они неслись в сонном мареве комариного лета, Алкеста дымила сигаретой, задрав загорелые ноги на спинку пассажирского кресла, Юл дергал её за пальчики на ногах, рассказывал «Сороку-белобоку» и целовал узкие отдраенные пемзой пятки.

Близился вечер. Первая волна прохлады влетала в открытые окна.

Вас интересует Склиф.
Нас интересует лиф.
В Склифе – ломаные люди.
В лифе – кругленькие груди.

Это Юл напевал, стягивая с Алкесты белую блузку, расстегивая лифчик, выкатывая на Божий свет яблочки её грудей. Ей это всегда нравилось – когда её раздевали. Яблочки перекатывались под его ладонями, прочие морковки и виноградины пристраивались самым естественным образом к холодному коринфскому мрамору, тёплому фарфору, горячей керамике, ко всем этим амфорам, кратерам, тонкому руну светлых волос, глубине серых глаз, к трещинкам губ и к этим рукам, что в забытьи медленно трогали волосы у Юла на затылке.

В плохую погоду он лежал на задних сидениях в конце вагона с мигренью и мокрым полотенцем на лбу. Алкеста была тиха и молчалива. Трамвай мирно стоял себе где-нибудь на Яузе или в Петровском парке, а на крыше его танцевала косая линейка дождя. Алкеста вязала какую-то тёплую кофту, говорила по неизвестно откуда взявшемуся телефону, подходила ко Юлу.

- Тебе должно быть уже легче.
- Да, мне лучше. Дай я тебя поцелую.
- Давай я переверну компресс.
- Ты уже перевернула мою жизнь.
- Этого недостаточно.
- Я тебя люблю.
- Это приятно.
- Ты любишь меня?
- Ты жаждешь определённости?
- Мне тяжело сейчас говорить.
- Тогда молчи.
- Но ты хотела меня поцеловать.
- Это ты хотел.
- Куда мы поедем?
- Мы поедем искать смысл жизни.
- На трамвае?
- Да.
- В трамвае не может быть смысла жизни.
    - Почему?
- В трамвае ездят бессмысленные люди по разным пустым поводам.
- А как же про то, что нужно пройти путь и собирать себя в этом пути?
- Это отвергнутое знание и запрещённая книга.
- По-моему, ты выздоровел.
- Да, ты права.

Он сел в кресле, обтёр влажным полотенцем лицо, взглянул на улицу за окном. Дождь перестал. Потоки воды неслись по бульвару вниз к Яузским воротам.

«О какой определённости можно говорить? И помыслить об этом невозможно. Можно босиком выскочить из трамвая на мостовую и пробежаться по лужам наперерез низвергающимся от Покровки  водопадам. Можно крикнуть небу: «Я счастлив, мне больше от тебя ничего не надо». Можно вскочить на место Алкесты в носу трамвая, дёрнуть там за что-нибудь, чтобы этот разукрашенный вагон ухнул всеми колёсами вниз к реке, с перезвоном вылетел на горб моста и махнул дальше к Новокузнецкой. Можно ничего не знать и ни о чём не думать. Да и как я могу думать? Кто я? Никто. У меня нет имени. Она придумывает мне имена каждый день. И у неё нет имени. Я думаю о неё как об Алкесте, но может быть она сегодня Мариока? Или Феликриция? Если нет имени, я словно не существую. Меня нельзя ни поймать, ни отыскать. Мы не оставляем следов. Мы едем, как во сне. Вот за этим поворотом – там нет ничего, пока мы не повернули и не увидели. У нас нет до нас созданного мира. И поэтому нигде нет имён. И путь наш творится непрерывно в самом этом пути. И все вещи на этом пути мы выдумываем по ходу дела. Какая тут может быть определённость? Никакого детерминизма. А значит – нет пути назад. Нам просто надо понять, к кому напроситься сегодня на ужин. Вот и вся определённость».

- Ты здесь? Ты со мной? – Алкеста коснулась пальцами его щеки и посмотрела в глаза Юла с какой-то тревогой.

Юл тряхнул головой, зажмурил глаза, открыл их, улыбнулся и сказал: «Это точно. Я здесь. Это ясно как дважды два равняется пяти с половиною».

