Проза

 

Копировальный центр на Большой Бронной улице в Москве. Просторный офис, скорее, большая рабочая комната с высокими потолками. Полиграфические машины, сканнер, резаки, фальцовщик, стеллажи с бумагой. В офисе четыре человека: Антон Бримо и его сотрудники: Игорь, Витя и Женя. Антон Бримо, владелец и директор этой конторы, сидит за столом слева от входа и хмуро смотрит в экран компьютера. На дворе декабрь, середина дня. Клиентов нет с самого утра.

 

В дальнем правом углу голова Игоря виднеется из-за двух больших мониторов, он там обновляет Автокад, антивирусные программы, что-то ещё. На нём линялая футболка, спортивные штаны, тапки на босу ногу. У него хулиганская физиономия и добрейший характер балагура и безобразника. Он когда-то служил срочную на Новой Земле, у него отморожены мозги и нервные центры под кожей – те, которые ответственны за определение температуры наружного воздуха. Мороза он не чувствует вообще. Как есть босиком он выходит курить в декабре на улицу и может стоять там часами, беседуя с прохожими и знакомясь с девушками. Ещё на Бронной ему лень засовывать в турникет при входе и выходе свою карточку пропуска. Он просто этот турникет перепрыгивает. Охрана этого только и ждёт, и начинает за ним гоняться – им ведь тоже скучно дежурить здесь на Бронной круглосуточно десять дней подряд, чтобы потом на двадцать дней возвращаться к себе домой в Тулу. Вот они и гоняются за Игорем, как дети, но поймать не могут. Потом охранники приходят к Бримо, жалуются на Игоря.  Бримо им искренне сочувствует, он говорит, что всё нормально, просто у Игоря эксцентричное поведение, и обещает в другой раз лично принять участие и поймать его, наконец.

 

Другой сотрудник, который Витя – он тоже занят. Он разобрал полиграфическую машину и чистит её пылесосом, благо время есть. Он семиреченский казак, большой, сильный. Он вывез семью в Россию и работает, как зверь, чтобы накопить денег на квартиру в Москве. Десятикилограммовым рулоном бумаги для плоттера он жонглирует, как циркач: ставит его вертикально на палец и, балансируя, несёт рулон на вытянутой руке. Он классный верстальщик и виртуозно работает в фотошопе.

 

Остался Женя. Где он? Тоже у компьютера – вон его ноги торчат из-под стола в левом углу. Он – хакер, стройный и голубоглазый. До копировального центра он работал крупье в казино, говорит, что работа там поганая, охрана нечего не делает. Вот, рассказывает с обидой:

 

- Ночью бандюга обкуренный кладёт передо мной на стол пистолет, давай, - говорит, - сдай мне «деньги»: каре или стрит в покере. – Что я могу ему сдать? Там машина карты сдаёт. Охране говорить бесполезно. Я битой одному клиенту голову проломил и уволился.

 

Хакерством зарабатывать у Жени ещё не получается, пока он в свободное время тренируется заходить в онлайн-банк, минуя одноразовый пароль. Поэтому до поры до времени Женя тут у Бримо работает, благо руки у него на месте, и с головой тоже всё в порядке.

 

Вот такая компания на Большой Бронной собралась. Народ неплохой, и место козырное. Вокруг банки, рестораны, архитектурные бюро, строительные компании. Народ по Тверскому бульвару фланирует, на Пушкинской площади то антиправительственная демонстрация, то детский праздник. Ещё прямо через улицу литературный институт располагается. Там поэты учатся, писатели. Они Бримо нравятся, потому что не такие, как все люди вокруг. То есть, они не были необычными, но Бримо эту необычность в них подозревал, искал, высматривал и, если не находил, то сам придумывал.

 

Итак, дело к полудню. Обстановка рабочая. Что ещё тут интересного, что бросается в глаза?

 

За спиной Бримо на истыканной канцелярскими кнопками стене висит плакат с надписью «Truman Capote».  Один угол плаката надорван. На плакате – девушка в солнечных очках, причёска бабеттой, маленькое чёрное платье, у неё кофе и круассан. Бримо в кресле у стола, девушка – на плакате. Нечего особенного. Но что-то есть в этом лихорадочное, какой-то диссонанс, неуместность, несоответствие линий, объёмов или противоречие самой природе того, как люди и плакаты должны выглядеть вместе.

 

Бримо смотрел в экран компьютера, но думал при этом про литературный институт, про Трумена Капоте, про странных девушек и про невозможность составить целостную картину мира из всего этого хаоса жизни, прорвы разрозненных фактов, разнородных явлений. Он размышлял о следствиях без причин, преступлениях без наказаний, о веерах левых рук, не ведающих, что делают правые, и при этот прикидывал, как бы ему сохранить душевное здоровье и ясность мысли в условиях, приближённых к необходимым и достаточным для тихого помешательства в отдельно взятой голове. Он размышлял:

 

«Эти девушки из рассказов Трумена Капоте: наверченные, накрученные. Нервные, манерные. У них солёные слёзы успеха, они простужаются по дороге к дому, они верят в свои галлюцинации.

