Маркированность взгляда и текст лица. Магнетизм и эротизм глаз героев Тургенева.
В той или иной степени необычными визионерско-вуайерскими способностями обладает множество тургеневских героев. Писатель постоянно подчеркивает какую-либо отличительную особенность их глаз, взгляда персонажа, что позволяет выделить особые свойства его зрения. Характеристика глаз, взгляда, – пожалуй, самый сильный маркер тургеневских персонажей. Иногда они сразу же обозначаются в портретном описании, в какой-то момент высвечиваются через ситуацию или даже создают её. Взгляд у тургеневского персонажа слишком заметен, он словно выходит, выдвигается из тела, обретая “существование” отдельно от лица. Это характерно при обрисовке даже не слишком значительных героев. В рассказе «Странная история», в описании лица Матридии Карповны, «старушки», к которой привели героя-рассказчика на своего рода “спиритический сеанс”, лицо было «...желтое, полупрозрачное, как восковое; губы (её) до того ввалились, что среди множества морщин представляли одну поперечную; клок белых волос торчал из-под головного платка, но воспаленные серые глазкиумно и бойко выглядывали из поднависшей лобной кости, а заостренный носик так и выдавался шилом, так и нюхал воздух: плут, мол, я! (курсив наш – И.Т.)» (VIII, 143). Кроме “шилообразного” носа (и семантически родственного ему “писклявого голоска”, которые вкупе коннотируют нечто механическое, кукольное), во всем этом, в буквальном смысле смертном облике старухи живыми остаются только глаза и нос. Они и составляют сему живого, образуя антитезу к телу, несущему на себе явные знаки смерти. Глаза – живое, тело – мертвое, - эти оппозиции у Тургенева очень часты как на описательном (денотативном уровне), так и на уровне неявных коннотаций. Именно разнообразнейшие описания, маркеры и дефиниции взгляда, глаз, богатые содержательно и информативно, и составляют тематически важный и структурный элемент тургеневской поэтики видения, который можно определить как “текст” лица.
Взгляд, описание глаз во многих произведениях русской литературы 19 века является своеобразным герменевтическим ключом к “тексту” лица. Собственно, он и сам становится текстом, ибо герои разных произведений Тургенева постоянно прилагают к нему предикаты читаемости. В качестве эпиграфа к этой мысли вполне приложима строчка лермонтовского стиха из его неоконченного романа «Княгиня Лиговская»: «Кто объяснит, кто растолкует / Очей двусмысленный язык». У Лермонтова мы тоже находим множество примеров, помогающих раскрытию нашей темы в творчестве Тургенева, достаточно не слишком быстро перелистать его прозу. Так, в упомянутой «Княгине Лиговской» четвертую главу венчает недвусмысленное размышление героя: «Странно, - подумал Печорин, - было время, когда я читал на лице её все движения мысли так же безошибочно, как собственную рукопись, а теперь я её не понимаю, совершенно не понимаю (курсив наш – И.Т.)» (Лермонтов, 1990, II, 409). Тема взгляда как текста отчетливо выражена во фразе из журнала Печорина в главе «Тамань» («Герой нашего времени»): «Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет даже глаз»(Там же, 509, курсив наш – И.Т.). Эта поразительная фраза прямо свидетельствует, что только через глаза, взгляд и возможно знание человека о человеке в художественном мире Лермонтова.
Подобные примеры мы с успехом можем найти и у Гоголя. Так, в «Невском проспекте» мы читаем: «Она подала знак, но не рукою, не наклонением головы, нет, в её сокрушительных глазах выразился этот знак таким тонким незаметным выражением, что никто его не мог видеть, но он видел, он понял его (Гоголь, 1994, III, 20, курсив наш – И.Т.)». Взгляд как знак в данном контексте значим гораздо более, чем слово. И, собственно, эти его артикуляционные свойства фиксируются и хранятся во всем идиоматическом слое русского языка. “Значительный/многозначительный взгляд”, “по выражению (его/её) глаз можно было понять...”, -эти и множество подобных выражений подчеркивают остроту и глубину коммуникативных свойств, заключенных в зрении. Причем, означаемые этих идиом со временем практически не меняются. В них почти стёрта метафоричность как в бытовом, разговорном, так и в художественном языке.
