Проза

 

 

 

В письмах Петра Логинова переплетаются события за четверть века: 1978 год на Украине, 1983, Диксон, 1987, Антарктида, 90-е в Москве. Метеоролог, полярник, программист в банке. Поэт, писатель. Звёзд касатель.

 

Своё отношение к происходящему он так выражал:

 

«Когда видишь сон про жизнь – хорошо бы нащёлкать побольше фотографий».

 

«Я попрыгал дальше со счастливой улыбкой,

плывущей сбоку от лица на уровне бокового ума».

 

И ещё – о трамваях: «Вот у тебя «не идет трамвай», а у меня – «идет». И троллейбус. А речь об одном и том же».

 

 

 

Энчо снился сон. Начинался новый призыв в Антарктиду. Ошалевшие от счастья прошло-полярники рвались записываться. Энчо прикинул: дважды в реку не войдешь, попрошусь не на Молодежную, а на Мирный. Бородатый великан с голубыми нахальными глазами посмотрел на Энчо презрительно.  — Это ж не станция. Там осень в марте заканчивается. Больше похоже на Батумский дельфинарий.

 

 

 

Коллега в Гидрометцентре говорил: «Понимаешь, Энчо, на этой работе украсть практически нечего. Поэтому я ворую время». Двадцать лет назад он застрял в Мирном по причине гибели своего борта с Молодежной, подрядился там завхозом и гнал самогонку из томатной пасты под музыку Баха.

– Брага булькает, пластинка крутится, а я лежу и читаю Дюма. И так три месяца, – коллега подмигнул Энчо и выдвинул ящик стола. Там лежала резиновая грелка.

– «Кавказ» будешь? – помимо Гидрометцентра коллега подрабатывал ещё на винном заводе и в редакции газеты «Правда». Энчо кивнул. Перед ними в светлой комнате с высокими потолками пятнадцать женщин в нарукавниках плавно водили правыми плечами. Они сидели к Энчо спиной и рисовали синоптические карты Южного полушария. Испытывая уважение к высококвалифицированному труду, два полярника стали пить за их спинами портвейн «Кавказ» непосредственно от производителя. Допив грелку, они вышли в коридор покурить.

Петя писал:
 

«На работе я сижу в напряге авиадиспетчера в хорошем аэропорту, но с дрянными самолетами и пьяными экипажами».

 

И потом:

 

«В пятницу в 16-50 должен быть в поезде на Пермь.
Сейчас подкатывается ужас: надо еще много доработок сделать в программе, а то могут и тормознуть – очень этого не хочется. Осталось четыре вечера на сборы и некоторые заключительные действия. Утречком сегодня пробежал пару километров. Как всегда обидно: пол-лета прошло, а такую возможность (рядом стадиончик приятный) не использовал» (это за три недели до смерти он пишет – К.А.).

 

 

 

Петя с восхищением отзывался о своих отчимах. Более того, я вообще не помню, чтобы он о ком-то говорил плохо. Женщина из Мастер-банка, где Пётр работал программистом, грозила убить Петиных детей, если он не вернёт ей кредит, который не она Петру выдала, а давно уничтоженный Инкомбанк. Петя вместо того, чтобы за волосья оттащить её на Обводной канал и там утопить, зачем-то исправно платил ей по сто долларов в месяц и отзывался о ней с глубоким уважением и пониманием.

 

Петя писал:

 

«Программирование – не самое лучшее занятие для мужчины под пятьдесят (лет, а не грамм, коллега) с достаточно тонкой нервной организацией и безработными женами, детьми и ближайшими родственниками. Особенно, программирование электронного документооборота между банком и ГНИ. Впрочем, если отрешиться от гнусного и гнилого в аббревиатуре ГНИ, то и здесь есть, чем позабавиться».

 

 «Страх не успеть сдать задачу к неопределенному, но уже прошедшему сроку, не самый лучший страх – многие из коллег Энчо согласятся с ним. А сколько в этом прекрасном и яростном мире было прекрасных и яростных страхов. К примеру, страх опоздать на последнюю (из двух в сутки) электричку в промерзшем городке с покрытыми инеем жирафами портовых кранов, когда в аэропорту тебе говорят, что она – электричка – уже ушла, а таксист еще сомневается и привозит тебя к платформе, когда электричка уже отдала швартовы, а ты успеваешь в последнюю дверцу последнего вагона.