 

Проверить и доказать ничего невозможно, пусть будет хотя бы попытка понять.

 

Кому они отдают свои сны? Они не знают, есть ли у них свобода, но стараются догадаться.

 

Все эти тексты, стихи и проза, что, как кровь по вене, поступают сюда в копировальный центр из института напротив. Зачем всё это? Буквы этих текстов расплываются по бумаге. Их не узнать, не понять, не различить. Литература разрушительна. Для государства и для человека. В сновидениях нет ничьей вины. Жизнь бессмысленна, и она отнимает много времени.

 

С другой стороны, всё в порядке, только зима по-настоящему не наступает. От этого – неустроенность, полы не мыты, дует из окон. Бесконечное ожидание, коловращение бумажных обёрток жизни, в которые ничего не завёрнуто. Обманка, звон в ушах, исчезающие краски, прибранный свет. Всего мало, всё цедится по капле, скупо расходуется, становится невосполнимым.

 

Никто никогда к этим девушкам не приходит. Лучше пришли бы уж наконец, разбили зеркало, заблевали раковину в ванной, тушили бы папиросы о столешницу, провалились вместе с диваном в квартиру этажом ниже.

 

И, не дай бог, телефон зазвонит – остатки душевного равновесия, в которые только-только завернули таблетку плацебо, они исчезают в воздухе как искры на абразивном колесе безногого точильщика.

 

Буквы разбегаются. Они соскакивают с листов бумаги, мелкой рябью карабкаются по стенам, переползают на потолок, составляются в апокрифические тексты, в которых нет ни слова правды, но правда и не нужна: там и того хуже, там нет ни слова доброго славного вымысла, который как раз и требуется – как глоток воздуха, как горячая грелка и массаж шеи.

 

Зачем это – выстраивание букв в слова? Кто эти странные люди не от мира сего? Что за существа, потерянные в пространстве, как та нелепая девушка на плакате Трумена Капоте?»

 

 

                                                                        ***

 

Дверь офиса открылась, студентка литературного института Нора Никанорова появилась на пороге. Расстёгнутый вязанный кардиган, джинсы, светлая рубашка, замшевые ботинки, сумка на длинном ремне.

 

У неё тёмные волосы, голова опущена, глаз было не рассмотреть. Она сжимает в руке плетёный кожаный темляк. Словно чётки. На темляке висит флешка. Всё это вместе, наверное, тайное оружие. Сами руки – в шрамах.

 

Антон Бримо взял протянутую флешку. Та задрожала в руке, как живая. Будто пиявка, она присосалась к железной плоти компьютера. который, словно сонный кашалот в тёплом корыте, урчал внутренностями на столе справа, как войдёшь., Этот компьютер ничего не отдавал маленьким наивным пиявкам. Он только всё у них отбирал, жирел и наливался соком.

 

На экране возникли строчки, столбцы стихов, они были как башни, в которых живут тридцать три богатыря или тридцать три весёлых гуся, или тридцать три криворуких измышления то ли финикийцев, то ли нерадивых студентов солунских братьев, а, возможно, и просто сборная солянка амбиций, реформаторства и невежества.

 

Она подняла голову.

 

– Не надо читать. На её щеках проступил румянец.

 

Бримо отвёл глаза от экрана.

 

– Пять страниц, 25 рублей. Файл запущен на печать. Строки на бумаге выползали из принтера – недовольные, разбуженные, недоумевающие.

 

«Никанорова, Нора Ника Нора. У Ники должен быть норов, она должна криком поднимать усталых воинов. Солдаты, в крови и пыли, держат строй и бьют в такт полковому барабану бронзовыми мечами в кожаные щиты».

 

Бримо посмотрел Норе в глаза.

 

Нет. Всё тривиально. Войны не будет. Никанорова молча уронила монетки, подхватила листы, взглянула: равнодушные строчки, бумага не обгорела по краям, не опалились страстью, не прорвалась под нажимом стального пера, не была ни залита воском, ни закапана слезами. Невесомость слов. Эти строки – словно качающиеся тени от огня в очаге или как налёт копоти или накипи – что-то такое, что занятый человек постарается быстрее стереть рукой, губкой, пемзой или железной щёткой, стереть и забыть.

 

С раздражением Никанорова выхватила у Бримо флешку – выпитую, опустошённую, сморщенную. И ускакала, хлопнув дверью. Бримо глянул на всякий случай – не слетела ли та с петель. Потом нажал «print again».

 

 Стихи закурились дымком, сконденсировались в бело-голубое живописное полотно:

 

«У королевы серые глаза
И руки в шрамах».