У Тургенева взгляду как тексту также придается огромное значение. В романе «Новь» Валентина Михайловна глядит на Марианну, которую пытается уличить в любовной связи с Неждановым, так, что «…её чудесные глаза с мягким недоумением, с грустной гадливостью останавливались на самонадеянной девушке, которая после всех своих “фантазий и эксцентричностей”, кончила тем, что це…лу…ет…ся в темных комнатах с каким-то недоучившимся студентом» (IX, 264). Когда же Валентина Михайловна рассматривает себя в зеркале, то мнение её о себе после обвинений Марианны выразилось в том, что хоть она и «злая», становится прямо противоположным обвинённой девушки: «Зеркало это отразило прелестное, несколько искаженное, с выступавшими красными пятнами, но всё-таки очаровательное лицо, чудесные, мягкие, бархатные глаза… “Я? Я злая? – подумала она опять… -С такими глазами?”» (IX, 300, курсив наш, И.Т.) – какие разные ”тексты” в одних и тех же глазах! Как писал Жан Перро в работе «Тургенев, Джеймс и «Венера» Леопольда фон Мазоха»: «Удивительно глубокие, бархатные глаза г-жи Сипягиной скрывают извращенные стремления властолюбивой женщины, ибо, как мы узнаём из романа, её захватывает “нечто вроде чувственной струи”: явилась потребность покорить, нагнуть к ногам эту непокорную голову» (Нежданова -И.Т., Перро Ж., 1997, 178).
Лицо в глазах рассказчика-визионёра становится своеобразным палимпсестом. Так герой рассказа «Яков Пасынков» встречается после девятилетней разлуки с предметом своей тайной симпатии – Софьей Николаевной. Естественно в её облике произошли изменения, но как тонко фиксирует их герой: «“Как давно мы не виделись! – проговорила она. – Сядьте, прошу вас…”. Мы сели. Я посмотрел на неё…Увидеть после долгой разлуки черты лица, некогда дорогого, быть может любимого, узнавать их и не узнавать, как будто сквозь прежний, всё ещё не забытый облик – выступил другой, хотя похожий, но чуждый; мгновенно, почти невольно (это “естественная работа” глаз тургеневских визионеров и вуаёров, курсив наш – И.Т.) заметить следы, наложенные временем, - всё это довольно грустно…Черты лица её стали ещё правильнее и строже; они по-прежнему выражали искренность чувств и твердость; но вместо прежнего спокойствия в них высказывалась (= прочитывалась – И.Т.) какая-то затаённая боль и тревога. Глаза её углубились и потемнели» (V, 80). “Прежний текст лица”, прочитываемый поверх нового, -довольно распространённый мотив в поэтике видения Тургенева, и в сюжете часто репрезентирует неизбежную, фатальную работу времени. А сам рассказчик-визионёр становится зеркалом, запечатляющим эти изменения.
В рассказе «Бежин луг» героя-повествователя поражают глаза десятилетнего Кости, который обладал «задумчивым и печальным взором». Наверно, ему и доли секунды не понадобилось, чтобы почувствовать, какое «странное впечатление производили его большие, чёрные, жидким блеском блестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, - на его языке, по крайней мере, - не было слов» (III, 91-92). Слов не было, однако же был язык, отразивший “текст глаз” мальчика. И он был мгновенно прочитан и понят повествователем, что и вызвало в нём такой резкий и необъяснимый в контексте рассказа эмоциональный всплеск.
Так же бурно реагирует на взгляд Касьяна и удивляется его «странности» повествователь в рассказе «Касьян с Красивой Мечи»: «Всё тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя было передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд»; «Он ходил необыкновенно проворно и словно всё подпрыгивал на ходу, беспрестанно нагибался, срывал какие-то травки, совал их за пазуху, бормотал себе что-то под нос и всё поглядывал на меня и на мою собаку, да таким пытливым, странным взглядом» (III, 110-113; курсив наш – И.Т.).