 

На остановках посреди голой тундры этот поезд подбирает людей в легкой форменной одежде. Удивляться этому ты начинаешь, только оттаяв в аэровокзальном ресторанчике Алыкели.

– Гуляш. Рис. Портвейна сколько?
– Cто.
– Ну, (кокетливая улыбка официантки) вы же мужчина! Двести!
– Я не спал два дня. А коллега у вас тут работал полгода назад – не его смена?
– Он ушел в тундру. Собирался на неделю.

 

В Алыкели Энчо узнал, что люди могут уходить не только в море или в горы. Еще могут уходить в тундру. Иногда не возвращаются».

 

 

 

«Рейс 2251 Москва–Норильск … задерживается с вылетом в связи с погодными условиями», – на этой паузе в середине фразы у норильчан и иже с ними сердца замерли, остановились и дальше пошли, как поется в песне, исполнитель которой в те годы был крайне юн. Был просто дитя. Обреченно пошло дальше около тысячи сердец одновременно.

 

Третьи сутки они перекладывали себя с место на место в аэропорту Внуково. Это были пассажиры уже шести или семи рейсов на замороженную и вожделенную Алыкель. А воздушное пространство над Алыкелью было забито тоннами снега, крадущимися со скоростью километр в минуту сквозь ночное небо на северо-запад, и циклон стоял на своем как вкопанный.

 

– Пойдем, хоть поспим, как люди, – сказал Энчо Итаке, решительно отрывая изнывающую задницу от складного стула. К нему сразу бросилась дама в песцах, таща за руку осоловевшего пацанчика в потрепанной кухляночке и шоколадным батончиком в липких пальцах.

 

– Садитесь, садитесь, мы пройдемся, – со свободными местами в здании аэровокзала была напряженка. Встать – значило встать надолго.

 

– Эй, такси! В гостиницу «Салют».

 

 

 

 

Энчо любил выпрыгивать на ходу из кузова грузовика в диксоновскую веселую, толстую, экологически чистую грязь, текущую как лава легких фракций по слою вечной мерзлоты. Он выпрыгивал с шиком и c удовольствием. И еще не разу не ломал себе шею.

 

Однажды, стоя в кузове грузовика, Энчо увидел начальницу Бюро погоды Валю Губареву. Он робел перед ней, как мальчишка, которым он и был, потому что она была настоящей леди – голубоглазой и светловолосой, всегда элегантной посреди диксонского хаоса, всегда спокойной среди неспокойных, веселой среди грустных, и мудрой среди умных. Энчо влюбился бы в нее, если бы не был влюблен в Итаку. Места в его сердце осталось только для робости – и он робел.

 

У Энчо было дело к Губаревой. Оттолкнувшись правой руки от борта, он выбросил свое тело из грузовика и, как подобает настоящему индейцу, пришел на слегка согнутые ноги в большую лужу в двух шагах от Вали Губаревой в светлом костюме. Она преодолевала водную преграду по деревянным мосткам, и фонтан черных брызг от приземлённого Энчо задел ее руку и оставил грязные потеки на впервые  надетой за лето благодаря невероятной жаре – плюс 10 градусов! – светло-голубой английской юбке.

 

– Простите! – Энчо стоял в луже грязи, медленно, но, верно, засасывающей его резиновые сапоги. Он стоял, прижав руки к груди и умоляюще глядя на Губареву.

 

– Не бережешь ты себя, Энчо! И другим от тебя достается, – Валя улыбнулась, – а что, матросом поработать хочешь? Матрос нам нужен. А практику мы тебе зачтем. Все равно к нам приедешь работать.

 

Валя достала из сумочки платочек, аккуратно вытерла грязь с тыльной стороны ладони, и продолжила свой путь по подсохшим на ослепительном полярном солнце мосткам, стуча шпильками по едва прогибающимся доскам. 