 

Руки сегодня он разглядел хорошо, а глаза – действительно, серые.

 

«– Сегодня, видно, будет снег.
– Пожалуй, верно…»

 

Ещё в этих дымных строчках можно было угадать освещённый закатным солнцем угол комнаты, увидеть стол, бутылку вина, мужчину с сигаретой у окна, девушку перед зеркалом, она застёгивает лифчик, её руки сошлись между лопатками, цепочка позвонков к тонкой беззащитной шее, наклон головы, пронизанная светом прядь волос на затылке.

 

Потом эта картина исчезла, растворилась в воздухе. Остались опять только строчки: чёрные буквы на белой бумаге, целлюлоза, энное количество тонера, сколько-то нервных клеток.

 

«Хорошие стихи. Нора-Никанора не зря страдала, руки резала».

Стихи Бримо дочитать не успел.

 

Дверь отворилась. Вошёл Борис Нáлич: чёрная спортивная сумка, куртка на чёрную футболку – слишком легко одет для начала декабря. Он – гений обналички. Он – бывший аудитор консорциума магистральных трубопроводов и ассоциации криптовалютных бирж. Он дважды менял в документах фамилию, имя и отчество и сумел, в конце концов, оторваться и сбросить с хвоста казанских бандитов. Он не знал, где будет жить завтра, и поэтому, на всякий случай, учил сербский, иврит и итальянский. Учил языки он в тихих кафе, из которых можно было быстро уйти через кухню. Любезных юных учительниц, которых он приглашал на эти уроки, он вёз потом к себе на арендованную квартиру, где практиковал с ними шибари и просил преподавать ему языки более инклюзивно.

 

За два с половиной процента Нáлич превращал абстрактные цифры баланса на банковском счету в пачки хрустящих купюр. Налоговая клацала зубами, крутилась-вертелась, приглашала Бримо на рандеву. Он долго им не отвечал, но плюнул и однажды съездил в налоговую на Новочерёмушинскую. Подождал там внизу. Минут через десять к нему по лестнице спустился сотрудник с бородкой, он был похож на молодого В. Ульянова: произносил слова быстро, энергично и картаво.  Он говорил с Бримо, как с человеком понимающим, как заговорщик с членом конспиративной ячейки и собратом по невидимой борьбе. Наверное, оттого, что налоговики не любят дураков, но уважают профессионалов:

 

– Только что проверили, НДС контрагента зачислен, – и он снова побежал куда-то готовить мировую революцию. Бримо посмотрел вслед сотруднику налоговой инспекции с чувством брезгливости, благодарности и облегчения.

 

Нáлич входил всегда быстро и никогда не здоровался. Вот и сегодня он на ходу выхватил пластиковый стаканчик из кулера у двери, поставил его на стол вместе с сумкой. Потом отправился к шкафу между плоттером и реечным резаком. Бримо следил за его перемещениями с внутренним одобрением: собранность, чёткость. В шкафу на верхней полке слева за коробками с запасными фотобарабанами Бориса Налича ждала бутылка Хеннеси.

 

Налич, всё также молча, устроился в кресле напротив Бримо, не глядя положил перед ним пачку 5-тысячных купюр, отвернулся, вырвал пробку из бутылки, налил себе. И стал пить коньяк мелкими глотками. Он глядел то в высокий потолок, то в широкие окна с пыльными стёклами. Через полчаса он выхлестал полбутылки, вытянул перед собой ноги и почти обрёл человеческий вид. Лицо посветлело, адский огонь в глазах стал не так ярок. Человек отдыхал, как отдыхает зверь, слыша вдали звуки охотничьих рогов и лай собачьей своры.

 

Бримо занимался своими делами: считал деньги, убирал их под резинку, запирал в сейф, листал папки с чертежами, обсчитывал стоимость заказа, спрашивал у инженера Игоря, сколько у него осталось рулонов А0+, и хватит ли до завтра. Ещё он звонил по телефону, раскладывал «Косынку» на компьютере и распечатывал стихи скромным залётным студентам Литературного института им. Горького, что через улицу. При этом он не забывал отпустить в их адрес колкость, не совсем удачно пошутить. Он заставлял студентов краснеть, бледнеть, отнимая у них самое дорогое и невозможное: право быть одновременно публичным и неузнанным, купаться в лучах славы и сохранять анонимность, наслаждаться известностью и оставаться в ненарушенном кругу друзей и близких. Каждый поход студентов в копировальный центр к Бримо превращался для них в испытание и муку мученическую.

 

Но кто и где им страницу текста за пять рублей распечатает?

 

Студенты не приносили прибыли. Бримо печатал их стихи, прозу, переводы и рефераты по себестоимости. Он зарабатывал деньги в другом месте – на больших строительных проектах, а студенты, это так, из любви к искусству и ради какого-то своего внутреннего удовлетворения и чувства сопричастности.