«Какие у неё глаза! – говорит про Ирину Татьяна в романе «Дым». – И выражение (курсив наш – И.Т.)какое странное: и задумчивое и проницательное… я таких глаз не видела» (VII, 356). Литвинов же воочию испытывает на себе действие этих “волшебных” глаз: они «…тихо и неотразимо вонзились ему в сердце…» (VII, с. 343). Здесь глаза маркируются с акцентами на знаковость («выражение»), на некий коннотативный план, который как означающее содержат в себе глаза Ирины и “дешифровать” который пытаются Литвинов и Татьяна. Заметим, что взгляд Ирины действует как оружие: взгляд “вонзается”, имеет “холодный блеск”, как говорят о блеске металла оружия с почти уже стертой метафоричностью. Всё это говорит о какой-то, по-видимому, устоявшейся архетипической структуре магии женских глаз в сознании писателя. Смертоносное воздействие взгляда восходит к древнейшим оккультным практикам и ритуалам, откуда побочно всплывает миф о Горгоне, обращавшей в камень любого, кто осмеливался взглянуть ей в глаза.
Исследователи давно пытались понять тайну смертоносного взгляда Горгоны. Так Жан-Пьер Вернан предложил свою версию: «В лице Горгоны происходит как бы процесс удвоения. Зачарованный зритель отрывается от самого себя, лишается своего собственного взгляда и как бы заполняется, захватывается взглядом той фигуры, которая стоит напротив него, и овладевает им, подчиняет его тем ужасом благодаря тому ужасу, который вселяют её черты. <…> Лицо Горгоны – это маска; но вместо того, чтобы вы надевали её на себя и изображали бога, эта фигура производит эффект маски, глядя вам в глаза. Как если бы эта маска отделилась от вашего лица, отделилась лишь для того, чтобы воззриться на вас со стороны, как ваша собственная тень и отражение, от которых вам не суждено избавиться. Ваш собственный взгляд пойман в маску» (цит. по Ямпольский М, 2001, 207). С этим архетипическим мотивом в структуре тургеневского произведения переплетается мотив камня и статуи (см. упом. работу Ж. Перро). Так, состояние своеобразного “окаменения” в моменты подглядывания испытывают практически все тургеневские герои-вуаёры, о чём будет речь ниже.
Из “основного” текста лица в поэтике Тургенева легко “прочитываются” эротические и магнетические свойства взгляда и необычные качества зрения тургеневских героев. Они обычно помечались целым рядом довольно распространенных в русской литературе маркеров. И, по-видимому, ближайшим предшественником Тургенева, обращавшим столь пристальное внимание на эти свойства глаз, вновь был М. Ю. Лермонтов. Так, в «Герое нашего времени», в повести «Тамань», есть недвусмысленная фраза: «На лице её не было никаких признаков безумия; напротив, её глаза с бойкой проницательностью останавливались на мне, и эти глаза, казалось, были одарены какой-то магнетической властью,и всякий раз как будто ждали вопроса. (...) Хотя в её косвенных взглядах я читал (курсив наш – И.Т.) что-то дикое и подозрительное, хотя в её улыбке было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание немецкого воображения...» (Лермонтов, 1990, 505). Сила воздействия “магнетических” глаз иррациональна, Она не поддается никакому научному или медицинскому объяснению, и тем не менее этот мотив парадоксально живуч в литературе. Еще один пример из «Героя нашего времени» -из журнала Печорина: «Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее (княжну Мери – И. Т.) один из тех мутно-нежных взглядов (курсив наш -И.С.), которые так мало действуют на женщин» (Лермонтов, 1990, 516). Эта фраза любопытна тем, что Печорин, да и, по-видимому, сам Лермонтов знали, как нужно смотреть на женщин, чтобы добиться их подчинения. Можно предположить, что в начале 19 века, а может быть, и гораздо раньше, существовала своеобразная “технология” воздействующего взгляда, отражение чего мы наблюдаем в литературе5. На этой “технике” магнетизирования строятся или, по крайней мере, подчёркиваются писателем коммуникативные свойства взгляда.
Зрение и взгляд завязывают и осуществляют чрезвычайно важные контакты между героями произведений писателя. На их основе у Тургенева строится немалая часть интриг и мотивов, особенно в так называемых “таинственных повестях”. Остановимся на двух – «Странной истории» и «Сон». Мы упоминали ситуацию из «Странной истории», в которой героя пригласили на спиритический сеанс, в действие которого он не особенно верил. После долгого сидения в пустой комнате, когда герой уже собирался подняться со стула и уйти, он вдруг заметил человека, «прислонившегося к двери». Затем происходит самое интересное: «Вошедший человек продолжал глядеть на меня, я также глядел на него и, странное дело! В одно и то же время я почувствовал нечто вроде страха и, словно по приказанию, немедленно принялся думать о моем старом гувернере» (VIII, 146). У вошедшего «глаза как будто расширялись, как будто приближались ко мне – и неловко становилось мне под их упорным, тяжелым, грозным взором; по временам эти глаза загорались зловещим внутренним огоньком; подобный огонек я замечал у борзой собаки, когда она “воззриться” в зайца, и, подобно борзой собаке, тот весь устремлялся взором вслед за моим, когда я … пробовал отвести глаза в сторону» (VIII, 147).
