Проза

 

                           

Москва, утро третьей недели апреля 2004 года. Немолодой человек за рулём большого зелёного автомобиля встал в пробке на Большом Каменном мосту.

 

Что мост? Место для простуд? Пшеничные снопы его чугунных ограждений битумно сияют на солнце. С широкой площади машинное стадо втягивается сюда бампер в бампер, чуть не цепляясь боковыми зеркалами. Справа чернеет сожжённый Манеж. Слева над Домом на набережной медленно вращается нержавеющее мерседесовское колесо. Прямо по курсу корейская реклама высится над зданием книгохранилища Национальной библиотеки.

 

(Здесь в нашем гипертекстовом романе можно вставить клавишу и сделать вызов по ней пары саундтреков из «Le Peuple migrateur».  Они должны прийтись к месту – в точке выхода из пробки. Мне здесь нужна музыкальная пауза, чтобы врубиться в работу, несколько притормозившую в силу празднеств в честь дня рождения немолодого человека с книгой. Просто немол. человека с... ибо немол. человеки всегда с чем-нибудь (равно справедливо и обратное). С плейером, ребенком, c бланшем, бутылкою вина и ложкой, с больной головой или даже головой ясной и гордо поднятой. Пока можно взять, как рабочее имя. НЧС. В звуковом и смысловом ряду с МЧС, CЧС, MРC, Чаэс, чессслово, а также анчоусами.
– Hi, Энчо! Как сам!
– Да я тут с машиной забодался...  Да я тут с...).

 

В машине было неплохо. Удобное кресло, руль, двигатель шелестит. «Климат-контроль» обдувает приятно и не пускает в салон облако выхлопных газов с улицы. На волне 1044 МГц диктор петербургской студии радио «Свобода» терпеливо вещает через шквал помех: «На границе с Дагестаном отряд моджахедов блокирован объединёнными силами северо-кавказской группировки войск и чеченского ОМОНа...».

 

Солнце красило… да… светом… древнего Кремля. Символ смены времён: на башнях рубиновые звезды, на Иверских воротах и Историческом музее – двуглавые орлы. 

 

Отправная точка дня. Энчо ждал её. Там, где машина на нейтралке начинает скатываться с моста вниз к Моховой, там оказываешься в створе между храмом Христа Спасителя и колокольней Ивана Великого.  Всё затихает на миг. Сквозь это волшебное зеркало должен быть выход на ту сторону. Эта стена невидимого очистительного огня не обжигает, но пробуждает от сна.

«Быть не частью, а всем,

Не с одной стороны, а с обеих».

 

Проехал. Миновал. Ничего не происходит. Ничего не произошло. Всё, как было. Пожал плечами. Нажал на газ. Странно.

 

 

 

 

В то же самое время, Энчо, но скорее не он, а его alter ego, долго и с отвращением изучал циферблат будильника. 

 

Ошибки быть не может. Это утро.

 

Самое тупое лезвие бритвы. Самые лёгкие шаги за спиной, вода полилась в душе. Мельканье рук. Кофе. Самый легкомысленный галстук в цветочек. И жареная печень с горошком. 

 

Бегом к метро, носом к сожженному Манежу, библиотека с корейской рекламой в небе остаётся по правому борту. На эскалаторе ноги Энчо отбивают чечётку, а перед глазами почему-то маячит ослепительно белая на фоне голубого чистого неба водосточная труба на углу дома Пашкова.

 

Это труба должна вострубить. И голос будет с небес, взлетят испуганные голуби, люди бросятся прятаться кто куда, а Энчо, живой и здоровый, с улыбкой поднимет сжатую в кулак правую руку, приветствуя небесное воинство, приветствуя своих друзей и своё освобождение. 

 

«Когда в 1818 г. прусский король Фридрих Вильгельм Ш, отец супруги будущего императора Николая I, посетил Москву, то пожелал он увидеть панораму Первопрестольной столицы с крыши какого-нибудь высокого дома. Проводили короля с двумя его сыновьями на бельведер Пашкова дома. Посмотрел король на погорелые дома и крыши, встал с сыновьями на колени, отдал три земных поклона Москве и со слезами несколько раз повторил: "Вот она, наша спасительница».