 

Утреннее затишье закончилось, в офисе теперь было людно, шумно, просто замечательно там было.

 

Вот, Эдик пришёл. Он известный московский жулик на рынке книжного антиквариата. Склонившись над столом, он листает только что отпечатанные для него на веленевой бумаге страницы пушкинского «Современника». Веленевую бумагу Эдик покупал во Франции, её производят сегодня на одной единственной семейной бумагодельне в Экс-ан-Провансе по технологиям 18-го века. Стоит эта бумага фантастически дорого.

 

Отпечатанную копию старинной книги Эдик доводил до нужной кондиции: заливал водой, держал в сырости, пока грибок не проест страницы, переплетал куском старинной кожи, купленной в лавке у шорника где-то в Нормандии. Потом он атрибутировал продукцию. То есть, создавал изделию увлекательную и запоминающуюся историю, подкреплённую твёрдыми доказательствами. Чернилами, сделанными на чернильных орешках, и гусиным пером он рисовал на полях книги девичьи профили, пользуясь росчерками и зигзагами в технике линеарной графики. Бисерным почерком он вписывал между строк остроумные замечания по-французски. Затем он ставил на определённых страницах грузинскую печать, более экзотического у него ничего не было. Это была печать таможенной стражи города Поти 1918 года. После всех этих манипуляций Эдик встречался со своими покупателями, известными меценатами и богатыми покровителями искусств, и рассказывал им историю про то, что данный экземпляр книги был подарен Шамилю генералом Паскевичем, а затем книга была передана потомками и наследниками в библиотеку тбилисского государственного университета им. Грибоедова, откуда этот том был похищен в годы перестройки доцентом по кафедре древних и мёртвых языков Ираклием Коктебелидзе и проигран в карты в подпольном казино в Москве в подвалах снесённой водонапорной Сухаревской башни (вместо башни там теперь Садовое кольцо, но под мостовыми существуют огромные казематы и погреба вроде Цистерны в Константинополе). Проигранный журнал «Современник» (с автографом Пушкина) затем пытались выставить на аукцион Сотби’c, но эстимейт не устроил нового владельца – кемеровского разбойника Люстру. В результате сложных взаимозачётов этот экземпляр поступил Эдику, как человеку, который реально радеет за Россию и возвращает культурные ценности. Но тяжёлые жизненные обстоятельства и, возможно, костлявая рука голода вынуждают Эдика сегодня расстаться с этим раритетом за скромную, но достойную сумму денег; а покупка сия, ввиду её несомненной инвестиционной привлекательности, украсит книжное собрание и будет греть душу счастливого нового обладателя.

 

Всё это неплохо у Эдика получалось. Страна расцветала и распухала от прижизненных изданий книг почивших авторов, которые поступали на московский рынок антиквариата в товарных количествах силами Антона Бримо и его команды.

 

Увы, почившие в бозе авторы не могли воочию наблюдать судьбу свои произведений и заслуженно наслаждаться плодами. Этих писателей, поэтов – кого застрелили, кого задушили, других замучили, утопили, сгноили где-то. Но Эдик не давал их именам померкнуть и забыться, потому что ему нужны были деньги, а это – серьёзное дело.

 

Итак, на половину четвёртого пополудни у Бримо расклад был следующий:

 

Налич сидел неподвижно и смотрел на шумящий под высоким потолком кондиционер. Эдик стоял у окна и разглядывал на свет тексты на листах веленевой бумаги с водяными знаками. Он пролистал «Путешествie въ Арзрумъ» и остановился на странице 132, где стал читать “Stellas….puellas” про небо в звёздах и красавиц Рима у Овидия.

 

Ещё в это время, но совершенно не к месту, в офис заглянул комендант здания, в котором трудились Бримо и его команда. Он встал на пороге и стал заученно нудить на одной ноте, что копировальные машины тратят много электроэнергии, и что надо за аренду помещения доплатить. Бримо сидел с отсутствующим видом, равномерно покачивая перед лицом коменданта рукой с вертикально зажатым в пальцах карандашом.  Тот следил за движениями руки, постепенно его глаза теряли фокус, лицо глупело, он начинал забывать слова. Наконец, он замолчал, глаза сделались стеклянными. Комендант забыл, зачем пришёл. Бримо аккуратно подхватил его под локоть и выставил из офиса в коридор, открыв дверь плечом.

 

Но недолго эта идиллия продолжалась. Прибыл поэт и студент Иван Контарев. Бримо любил, когда тот приходил. Светлые волосы Ивана торчали пшеничной копной, он был курносый, лицо в веснушках. В глазах – священное безумие. В этот раз он был с гитарой и девушкой. Девушка следовала каждому его движению и смотрела на поэта с ужасом и восторгом.