Заметим, какая своеобразная точность в описании ”поведения” глаз у обоих участников сеанса. Глаза Васеньки (спирита) втягивают взгляд рассказчика в свою орбиту, из которой он уже не может выйти. Происходит некое слипание взглядов и единое пространство видения. Пассивный участник происходящего – рассказчик – в этот момент передает и визуализирует глубинные, детские слои своей памяти таким образом, что ”материализованный” образ становится куда более отчетливым, чем просто проецируемый в сознание обычным припоминанием. Затем (помимо того, что все невероятно точные подробности видимого сообщает человек, находящийся в глубоком гипнотическом трансе) сюжет развертывает намеченную линию, и герой в действительности видит своего старого гувернера. А уже поздно вечером «ложась спать», он признается себе с той уверенностью в очевидности произошедшего, какую, наверное, испытывал бы и сам Тургенев, и немало его современников, в том, что «человек этот несомненно обладал значительной магнетической силой» (VIII, 148).
Здесь невозможно не процитировать один пассаж из книги Ж. Бодрийяра «Соблазн». Вот какие невероятные свойства он приписывает взгляду и вообще человеческому глазу: «Прельщение глаз. Самое непосредственное, самое чистое. Здесь обходятся без слов – лишь взгляды скрещиваются как на поединке, мгновенно переплетаясь, незаметно для других, не прерывая их разговора: скромное обаяние оргазма в неподвижности и молчании. Спад интенсивности, как только сладкое напряжение взглядов разрешается в слова жесты и любви. Осязательность взглядов, в которых вся их виртуальная субстанция тел (их желания?) уплотняются в тончайшие мгновения, как в остроте стрелы – дуэль чувственная, сладострастная и в то же время бесплотная – совершеннейший рисунок умопомрачительного соблазна, с которым уже не сравнится никакое более плотское наслаждение. Эти глаза случайно оказались против вас, но вам кажется они глядят на вас уже вечность. Взгляды лишены смысла, такими нельзя обменяться со значением. Никакого желания здесь нет. Потому что желание не знает очарования, а эти глаза, эти непредвидимые видимости, овеяны им, и эти чары сплетены из чистых, вневременных знаков, обоюдоострых и лишённых глубины» (Бодрийяр Ж., Соблазн. 2000, 143).
Магнетические свойства и сила их воздействия через взгляд в наибольшей степени сконцентрированы в повести «Сон», пожалуй, самом мистическом произведении Тургенева. Собственно, всё таинственное, весь комплекс мотивов в нём строится на магнетических способностях отца героя и на способности героя-рассказчика испытывать на себе их воздействие. Если завязка в рассказе начинается во сне героя, где он постоянно видит незнакомую фигуру и не догадывается, кто это на самом деле, то при встрече все указанные свойства «барона», как он рекомендует себя рассказчику, проявляются в полную силу: «Мне не нравилась улыбочка, с которой господин барон меня расспрашивал; не нравилось также выражение его глаз, когда он их словно вонзал (курсив наш -И.Т.) в меня…В них было что-то хищное и покровительственное…что-то жуткое. Этих глаз я во сне не видел» (IX, 107). На семантическом уровне глаза барона – оружие, сродни ножу или кинжалу («вонзал»), и этот мотив у Тургенева довольно частый, не случайно их воздействие – вампирическое, смертоносное. Это замечается и в рассказе матери, который она невольно передает сыну в состоянии лихорадки: «…Где бы она ни была, она всюду видела его чёрные, злые глаза. Он с ней не познакомился и ни разу с ней не говорил, только все глядел на неё – так дерзко и странно (заметим диапазон влияния глаз барона: «всюду» -И.Т.). Все удовольствия столицы были отравлены его присутствием» (IX, 110).