Старшина милиции изучал записи в паспорте. Имя: Глубокоуважаемый Вагоноуважатый, место прописки – трамвай.

- Какой трамвай? Номер какой?

- Без номера. Какой ещё номер? - Юл смотрел на милиционера почти без раздражения.

Старшина обошёл вокруг вагона, ища номер маршрута и поминутно заглядывая в паспорт.

- «Трамвай без номера» – так и надо писать, - он вернул Юлу паспорт и сердито заспешил в свой мир пронумерованных и зарегистрированных вещей.

В трамвае стали появляться разные предметы. Неизвестно, откуда они брались. Какая-то мебель, посуда. Всё это никуда не помещалось. Юл городил вдоль вагона полки, распихивал повсюду эту невесть как плодившуюся утварь. Где их чистый светлый вагон? Теперь по рельсам грозно разъезжал поезд жизни: в окно была высунута жестяная труба от железной печки, на крыше болталось выстиранное бельё и телевизионная антенна. Некоторые окна были заколочены досками, на других висели ящики с цветами и рассадой помидор.

Трамвай сломался. Липкий ужас охватил Юла.

«Мы доехали до прекращения слепого вращения в жизненном водовороте?».

Жёлтые листья на асфальте, таблички «Осторожно, листопад», он снова и снова берётся чинить этот сломанный вагон, и ничего не чинится; и снова Юл возвращается в эту испорченную жизнь в попытке что-то изменить и переделать.

Алкеста уходит по рельсам навстречу рябому рассвету. Она говорит: «Ты не должен был этого делать, дарить мне этот трамвай. Но я не хотела огорчать тебя. Я не могу любить тебя, если не оказываюсь в точке, где я одновременна происходящим со мной событиям. Есть символы, знаки, образы. Я живу в них».

- А смыслы?

- Они тоже есть, но жить в них совершенно невыносимо, ты же знаешь.

- А Рождество?

- Это исключение.

- Исключение из какого правила?

- Того, что мы сами с тобой придумали.

2015 г.

 

3. Настоящий еврейский бизнес

 

 

 

Вениамин Давыдович Бычков сидел в кресле на открытой террасе и прилаживал мостик к скрипке-восьмушке. Было ему восемьдесят лет. Он был лучшим в Москве педагогом, преподавателем скрипки для детей. Моя жена пригласила его пожить у нас летом, надеясь, что он столкнёт с мёртвой точки занятия нашего ленивого, но обладающего природным музыкальным даром восьмилетнего Фёдора, который уже пару лет извлекал жуткие звуки из чудесной немецкой скрипочки, выпрошенной на время у знакомых. Я даже научился спать под эту музыку. С тех пор у меня условный рефлекс: от учебной игры на скрипке – немедленно засыпаю.

Итак, Зоя где-то сумела раздобыть телефон Бычкова. Она позвонила ему и стала рассказывать про Фёдора, про скрипку, про то, что в музыкальной школе учительница за ошибки Федю бьёт. Вениамин Давыдович слушал-слушал и стал плакать на том конце телефонного провода. После этого он приехал к нам.

Крохотная скрипка утопала в его огромных руках. На их тыльной стороне были ветки синих жил, кожа испещрена старческими пигментными пятнами. Он закончил прилаживать мостик, прижал скрипку подбородком к плечу. Крупная седая голова склонилась набок. Голубые прозрачные глаза смотрели на меня с детской безмятежностью.

- Вениамин Давыдович, как вы стали музыкантом? – поинтересовался я, перетирая вымытую после завтрака посуду.

- Я работал в мастерской по ремонту велосипедов. Это было под Полтавой, в 20-е годы после Гражданской войны - Вениамин Давыдович стал настраивать скрипку, - мне было 17 лет, и у меня была скрипка из куска фанеры и смычок из согнутого ивового прута и воловьих жил. Я сидел на улице перед мастерской и играл. Меня услышал один проезжавший господин, он дал мне свою визитную карточку и велел ехать в Москву, поступать в консерваторию, - Вениамин Давыдович отложил скрипку и отхлебнул из большой чашки остывший чай.

- А что дальше было? Расскажите, расскажите!
 