 

 

 «Мыс Юноны». Как же всё это было придумано и сочинено? Ведь невозможно такое придумать. Отвечаю: всё это базировалось на каких-то глубинных, иррациональных импульсах. Хочешь с утра сделать что-то хорошее, ан нет, опять сидишь, сочиняешь. Жена говорит: «я не жена писателя, иди в болото со своим романом. Моя жизнь пуста и бесцельна, я к внукам хочу. Тебе я щи варю впустую, а внукам буду их варить с чувством восторга». Да. Это душеспасительно. Я думаю об этом с доброй и светлой улыбкой, потому как П.А.Логвинов на кладбище под Москвой щей уже двадцать лет как не хлебал. А вот со мной – он беседует тут интересно, пишет, текст правит, шутит, истории всякие рассказывает. Я говорю ему: Петруха, ты смотри, на улице мороз, снегом всё завалило, а нам в «Топос» на следующей неделе надо два-три эпизода подготовить и послать. Он слушает меня, вроде, внимательно. Но никогда не угадаешь, что у него на уме. Я знаю, он ко мне нормально относится, по-дружески и никакой гадости не сделает. Только всё удивляется и понять часто меня не может, но я и не должен ему объяснять, потому что он там на кладбище, а даже Сергей Хоружий – ведь он тоже не сразу согласился и это дело просёк:

«...романа века не знал и в гробу его видал в руках подержал конечно но немногое понятое не вызвало интереса… умышленное затемнение непонятностью ради непонятности… это казалось безнравственным… рушится завет братства между автором и читателем… от всего несёт свирепой сделанностью… неприятен был он мне при первом знакомстве… великий начатый труд лежал без движения месяцами годами… довести до конца недостанет сил… и стал он надеяться на мою помощь… с того и начался мой творческий вклад… сидим пьём… роман раскрыт… и потекла наша коллаборация под созвездиями абсурда и смерти… и моего образцового незнания… не боги горшки обжигают… судила судьба-индейка этакого-то худобедного квазитворчества нам отпустить с гулькин нос… болезнь усилилась… маниакально-депрессивный психоз… почётная болезнь честного литератора советских лет. Смерть Виктора Хинкиса – 1978, осень. Смерть по Джойсу. (С.С.Хоружий «Улисс» в русском зеркале», Азбука, 2015).

Острова в океане. Блуждающие огоньки, которые садятся на пальцы Тилю Уленшпигелю. Смертный сон, после которого он вылезает из свежей могилы, чихая и отплёвываясь. Это знал Хемингуэй, Шарль де Костер, Андрей Колмогоров: «Человечество – блуждающие в тумане огоньки, связанные сетью ясных огненных нитей, в одном, двух, трёх направлениях».

Растворённый в текстах духовный опыт, не будь его – там нечего было бы читать.

А результаты твоей собственной жизни – они нестерпимы. «Червь не засыпает и огонь не угасает" на том поприще, по которому растянулись невыносимые последствия твоих принципов, ценностей и практик.

 

 

 

И возник вопрос – что общего между мной и моим соседом по вагону метро, как и я, читающим книгу карманного формата? Он, как и я, сопровождает перехватыванием ладони на поручне резкие изменения угла между вектором движения его тела и направлением движения поезда (у нас общие: вагон, поручень, способность к чтению, нет, я не об этом).

 

Он достал из барсетки кожаный пенал на молнии, расстегнул; внутри оказалась книжица в переплёте из бархатной ткани. Он стал читать арабскую вязь, прилежно шевеля губами и сдвинув, или забыв раздвинуть, густые, похожие на фрагменты черного немолодого пуделя, брови. 

 

У него был вид сильного и знающего, что он делает, человека. Его усы сильно проигрывали бороде в густоте и длине, что делало его, в сочетании с вязаной синей шапочкой, похожим на шкипера, готовящегося к повышению в звании. То, что он держал в руках, было больше похоже на молитвенник, чем на морскую лоцию, но я бы не слишком удивился, если бы на следующей странице увидел схему прохождения пролива Югорский Шар по створам для ледоколов дружественного Афганистана. 