 

Иван опёрся рукой о сканнер и стал читать Заболоцкого:

 

В широких шляпах, длинных пиджаках,

С тетрадями своих стихотворений…

 

Читал он хорошо, с жестикуляцией и подвыванием.

 

Бримо спросил, указывая на гитару:

 

– А спеть?

 

Контарев вынул инструмент из чехла и влупил по струнам:

 

Что же вы не пьёте, дьяволы,

Или я не сын сатаны,

Или я за рюмку водки

Не закладывал штаны!

 

Ни в одну ноту поэт Контарев не попадал. Ну, и что? Бродский тоже там у себя в нью-йоркском ресторане фальшиво пел. Но все его слушали.

 

«Обычная музыкальная нота, взятая на рояле Бехштейн, имеет больше миллиона обертонов – так знающие люди говорят. Оттого эту ноту можно слушать бесконечно. Если бы слово имело миллион обертонов (как и было когда-то) было бы достаточно одного слова, того самого, которое было в начале. Потом появились другие слова, но что это прибавило? Чем больше придумывали слов, тем беднее они становились.

 

Чтобы описать одну изначальную ноту, нужен миллион слов. Чтобы пропеть одно первое слово, не хватит всей музыки мира.

 

Звук не может быть фальшивым сам по себе – только рядом с другими звуками. Отдельно взятое слово ни хорошо, ни плохо само по себе. Что было сказано, кем и зачем – вот в чём вопрос.

 

А если на деньги всё это переводить, что получится? «Золотые слова» будут размениваться на «серебряные звуки» по курсу консерватории и Пушкинского дома?

 

Песню оборвать – подлое занятие. Пусть Контарев поёт. Не надо завидовать и мстить. И думать: вот я, мол, в музыке разбираюсь, а поэт Контарев не петрит в ней ничего. Это не так. Возможно, кого-то выгнали когда-то с третьего курса Гнесинского училища за разврат и неуспеваемость – и поделом. Нечего место в оркестровой яме занимать, там и так тесно. А поэт попоёт-попоёт, потом поклюёт зерна, опять попоёт, и, глядишь, голос-то и прорежется.

 

А может статься, что поэт Контарев и не фальшивил вовсе. Может, это древнее византийское пение у него. Или традиционное русское, с использованием натуральных гармонических интервалов, а не равномерной темперации».

 

Такие обрывки мыслей появлялись и исчезали в сознании Бримо, пока Контарев Есенина пел. Но, если честно, достаточно жутко всё это было.

 

Песня закончилась. Бримо похлопал в ладоши. – Ладно, давайте напечатаем, что у вас сегодня?

 

Иван выудил откуда-то флешку, сначала поиграл ей немного на гитаре, как медиатором, потом отдал Бримо.

 

На экране монитора появилось:

 

Разговоры курящих балконов –
На глазах умирает Луна.
Я надеюсь, у Бога не хватит патронов
В револьвере системы «Весна»…

 

«Чёрт бы его подрал, ай, да Иван!». Хотя, зачем у него «Луна» с большой буквы? Он лететь на неё собрался? Или это подчёркивает размер небесного тела, полноту? Но, с другой стороны, «Весна» ведь с заглавной! Значит, и «Луну» надо увеличить соразмерно. Искусство! Понимать надо!».

 

Иван сложил тёплые, как пирожки с пылу-жару, листы со стихами в чехол вместе с гитарой и ушёл. Потом вернулся за забытой флешкой. Потом стоял ещё какое-то время на улице под окнами копировального центра, громко читая стихи обериутов и рассказывая девушке про преимущества будетлянства в сравнении с футуризмом Маринетти. Девушка записывала карандашиком в блокнотик и тёрла покрасневший от холода носик. Бримо смотрел на них через окно. Он был спокойным созерцателем тёмного подвига. На Большой Бронной было сумрачно и пасмурно.

 

Короткий зимний день шёл к концу. У Бримо в конторе шумели печатающие устройства, резаки кромсали бумагу, степлеры гремели, брошюраторы выдавали короткие пулемётные очереди. Налич допил коньяк и посматривал вокруг. Игорь резал визитки заезжему атаману казачьего войска, Витя в фотошопе подделывал сотруднику естественной монополии счёт на проживание в Ницце в отеле «Негреско» (бухгалтерия Транснефти легко и непринуждённо должна была расстаться с лишней парой тысяч евро), Женя гнал из комнаты пинками какого-то активиста с литературой, не соответствующей политическому моменту и гуманистическим традициям. Каждый был на своём месте.

 

Сам Бримо слушал эти звуки и смотрел на всё это с чувством глубокого удовлетворения. Он любовался тем, как из печатающих машин вылезают не листы продукции, а, практически, живые деньги, его деньги. И чем громче машины щёлкали шестерёнками, чем быстрее крутились, тем полнее был денежный поток, низвергавшийся сюда на Большую Бронную.