Сюжетное действие и развязка, созданные Тургеневым в повести «Сон», построены на мотиве освобождения героя от магнетического воздействия своего загадочного отца – сначала через узнавание (по-своему психоаналитическое), а в конце – через смерть барона-отца. Начало повествования завязывается видением рассказчиком настойчиво повторяющегося сновидения. По степени отчетливости деталей, их запоминаемости, этот сон еженощно раскручивается в сознании героя чуть ли не с механической заданностью. Он статичен, и пассивное видение героя как бы следует по некой визуально выверенной канве. По сути, рассказчик – не более как зритель собственного сна. Сон ”смущает” его своей загадочностью, настойчивостью и непонятной связью с ”дневной” жизнью. На сознательном уровне герой не может найти ни малейшего соответствия этому сну в сфере жизненных впечатлений. Поэтому создается иллюзия, что этот сон проецируется откуда-то извне, хотя герой в нём и видит себя. Приведем его целиком: «Мне казалось, что я иду по узкой, дурно вымощенной улице старинного города, между многоэтажными, каменными домами с остроконечными крышами. Я отыскиваю дом своего отца, который не умер, но почему-то прячется от нас и живет именно в одном из этих домов. И вот я вступаю в низкие, темные ворота, перехожу длинный двор, заваленный бревнами и досками, и проникаю, наконец, в маленькую комнату с двумя круглыми окнами (сколько мелких, почти кинематографических подробностей – И.Т.). Посредине стоит мой отец в шлафроке и курит трубку. Он нисколько не похож на моего настоящего отца: он высок ростом, худощав, черноволос, нос у него крючком, глаза угрюмые и пронзительные (тема, всплывающая позже, при встрече в действительности – И.Т.; курсив наш); на вид ему лет сорок. Он не доволен тем, что я его отыскал; я тоже нисколько не радуюсь нашему свиданию – и стою в недоумении (обычная позиция тургеневских визионёров; курсив наш – И.Т). Он слегка отворачивается. Начинает что-то бормотать и расхаживать взад и вперед небольшими шагами… Потом он понемногу удаляется, не переставая бормотать и то и дело оглядываться назад, через плечо; комната расширяется и пропадает в тумане…» (IX, 103-104, курсив наш – И.Т).
Один из самых важных эпизодов в этом рассказе – неожиданная встреча рассказчика с героем своего сна наяву. В ней происходит наложение сновидческого образа на реальную фигуру, причем совмещение получается таким полным, что рассказчик на мгновение теряет границы сна и реальности. Он недоуменно вопрошает: «…Уж не сплю ли я! Нет… теперь день… кругом шумит толпа, солнце ярко светит с голубого неба, и передо мной не призрак, а живой человек» (IX, 106). Преследуя своего ”ночного отца”, герой на символическом уровне следует своему року, как Эдип. Он – плод насилия, безотчетно движимый Отцовским комплексом, -сам несет на себе печать агрессии и жестокости, смутно понимая, что должен от неё освободиться. А это в контексте рассказа означает отцеубийство, реальное или символическое, какое совершил, к примеру, “в уме” Иван Карамазов. Борьба за освобождение героя-рассказчика происходит на психоментальном и визуальном уровнях. ”Хватка” барона-отца ослабевает только с того момента, когда герой видит его мертвым на берегу моря после ночного шторма, куда он пришел, повинуясь безотчетному стремлению, скорее всего – в следствие магнетического притяжения барона. Оно отразилось во взгляде героя – в его безвольном наблюдении своего полностью дезориентированного движения: «Я …пошел, куда глаза глядят», «Я увидал, что я иду по песку дюны» (IX, 115, курсив – наш, И.Т.;вторая фраза фиксирует полное от-стояние зрения от тела визионера). Когда рассказчик возвратился вместе с матерью к месту, где лежало тело отца, его там уже не было. И несмотря на то, что герой после этого избавился от навязчивого сновидения, узнал, наконец, кто был его отец и какую страшную роль сыграл он в жизни матери, полного освобождения от его влияния он так и не получил, ибо проекции магнетического воздействия ушли глубоко в бессознательное подростка. Тело барона исчезло, глаза героя и его матери зафиксировали его отсутствие, зияние и ужас от чего-то, оставшегося нераскрытым. Это подчеркнуто визуальным микротекстом: «Мы с матушкой переглядываемся и сами пугаемся того, что прочли на своих лицах...» (IX, 119; -курсив наш). Недаром до этого мать так настойчиво уговаривала сына отвести её туда, «где он лежит», ибо она, как и сын, «хочет видеть» и только так может «узнать» какую-то тайну, избавиться от преследующего её наказания. «Ведь ты его мёртвым видел?» – спрашивает она сына, который во время обнаружения тела отца зачем-то всматривается в «тусклые зрачки полузакрытых глаз» (IX, 117-119) словно ожидая, не шевельнутся ли они. Видя их неподвижность, он со злорадством ощущает свое отмщение.