 

Я своей «Ловлей форели в Америки» Бротигана почти касался обложки его книги. До этого «Ловля форели» спокойно лежала в кармане пальто, которое мне купила моя первая жена восемь лет назад в «Моде» на Пресне. Я тогда собирался в Финляндию соревноваться с финнами по плаванию в проруби. Застёжка «молния» на пальто сломалась в первый же день в Миккели. За восемь лет я привык ходить нараспашку.  «Ловлю форели» мне Вовка Каменцев подарил год назад в январе на своем предпоследнем дне рождения. Он всегда на свой день рождения дарил всем подарки. На последний январский – я и не пришел, и не поздравил. Что-то мы с ним пособачились в декабре, я решил быть суровым и непреклонным. Через месяц в феврале Вовка умер. Мы не успели помириться. Читаю его Бротигана теперь.

 

Арабская вязь, сломанная «молния», я и этот афганец, который явно моложе меня – что общего может быть между мной, им, всем этим?

 

Освободилось место у закрытой двери вагона, он отошёл от меня. На нём оказались начищенные черные ботинки – почти такие же, как были у меня, когда я в понедельник шел на работу. Но сегодня уже среда, это моя шестая поездка в метро, и третий день апрельской слякоти и дождей с начала недели. Я не читаю по-арабски, мои туфли потеряли свой блеск в мокрых бульварах Москвы. Я могу отрастить бороду и усы. А это поможет?

 

Я оторвал взгляд от афганца с Кораном и увидел напротив девушку редкой красоты. Она была бы похожа на мою дочь, но природа проделала с ее профилем забавную шутку; так река со временем меняет и режет берега. Береговая линия ее лица была чуть утрирована рукой скульптора, чутко понимающего красоту, но не любящего повторов. Её надбровные дуги выступали чуть больше, а глаза цвета котиковой шубы сидели чуть глубже. Тронутый светлой пудрой носик торчал чуть дальше, а излучина между нижней губой и подбородком была чересчур глубока.

 

Длинное черное пальто с карандашиками пуговиц повторяло плавные движения ее тела, когда она поднялась и пошла к выходу. Между черным рукавом и черной замшевой перчаткой уютно выглянул край  подвернутого рукава серого вязаного свитера – за полвагона я почувствовал, что он пахнет  детским мылом и осенними листьями. 

 

Когда она поднялась и пошла к выходу, наши глаза встретились. Она поняла причину моего рассеянно-пристального взгляда, и её глаза засветились простой и теплой смесью сострадания и удивления.

 

Дочь сломала руку, когда в четыре года лезла на шкаф за конфетами. Упала с табуретки. Почему я вспомнил? Она говорила «сламала». И ещё та новая шубка, которую нельзя надеть, потому что рука сломана. 

 

Мусульманин с книгой, я и эта девушка, у которой волна черных блестящих волос бесшумно накатывалась на чистую шерсть поднятого черного воротника – что связывает нас?

 

«Ты не актер и не зритель,

Ты соучастник судьбы.»

 

Я никогда не узнаю об этом, они вышли на «Новокузнецкой».

 

Скоро и мне выходить. Я еду от моей первой жены и моей дочери. Я был у них и отвёз им пару тельняшек, шорты, маску и трубку – реквизиты для корпоративного караоке в Нижнем Новгороде. Утром эти шорты погладила моя вторая жена с тем, чтобы я передал их первой. Пока она их гладила, на кухне наш трехмесячный сын, лежа на спине, работал двумя руками с подвесной рыбкой так же страстно, как Костя Дзю тренируется с подвесной грушей. Погремушка грохотала как взбесившийся на полке в кухонном шкафу миксер. Под двумя стульями с поставленным на них пеленальным столиком сыну аккомпанировала кошка, свирепо разгрызая остатки подушечек «Вискас».

 

Такие дела.

 

Что помешало моей дочери помыть посуду после завтрака? После обеда? После ужина? С раздражением я стал думать об этом. У неё же теперь не сломана рука. Она может залезть за конфетами на шкаф. Только зачем ей лезть? Нет там никаких конфет давно. И той новой шубки нет. Но ведь теперь апрель. Можно нарядится в шорты и тельняшку и петь на корпоративе «Семнадцать человек на Сундук Мертвеца». 

 

Так думал Энчо, и чуть остановку свою не проехал. Мусульманина со шкиперской бородой и девушку в черном пальто и с глазами цвета догорающего молитвенника – их он больше не вспоминал.