 

Пусть прóклятые поэты – певцы нищеты рядятся здесь в роскошные лохмотья, пусть счастливая глупость в этих стенах победно трубит, утопая в вязкой тине философских трактатов. Стены устоят. Бримо искал здесь нищее богатство, а бедные студенты-литераторы – позорную славу, это так. Никто и не собирался с этим спорить. Могло быть и наоборот. Бримо согласен сам быть нищим студентом с плодами мучительных мигреней и ночных бдений в заплечном мешке. А студенты пусть сидят в копировальном центре и отбирают у него последние копейки, и покупают себе столько этого мира, сколько в мыслях своих они способны представить и объять. И все будут счастливы так же, как они счастливы теперь, только всё, или почти всё, будет наоборот. Гордость дворцов и зависть хижин – их никто не собирался отменять или пересматривать, разве что сотрудник налоговой инспекции с бородкой, да и то на это у него должны были быть свои сугубо личные причины, о которых не стоило заикаться в приличном обществе.

 

День шёл к закату, темно на дворе сделалось, устали все бумажной пылью дышать. Бримо уходил на полчаса и успел уже вернуться. Надо было ему в нотариальную контору сбегать, это в ту, что в следующем доме после Елисеевского, в пятом этаже – там, где у Александра Вертинского квартира была когда-то.

 

Вот вернулся Бримо к себе в офис, а там – поэтесса Дарья Серенко.

 

«Сколько уже работать можно?». – Давайте, что у вас?

 

На экране компьютера возник «Офтальмологический сонет». Начинался он зловеще:

 

Ш Б
М Н К 
Ы М Б Ш
Б Ы Н К М

 

На этих строках Бримо пришлось отвлечься от стихов Серенко и переключить своё внимание на новых посетителей: в дверях стояли растрёпанная дама и девочка-подросток.

 

– Добрый день, чем могу помочь? Копия паспорта, первый разворот, прописка. Город Луганск…

 

Дарья Серенко молча ждала. Обрывки слов и потерянные знаки препинания опускались на её голову и плечи невидимыми лепестками цветов того зла, которое не нуждается в переводе, которое не замечаешь до тех пор, пока его не накапливается смертельная доза, от которой тихо умираешь, сам не зная от чего.

 

«Невидимая пыль бумажной смерти от потери ориентации в пространстве образов и следования ложным путём слепых голодных тропов».

 

– Сколько мы вам должны? – спросила дама из Луганска.

 

Бримо, потерявший на долю секунды сознание, через отверстия глазниц вкатился назад к себе в голову и ответил им; то есть, он молча указал даме на плакатик слева от двери над принтером: «ДНР, ЛНР – ксерокопии бесплатно».

 

Дама с девочкой просто стояли, молчали и не уходили.

 

– Ладно, – Бримо тоже помолчал, потом вздохнул, — вот вам анекдот из старинных:

 

«Сбор казачьего войска, атаман командует: «Казаки, по коням!». Запорожские, азовские, оскольские, хопёрские уже в сёдлах, а луганские стоят, потупясь.

 

Атаман им снова: «Казаки, по коням!».

 

– Батьку, у нас не кони, у нас лошадки…».

 

Дама поджала губы. Девочка взглянула на неё с тревогой. Они повернулись и молча вышли.

 

Дарья Серенко молча наблюдала эту сцену. Ничего она не сказала. Только говорит: 

 

– Вы только беззащитных людей оскорбляете или кого ни попадя?

 

– Дарья, вы поэт. Это я не о них, не о вас и не вам, а сам себе о себе. Даже вы должны быть способны это понять. Вы, Дарья, пишете в стихах, что буквы офтальмологической таблицы — это инициалы тех людей с картины, которую рисовал в своём воображении я, Антон Бримо, когда читал стихотворение Норы Никаноровой, вашей коллеги по цеху. Все эти люди потом курили на том балконе, который был в стихах Контарева, вы тоже его знаете; и ещё они стреляли в луну из револьвера «Смит&Весна», и у них были напряжённые отношения, все были на взводе, на нервах, они стояли в очереди к офтальмологу, хотя эти инициалы «ШБ» – как можно в них верить? Вдруг это просто буквы, и нет за ними ничего? Вам залили в глаза атропин, зрачки расширились, вы ходите наощупь, вытянув вперёд руки. И наталкиваетесь здесь и там на кого-то, но он – другой, и пусть он ждёт.

 

– Вы о чём? – спросила Дарья и нахмурилась.