Заметь герой хоть какое-то движение тела, здесь бы возникла возможность отцеубийства. Однако для Тургенева такой исход, по-видимому, был бы слишком жестоким и прямолинейным, и потому тайна с исчезновением тела отца так и осталась тайной, о которой герою напоминают какие-то неясные звуки, всплывающие то ли из снов, из памяти, то ли услышанные наяву – писатель точно не указывает на источник. В конце рассказа Тургенев достигает потрясающего звукового эффекта за счёт семантического сгущения слуховых образов -«звериного бормотанья» барона во сне героя, «гнусливого голоса» при встрече с ним наяву и, наконец, «каких-то далеких воплей, каких-то несмолкаемых, заунывных жалоб», которых герой «не в состоянии понять: живой ли это человек стонет, или это … слышится протяжный и дикий вой взволнованного моря?» (IX, 120). Остался ли жив отец героя, или его настигла смерть? Он продолжает звать своего сына, или это зрительно-слуховые проекции бессознательного его самого? Ответа в рассказе нет. Таким образом, финал «Сна» остается открытым.
Следует добавить, что сон и, вообще, сны играют значительную роль в художественном мире Тургенева. На сюжетно-композиционном уровне они становятся сгустками, в некоторых текстах – вершинами смыслового напряжения, с “острия” которых развёртывается сюжетно-событийная динамика, предвосхищённая символическими и архетипическими значениями образов сновидца (так называемые вещие сны). Кроме того, сон – это, прежде всего, сно-видение, зрительно, по преимуществу, выражающее тайное, мистическое, провидческое содержание, заключённое в зрительную символику. Как показывает В.Н. Топоров на основании глубокого языкового экскурса, «сон вместе с видениями, “мечтаниями”, галлюцинациями, другими зрительными “фантазиями” входит в один и тот же класс явлений, которые, собственно, и могут быть названы “мечтаниями” в архаичном смысле этого слова: сон составляет только часть целого, а именно – “сонное мечтание”…» (Топоров В., 1998, 187-188). Дискурсивно эти “сонные мечтания” у Тургенева представляют, по словам учёного, «“дрожаще-трепещую” структуру, которая воспринимается зрительно как мерцание-мигание… быстро меняющееся чередование двух фаз – возникновения-появления и исчезновения или – глубже – присутствия и отсутствия, т.е. реального и ирреального, что и создаёт в целом атмосферу фантосмагоричности, призрачности, сомнительности, неопределённости, ирреальности» (там же, 188).
Если в охватывающей ландшафт широте, объёмности и панорамности взгляд тургеневского рассказчика может осуществлять роль рациональной организации пространственности, то в сно-видении происходит прозревание неких тайн из глубины себя и мира, не поддающихся никакой рационализации, как при обычном видении. В сочинениях и письмах Тургенева по подсчётам В. Топорова обнаруживается более шестидесяти «“сно-значимых” текстов». Следовательно, они занимают значительную часть визуального дискурса писателя, однако, не с тем, чтобы образовать только «атмосферу фантасмагоричности», как пишет Топоров, (чего и без введения в тексты снов достигал Гоголь), а чтобы образно визуализировать «тайные», «неясные порывы “души”», суть – бессознательное своих героев.