 

Энчо всегда трогала эта страшная сердцу картина: за лето на Диксоне выдавалось два-три солнечных теплых дня, когда диксонские женщины могли позволить себе надеть туфельки вместо резиновых сапог – и женщины шли по деревянным мосткам и коробам над утепленными трубами водных коммуникаций, отыскивая место, куда можно поставить ногу, не сломав каблук, или пуще того, не потеряв туфельку в толще великой диксонской летней грязи.

 

 

 

Как-то летним диксонским деньком в один из тех безумных набегов на остров горячего воздуха с раскаленного солнцем материка по острову объявили «актировку». Народ отпустили с работы уже после обеда, и люди потянулись в тундру, в «камешки». Из тундры поднимались дымки костров, запах дыма смешивался с запахами жареной оленины и омуля.

 

В поселке сквозь распахнутые окна домов было видно, как на столы стелют свежие белые скатерти, и женщины роются в шкафах в поисках летних платьев. Вот именно таким деньком в общагу к Энчо постучался датенький Ефимыч, c фуражкой набекрень, c бутылкой «спирта этилового питьевого» в одной руке и толстым газетным свертком в другой. Форма свертка и пятна на нем однозначно говорили, что в свертке – омуль малосольный, и только что из коптильни.

 

– Привет, Энчик! – Ефимыч слегка развел руками как бы извиняясь за некую неадекватность, пожал плечами, и посмотрел через Энчино плечо – если тут ишо кто.

 

– Здравствуйте, Ефимыч. Что стряслось-то? – Энчо был в периоде обострения хронической трезвости, холодно презирал пьяные лепеты за бутылкой, вторую неделю читал первую главу «Farewell to Arms». Ещё он, как заведенный, качал мышцы с тяжёлым осколком лабрадорита, захлебывался от чувства собственного достоинства и был полон решимости продолжать в том же духе до окончания срока договора.

 

– Странный случай в морской практике, Энчик. Супруга грит – пей где хочешь, дома не дам! – капитан протянул Энчо сверток, – подрежь Энчик, вишь, тепленький ишшо.

 

Энчо стоял с каменным лицом индейца сиу – противника огненной воды. Гойко Митич отдыхал. На капитана было жалко смотреть. Старый морской волк, находка для Мелвилла, Жан Габен в мурманском такелаже – Ефимыч страшился в мире только одного: праведного гнева своей жены.

 

– Я не пью, Ефимыч, – гордо начал Энчо, но сердце его дрогнуло, так недоумевающе и страдальчески глянули на него пронзительные карие глаза полярного капитана, – ну, понимаешь, нельзя мне, я идти сейчас должен!

 

Идти Энчо не надо было никуда. Он хотел то ли полы вымыть, то ли стишок дописать. Тратить время на уже изрядно принявшего Ефимыча Энчо не хотел.

 

– Ефимыч потоптался на месте, положил сверток на тумбочку, достал расклеившуюся пачку «Беломора», продул, примял, прикурил и снова исподлобья посмотрел на Энчо. Второй раз Энчо чувствовал себя сволочью по отношению к капитану. В первый раз, посреди Енисея, он отказал ему в водке, по сути, из всегдашней своей опасливости и склонности к перестраховкам. Второй раз он отказывал ему в простом счастье человеческого общения.

 

В колхозе после первого курса у Энчо была кличка «агент ЧК». Там был и «Питерский заводчик» Сидор, и «Кулацкий сын» Валера Шкледа, и «поручик Голицынг» Серега Романчук. А Энчо был «агент ЧК» – гладко выбритый, сосредоточенный и раз в неделю пьяный в дребадан.

 

Кличку придумал не Энчо – ему такую дали. Может, за кепочку с козыречком. Или за любовь к «правильности», которая была как осколок разбитого зеркала в глазу у Кая. «Правильность», чреватая откатами маятника в загулы с поисками приключений и вечной любви с первого взгляда.