 

– Ни о чём. Вот вы тут учитесь и правильно делаете, что учитесь, это чтобы вас насильно на два года замуж не мобилизовали. Но где вы учитесь? У вас напечатано вот тут наверху чёрным по белому, на белой бумаге плотностью 90 граммов на квадратный метр: «Литературный институт им. А. М. Горького». Кто это? Кто такой? Алексей Максимович Горький? Такого человека не существовало! Институт имени симулякра? Максим Горький – да, был писатель, который публиковал книги под этим псевдонимом. Он написал «Страсти-мордасти», и, даже если бы ничего больше в жизни не написал, этого достаточно для вечной славы.

 

– Вы глупости говорите. «Алексей Максимович Горький» — это все знают. Это на памятнике написано.

 

– Дарья!

«…буквы те же, почерк – тоже,
лишь человек другой. Но это – он», — это не я, это вы написали. В стихах. Вы написали правильно. Ладно, бог с ними – с чувством языка, вкусом, тактом, верностью фактам и исторической справедливостью. Давайте будем изъясняться канцеляризмами, бюрократизмами, языком столоначальников, а не московских просвирен – я не возражаю. Я просто спрашиваю, вы понимаете, что происходит? Где вы? Кто вы? И что на самом деле стоит за всем этим, что вроде бы как есть до той поры, до того момента, когда вы скажете «нет, этого не существует или даже если это было и вроде бы как есть и теперь, то больше уже отныне не будет, по крайней мере в моих рукописях, в моих мыслях, в моём понимании мира».

 

Дарья раскраснелась, сорвала с шеи душивший её шарф и стала говорить с обличительным пафосом, громко как на митинге:

 

– Захлёбывающимися канцеляризмами писал Достоевский, Платонов писал взбесившимися бюрократизмами, Джойс – религиозной абракадаброй на почве биполярного расстройства, Ленин – языком провинциального гимназиста! Ещё скажите «диалогичность и карнавализация»! «Мир, впавший в грамматическую зависимость от языка!». «Буревестник революции!», «К оружию, граждане!».

 

Бедная Дарья, руки и губы её дрожали.

 

Игорь принёс ей стакан холодной воды и смотрел на Дарью с тревогой. Стакан звенел, аккомпанируя танцу её зубов.

 

Дарья забрала свою печатную продукцию и ушла, потрясённая.

 

И все ушли, потому что рабочий день закончился. Аврала не было, что тут торчать без толку?

 

Ушли домой Игорь и Женя. Витя ушёл. Ушёл Налич (не забыть коньяку ему купить на следующий раз). Ушёл Эдик, размышляя, где ему раздобыть витебское издание 1920 года Казимира Малевича «Супрематизм 34 рисунка». За Малевича где-то 25-30 тысяч долларов можно выручить.

 

Бримо один остался. Совсем было уходить решил, да всё никак собраться не мог.

 

А тут студент переводческого факультета Викентий Юзовцев пришёл.

Он принёс распечатать курсовую работу – перевод «Master Misery» Трумена Капоте.

 

Студенты-переводчики вообще лица имели довольно приятные, нравящиеся материалистам. Были они ребята умные, соображали отлично, имели убеждения и твёрдые понятия, сковырнуть с которых их было непросто.

 

Бримо спросил:

 

— Вот вы даёте рассказу русское название «Злой дух». Отчего так?

 

— Это традиция. Нет смысла здесь выдумывать «Капитана отверженности» или «Овладей страданием». Почему вы спрашиваете?

 

– Я думаю, что лучше было бы «Горе луковое».

 

Юзовцев вежливо улыбнулся, — это бессмыслица. Мистер Орилли ясно называет «Злым Духом» скупщика грёз – это в тексте, если вы читали.

 

– Мистер Орилли – сам выдумка Сильвии, как и этот Злой дух или Рок – все они продукты её воображения. Голод. Одиночество. Болезненные фантазии девушки на Рождество.

 

– Кто же в таком случае здесь «Горе луковое»?

 

– Сама Сильвия и есть Горе луковое, несчастья преследуют её. А то, что говорит клоун-алкоголик Орилли – это всё правильно, но в этом двойственность. Несчастной Сильвии, которая «Горе луковое», нужен Злой Дух или Рок, чтобы обозначить нечто ведущее к гибели.

 

– Не могу с этим согласиться. Это абсурдная, надуманная и ни на чём не основанная интерпретация текста.

 

– Обратите внимание, как это повёрнуто в рассказе: Сильвия вспоминает, что про кого-то злого рассказывают детям страшные сказки, это зло топает ночами на чердаке и ухает совой в дуплах деревьев. Но Сильвия не помнит, как его называют у неё в семье: домовой? Леший? Кикимора? То есть, она забывает самое главное – имя, слово. Когда забываешь самое главное, тебе начинают подсовывать не те слова, не тех людей, всё это с самыми лучшими намерениями, но что из этого получается – ничего не получается. Об этом и рассказ. Она не помнит. Дьявол стирает ей память. Орилли навязывает ей Злого Духа, который не Злой дух, а она сама. Но она не злой дух вовсе, а его несчастная жертва, которая и есть «Горе луковое» – как говорят о неловких детях и неудачливых растяпах. 