В той или иной степени магнетическими свойствами взгляда обладают все значительные женские персонажи Тургенева. Они обнаруживаются в “портретных” характеристиках глаз и их необычном воздействии на человека, над которым они хотели бы осуществить свою власть. Таковы глаза Марьи Николаевны Полозовой, под действием которых Санин, по сути, бессознательно, забывает свою любимую Джемму: «Сказав эти слова, Марья Николаевна даже голову немножко набок нагнула, чтобы попристальнее и пронзительнее (курсив наш -И.Т.) заглянуть Санину в глаза» (VIII, 346). В описании последующего разговора и уже более отчётливого – магнетического - воздействия на Санина глаз героини Тургенев будто специально создаёт весьма пространные (а laнабоковские) скобки: «(Когда она (Марья Николаевна – И.Т.) щурила глаза, выражение их становилось очень ласковым и немного насмешливым; когда же она раскрывала их во всю величину – в их светлом, почти холодном блеске проступало что-то недоброе … что-то угрожающее. Особенную красоту придавали её глазам её брови, густые, немного надвинутые, настоящие соболиные)» (VIII, 348). День или два понадобилось Полозовой, чтобы хищная и угрожающая красота её глаз практически полностью парализовали волю Санина. После нескольких разговоров он сознаётся себе, что жить не может без этой женщины, ибо она «торчала перед его глазами, и он не мог отделаться от её образа, не мог не слышать её голоса, не вспоминать её речей”, её «серых, хищных глаз», которые «блистали не хуже бриллиантов» (VIII, 357). Здесь, как и во многих сходных ситуациях, всплывает постоянные тургеневские мотивы: “глаза - хищники”, (подчёркнутый семантикой фамилией героини – Полозова: полоз – змея); и “глаза – оружие”. Это оружие в драгоценной “оправе” соболиных бровей и красоты лица проникает сквозь беззащитный взгляд Санина безболезненно, но смертоносно-неотвратимо.
Тургенев подчёркивает это неотступное действие глаз Полозовой так же, как в повестях «Сон» у отца героя и Муция в «Песни торжествующей любви»: «Эти глаза словно блуждали, словно кружили по его чертам … её и его лицо сближались, его глаза уже не отворачивались от её глаз…» (VIII, 366). В этом магнетическом кружении глаза Полозовой в каждый момент их пребывания вдвоём настигают, завораживают Санина, благодаря их магическому воздействию. Во всех эпизодах, где Санин и Марья Николаевна наедине, возникает сквозной мотив “женщины-змеи” и её жертвы, недаром герой в какой-то момент замечает, что «…в глазах её, в обычное время столь веселых и смелых, мелькнуло что-то похожее на робость, похожее даже на грусть» -и делает неожиданное для себя признание о глубоко спрятанной сущности этой женщины: «Змея! Ах, она змея…но какая красивая змея» (VIII, 367). С этих слов визуальный дискурс в повести становится глубоко символичным. Добавим, что не последнюю роль в этом играет хлыстик Полозовой с коралловой ручкой, который (после работы Жана Перро «Тургенев, Джеймс и “Венера” Леопольда Захер-Мазоха»; Перро, 1997) об этом можно утверждать с очевидностью) явно позаимствован Тургеневым у Ванды фон Дунаевой Захер-Мазоха. И тогда весь образный ряд героини замыкается в кольцо: очаровательная женщина, красавица (в этой ипостаси Полозова использует несколько видов “теплого” оружия: искусно сыгранное простодушие и постоянно подчёркиваемое Санину невинность любого своего действия, слова, жеста; обаяние и риторика дружелюбной открытости). Хищная обольстительница, “действующая” глазами как холодным оружием. Змея, преследующая и всегда настигающая свою очередную жертву (вспомним её косвенно упоминаемое в разговоре с мужем пари на то, что она в короткий срок завладеет Саниным). Охотник, стегающий коня хлыстиком с коралловой ручкой (обольщение Санина происходит во время утренней прогулки на лошадях, а начало связи -в охотничьем домике, который несет в себе смыслы охотничьей сети, капкана) и бьющий на интертекстуальном уровне тело своего добровольного раба. И, наконец, палач, ибо для Санина любовь превращается в растянутую во времени казнь. Слово, взгляд и хлыстик Полозовой становятся орудиями порабощения и символического убийства маскулинности героя, причём, взгляд героини по степени его разрушительного действия по отношению к Санину в повести «Вешние воды» занимает не опосредованное, а центральное место.
Нелишне вспомнить, что и всё существо Базарова магически обволакивается глазами Одинцовой, невольно пробуждая в нём какие-то хищнические инстинкты. До встречи с ней Базаров (как бы со слов физиологии того времени) наивно пытался представить и доказать Аркадию отсутствие всякой тайны в так называемом «загадочном взгляде»: «И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?» (VII, 34). Когда же этот стихийный материалист появляется у Одинцовой, его наивный “физиологизм” явно противоречит его собственному поведению и неожиданно пробудившейся силе собственного взгляда, который он бросает на предмет своей вспыхнувшей страсти: «На следующий день, когда Одинцова явилась к чаю, Базаров долго сидел, нагнувшись над своею чашкой, да вдруг взглянул на неё... Она обернулась, как будто он толкнул её (курсив наш - И.Т.)...» (VII, 95). Сила взгляда здесь достигает почти телекинетического эффекта.