 

Теперь в Диксоне Энчо был настолько правилен, что еще и не курил. Но пепельница на тумбочке стояла. Из эстетических соображений. Стеклянная, чистенькая, очень правильная пепельница-отличница. Ефимыч сделал несколько затяжек подряд, тяжело посмотрел на дрожащего, жалкого от ощущения своего сволочизма, правильного Энчо, затушил папиросу, тщательно заштриховав сверкающее дно пепельницы-отличницы, взял сверток с тумбочки.

 

– Странный случай в морской практике, Энчик, очень странный, – капитан поправил фуражку и захлопнул за собой дверь. Остановить бы старика. Повиниться. Хлопнуть полстакана спирта. Догнать по степени. Повспоминать переход с Диксона в Архангельск. В октябре, в период штормов, Энчо на руле, капитан слева пускает папиросный дым в стекло, и дым кругами разбегается в стороны, час за часом, шесть через шесть часов.

 

Не остановил, не хлопнул, не повспоминали. Теперь плакать хочется. Где ты, Ефимыч, c каких высот смотришь на сухопутные наши дела?

 

 «Прости меня, дурака грешного».

 

– Видишь, плачу я, Ефимыч, – Енчо зашлепал мокрыми от соплей пальцами по клавиатуре и ответил за Ефимыча:

 

– Што уж таперича слезы лить. Омулька бы подрезал – делов-то...

 

 

 

Папанинский домик на улице Папанина стал вторым жильем Энчо на Диксоне. Низенький, одноэтажный, на шесть комнат – он имел два крыла, и эти крылья, по мере проседания центра в протаивавшую летом мерзлоту, постепенно с годами поднимались вверх. Входные двери открывались вовнутрь, что было против обыкновения. Белый медведь мог забраться. Старый, изголодавшийся, со сточенными зубами – он мог широким жестом своей длинной и грязной от копания в ближайшей помойке лапы проникнуть в сени. На памяти Энчо белые медведи эту возможность не использовали.

 

Энчо ни разу не видел в Арктике белого медведя и никогда не жалел об этом. Он знал людей, которых, наоборот, медведи видели. С одного из них медведь лапой снял лицо, расположившись в засаде на крыше. Этот человек остался жив, но это была уже совсем другая жизнь.

 

В сенях их дома был шкафчик, поделенный на секции по числу соседей. В нем помещались нехитрые продовольственные сокровища, число наименований которых совпадало с числом прилетов самолетов с материка. Самолет со сметаной, самолет с докторской колбасой, самолет с говяжьей печенкой. 

 

Прилетит самолет со сметаной – весь остров стоит в очереди в сельпо с бидонами и трехлитровыми банками. Потом сутки весь остров не слезает с горшка, а остатки сметаны замораживаются в тарелках и мисках, потом выколупываются оттуда и забрасываются в полиэтиленовых пакетах в сени или немногочисленные холодильники «Бирюса», купленные пижонами из семейных в хозяйственном магазине материкового поселка. 

 

Колбаса и печень оседали в сенях в более щадящем режиме, не доставляя больших хлопот сборщикам конусов. Была такая денежная работа – вывоз мороженых сталагмитов в зимнее время из сенных туалетов. Сборщикам конусов платили 600 рублей в месяц, зарплата инженера была около ста сорока без надбавок. Конусосборщиков ждали с нетерпением, но на чай не зазывали. Специфика работы. 

 

Для Энчо с Итакой комендант Малахова выделила комнатку, в которой помещалась кровать и квадратный стол у окна. Со временем Энчо в балке на берегу диксонской бухты смастерил несколько книжных полок и полочку для Итаки с зеркалом и бра. В северной стене комнаты была дыра почти насквозь, Энчо заткнул ее старым ватником.

 

Утро начиналось с подготовки умывальника на кухне к водным процедурам. Энчо вставал из койки прямо в валенки, шел на кухню, выдергивал из стены резиновый шланг, соединявший сток умывальной раковины с необъятными просторами Арктики, и ломом пробивал намерзший за ночь в шланге лед. Затем вставлял шланг обратно в отверстие, умывался, ставил чайник на плиту. Будил Итаку и выходил в морозные, подсвеченные тусклой лампочкой сени.