 

Викентий Юзовцев помолчал, скользнул глазами по стене, остановил взгляд на плакате с девушкой в солнечных очках.

 

 – Капоте любил этот свой рассказ, – он аккуратно сложил рукопись в папку с надписью «Литературный институт им. А. М. Горького». Бримо покосился на папку и эту надпись, что выводила его из себя. Но запал был уже не тот, хватит сегодня трепать эту тему, сколько можно одно и тоже?

 

– Спасибо, ваше мнение интересно, до свидания.

 

Переводчик ушёл. Что осталось?

 

Бримо встал, хотел выключить свет, запереть дверь, убраться отсюда наконец. Сгрёб со стола всё, что накопилось за день: счета, накладные – в ящик, черновики скомкал, швырнул в корзину для бумаг. Один листочек перевернулся в воздухе, полетел к нему в руки. Да, вот он! Он хотел дочитать, но потерял. Потом забыл. Потом вспомнил. Теперь обрадовался, что нашёл. Стихи Никаноровой заканчивались так:

 

«– Сегодня, видно, будет снег.
– Пожалуй, верно.
«Какой несносный человек».
«Какая стерва».

 

За окном был полнейший мрак. Сквозь эту черноту валил снег. Он просто переворачивал страницу. Ничего более. «Правильно Никанорова написала. Ветер синтаксиса. Всё равновелико самому себе. До поры до времени. На этом отрезке траектории таксиса. Возразить нечего. В самую точку».

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЕ:

 

Эти стихи студентов Литературного института, что на Большой Бронной в Москве, были взяты в сети Интернет и использованы в рассказе без согласия авторов. За что автор приносит им всяческие извинения и надеется, что сегодня они (поэты) чувствуют себя хорошо и уверенно. Ниже я привожу эти стихотворения целиком, и они – прекрасны.

 

 

 

У королевы серые глаза
И руки в шрамах.
Ей хочется того, чего нельзя:
Всего три грамма –
Три ночи распоясанной любви,
Как три десерта
Под три бокала драгоценных вин.
Три солнца в сердце.
Обилие распластанных шелков,
Преступность речи,
Духами пахнущий альков,
Нагие плечи.
Усталость после дерзости и ласк,
И дымной струйкой
Растаявшая пагуба и власть
Звезды и суки.
-
Его волнует эхо дальних слов
И взгляд Гекубы.
Он образ целовать её готов.
Но нет, не губы.
Он до неё добрался и привык:
Не надо рваться
На поединок, и на «Вы»
Ещё хоть двадцать.
Вся жизнь как будто впереди.
Не торопиться.
И что там, у неё в груди –
Стальные спицы.
Очеловеченный корсет, до дна –
Не достучаться.
Она была когда-то влюблена.
Кому-то счастье…
-
Надменность туч из-под ресниц.
А под лопаткой –
Иголки сотен мастериц
Вшивать заплатки.
-
Он смотрит прямо и светло.
Не нервы – брусья.
Но этот лот всего лишь Лот:
Не обернуться.
-----------------------------------
– Сегодня, видно, будет снег.
– Пожалуй, верно.
«Какой несносный человек».
«Какая стерва».

 

 

 

Разговоры курящих балконов –
На глазах умирает Луна.
Я надеюсь, у Бога не хватит патронов
В револьвере системы «Весна».
Смит-энд-вессон, Винчестер, Стечкин,
Заменив Купидона лук.
Очень редко… Почти не дают осечки.
Очень редко дают, мой друг.
Разговоры курящих балконов –
Тяжесть правды в дыму сигарет.
Мы ползем как улитки по дымному склону
На вершину, которой нет.
Сердце выдавлено по капле,
Редко видим цветные сны.
Мы стоим на одной как в болоте цапли –
Мы боимся большой волны.
Разговоры курящих балконов –
Можно вверх, можно вниз, любя.
Я надеюсь, у Бога не хватит патронов…
Ну, как минимум, на тебя.

 

 

 

Офтальмологический сонет

 

Ш Б
М Н К 
Ы М Б Ш
Б Ы Н К М
И Н Ш М К
….............
...............
..............
...............
...............
...............
...............

Нет, не ШБ, затверженный шаблон,
Сквозь оптику слезы оно похоже
На подпись: буквы те же, почерк – тоже,
Лишь человек другой. Но это – он.

Двенадцать строк – о нём? его? – не вижу
конца и края, зрение горит,
Ни умереть, ни встать, ни сесть поближе.
А там – строка, там будущее спит.

Не знаю, не хочу смотреть на это:
Чужая жизнь! Он волен, он – рука.
Но офтальмолог светит горним светом.
Глазное дно и нижняя строка.