- Я приехал в Москву и пошёл в консерваторию. Заполнил документы, и меня пригласили в аудиторию на прослушивание. Сидит за столами комиссия, человек 10-12. Кто-то стал читать вслух мою автобиографию: фамилия - Бычков, производительный стаж – три года. Это сразу произвело на комиссию благоприятное впечатление.
Мне предложили что-нибудь сыграть. А в нашем местечке говорили, что главное в игре на скрипке – это отставить левую ногу вперед. Вот так! - Вениамин Давыдович встал с кресла и изрядно вытянул тонкую стариковскую ногу в носке и синих линялых трениках, - в репертуаре у меня тогда было три вещи: «Маруся отравилась», «Плач Израиля» и «Матчиш». Вениамин Давыдович взял со стола Федину скрипку и заиграл жалобно и протяжно, – и вот я играю, а аудитория пустеет.

- Как пустеет?

- Члены комиссии стали сползать от смеха со стульев на пол. Когда я закончил играть, в аудитории было пусто. Все были под столами. Вениамин Давыдович смычком показал, как низко находились члены комиссии.

- Что дальше было?

- Меня приняли. Конечно, в 17 лет поздно учиться играть на скрипке. С пальцами уже ничего не сделаешь и «Чакону» Баха не сыграешь. Но мне всё нравилось. Был я беден, и ходил по выходным в парк Сокольники со скрипкой. Выхожу на аллею, играю мажорное произведение, а если вижу, барышня гуляет – тут же перекладываю его в минорную тональность. В миноре лучше подавали, - Вениамин Давыдович закончил свой рассказ, спустился с крыльца и отправился в отведённую ему для проживания покойную беседку.

Я дотер посуду, и стал думать, как мне за выходной день переделать кучу накопившихся дел, и с чего начать. Ещё я думал об одиноком старике, проживающем за уроки у меня на даче. У него есть взрослый сын в Канаде. Сын зовёт отца к себе, да тот всё документы оформляет который месяц, если не год. Мучимый простатитом, жарой и комарами, он, того гляди, помрёт у меня здесь среди грядок с кабачками и горохом.

Но пока я так размышлял, Вениамин Давыдович снова появился у крыльца. В руке он держал тоненькую книжицу, - Костя, вы мне не поможете советом?

- С удовольствием.

- Я написал книгу. В ней изложена моя методика преподавания техники игры на скрипке для самых маленьких. Это очень сложная вещь, которую никто не знает и не понимает.

Я взял в руки потрёпанную книжку в мягком переплёте.

- И что вы хотите сделать?

- Один человек хочет купить у меня эту книгу и переиздать под своим именем.

- Сколько он вам предложил?

- Три тысячи долларов.

- Вениамин Давыдович, я не знаю, сколько это стоит, и надо ли вам продавать свои авторские права.

- Но дело в том, что ещё один человек тоже хочет быть знаменитым педагогом, он тоже хочет быть автором уникальной методики.

- Он тоже платит три тысячи?

- Точно не скажу, но, наверное, заплатит.

- Вениамин Давыдович, вы ведь скоро будете в Канаде?

- Надеюсь, в конце года уеду.

Я смотрел на еле живого старика, немощного и порывистого, простодушного и наивного. Скольких скрипачей он выучил? Думал о крупицах знания, которые собираешь всю жизнь, о том какова цена этих знаний и сколько за них дадут на рынке в базарный день. Думал о том, как стирают память о человеке, забирая себе его имя.

- Ну, что же делать, тогда продайте вашу книгу этим жуликам два раза: одному и другому.

Вениамин Давыдович секунду смотрел на меня непонимающе, а потом стал весело подпрыгивать на полянке перед крыльцом, потирать руки и смеяться.

Он позвонил мне на Рождество. Голос его звучал бодро. Он сказал, что виза и билет в Канаду у него в кармане, он уезжает завтра.

- А что с вашей книгой?

- Я воспользовался вашим советом. Деньги у меня. Я так вам благодарен. Я дожил до 80 лет и у меня, наконец, был настоящий еврейский бизнес.

- Поздравляю!

- Единственное, что хочу сказать… я продал книгу три раза.

Теперь уже я стал подпрыгивать и смеяться. Просто остановиться не мог. Весёлое Рождество получилось.

Больше я о Бычкове не слышал. Фёдор на скрипке давно не играет. Я не знаю, что ещё можно добавить к этой истории.

2011 г.