 

Когда остров посещал добрый циклон с севера Атлантики, дом заносило снегом на три четверти по высоте. На лопату выше входной двери. Энчо хватало табуретки, чтобы дотянуться лопатой до верхнего края монолитной белой стены спрессованного снега с отпечатками дверного рельефа. На что становился Папанин в такой же ситуации, история умалчивает. Может, за Папанина откапывался кто-нибудь другой, помоложе.

 

За зиму проход в правое крыло дома превратился в четырехметровое ущелье между двумя плотными снежными отрогами, в одном из них Энчо вырубил скамеечку для романтических посиделок с перекурами. Итака уходила на работу в гидрологическую обсерваторию в полярке – длинной меховой куртке с поднятым воротником и в ушанке с завязанными ушами и по-детсадовски намотанным вокруг воротника полярки шарфом.

 

Однажды, когда Энчо отсыпался после ночной вахты, он услышал звуки плача и увидел Итаку, сползающую спиной вниз по белой стене. Заиндевевшая шапка надвигалась на глаза, а по щекам катились частые слезки.

 

– За что? – всхлипнула Итака, опустившись на пол и пытаясь скинуть с ног валенки, за что?

 

Перепуганный Энчо расшнуровал Итакину амуницию, потер побелевшие щеки. Итака оттолкнула его руки.

 

– Меня полдороги несло ветром! Я как упала возле обсерватории, так меня и понесло. Мимо какого-то мужика несло, хотел он мне помочь, ветер поддал – только я его и видела. Она начала стягивать с себя через голову любимый зеленый свитер, и когда ее зеленые наполненные слезами глаза показались из-под него – она уже смеялась.

 

– Он ко мне руку тянет, а я к нему – а судьба нас раз-лу-чиила!

 

После пяти суток пурги остров потерял четверых. Вездеход с передающей станции сбился с дороги, остановился переждать. Его полностью занесло снегом. Движок не выключали, не заметили, как угорели. С тех пор выхлопную трубу на вездеходах стали удлинять, изгибать коленом и выносить вертикально наверх метра на полтора-два. 

 

Следующий циклон забрал охотника-старожила. Он замерз в ста метрах от своего балка. Штормовое предупреждение было, он заходил накануне в Бюро погоды, послушал синоптиков, покачал головой.

 

«Гибнет тот, кто уверен в себе – и закон этот злей беззаконий».

 

В промежутке между циклонами Энчо видел НЛО. Он вытащил всех соседей на улицу. Даже татарин прапорщик дядя Саша, обычно на все приглашения посмотреть на северное сияние отмахивающийся:  да пусть его белый медведь смотрит! – даже дядя Саша накинул на голубую кальсонную пару армейский полушубок, выбрался из дома и поднял голову к небу. 

 

На западе над бухтой, глубоко врезавшейся в обледеневшую подкову острова, градусов тридцать над горизонтом висел небольшой бело-голубой овальный фонарь – с очень маленькую Луну. От него вниз на остров с отрывом от основного источника протянулись три как будто вырезанных из бумаги снопа бледно-голубого света. Один шел, расширяясь, прямо вниз, от него по бокам по параболе падали два других.

 

Тишина была полная, от диксонских фонарей высоко вверх поднимались искрящиеся столбы света. Над неподвижным объектом ничего такого не наблюдалось. Эпоха мобильников еще не наступила. Телефона в доме не было. Стояли молча и смотрели.

 

Спустя минут восемь объект выключил прожектора, изменил цвет на желтый и в течение нескольких секунд бесшумно ушел за горизонт.

 

— Киль монда, – сказал дядя Саша, переминаясь на снегу в тапках на босу ногу, – пойдем по сто грамм, Энчо.

 

– Иди, Энчо, иди, – кивнула Итака, – и я к вам зайду, если дядя Саша штаны наденет. Дядя Саша белозубо улыбнулся, сел на верхнюю часть ведущего в дом снежного желоба и, помогая себе руками, сполз вниз, в сени. За ним последовали остальные. Больше Энчо на Диксоне НЛО не видел.