Такую же силу обретает взгляд героя-рассказчика из повести «Дневник лишнего человека», когда он, взбешенный невниманием Лизы и насмешливо-презрительным отношением к нему князя во время бала, наносит последнему дерзкое оскорбление и садится возле какой-то дамы. Однако ярость его этим не исчерпывается. Она концентрируется во взгляде: «Садясь возле своей дамы с унылой мухой на голове, я чувствовал себя почти героем. Сердце во мне билось сильно, грудь благородно поднималась под накрахмаленной манишкой, я дышал глубоко и скоро – и вдруг так великолепно посмотрел (курсив наш – И.Т.) на соседнего льва, что тот невольно дрыгнул обращенной ко мне ножкой. Отделав (курсив наш – И.Т.) этого человека, я обвел глазами весь круг танцующих…» (IV, 197). Здесь взгляд приобретает прямо-таки силу удара. Взгляд – кулак, хлыст, пощечина. Он может репродуцировать и архаичные хищные свойства. Таковыми обладает его “хозяин” – Наум Иванович в повести «Постоялый двор». Причем сначала Тургенев довольно нейтрально, портретно рисует его глаза с одной лишь негативной чертой: «Роста (Наум Иванович – И.Т.) был среднего, толст, сутуловат и плечист; голову имел большую, круглую, волосы волнистые и уже седые, хотя ему на вид не было более сорока лет; лицо полное и свежее, низкий, но белый и ровный лоб и маленькие, светлые, голубые глаза, которыми он очень странно глядел: исподлобья и в то же время нагло, что довольно редко встречается… как коршун, с которым он, особенно по выражению глаз своих, имел много сходного, возвращался он в своё гнездо» (IV, 274). Именно через это свойство глаз хищника определяется в сюжете и его действия, и сама натура Наума, и даже его дом-«гнездо». Здесь, что мы уже отмечали в других произведениях Тургенева, одна черта, свойство глаз семантически расширяется и становится структурным и сюжетообразующим мотивом. Как хищник, используя силу своего взгляда, он завладевает и Авдотьей Арефьевной, женщиной, привлекшей его внимание, которой он своеобразно оказывает знаки внимания: «…говорил он тихо, не возвышая голоса и не торопясь, зато глаза его, небольшие, но дерзко-светлые и голубые, так и впились в Авдотью; она сперва отворачивалась от них, потом сама стала глядеть ему в лицо …выражался он по-купечески, но очень свободно и с какой-то небрежной самоуверенностью – и всё смотрел на неё тем же пристальным и наглым взглядом» (IV, 284). И последующие его слова, что, дескать, «лучше вас никого на свете нет», и что он «кажется, помереть готов» за неё, кажутся жалким дублированием того, что на самом деле уже сделано взглядом, отчего и вызывают у Авдотьи смех. Разве что ночная, «протяжная, но не заунывная песня Наума», быть может, как-то воздействовала на неё, но, по сути, взглядом Наум уже овладел молодой женщиной.
5Об этом подробнее можно прочесть в дневниках А.Н. Вульф (1827-1842), современника Пушкина, часть которых была помещена в журнале “Апокриф” № 3. М. 1991. Мы находим в них любопытную запись от 4 декабря 1828 года: «Вечером я танцевал у Шахматова (…). Вальсируя с одной роскошною, хорошо сотворенною и молодою вдовой… я заметил, что в это время можно сильно действовать на чувственность женщины, устремляя на нее свою волю. Она пришла в невольное смятение, когда мерно, сладострастно вертяся, я глядел на нее, как бы глазами желая перелить негу моих чувств…» (курсив наш – И.Т.).
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
...
Спасибо за ответ. Я в этой статье и не претендовал на научность. Но вот Вам простой жизненный пример: Вы никогда не оборачивались нстинктивно, когда на Вас кто-то незаметно пристально смотрел? А Вы не помните кадра из фильма "Сталкер", где мальчик двигает взглядом стакан, стоящий на столе, тогда как громыхание поезда заставляет его лишь задрожать? А Вы не знаете, что почти во всех своих героинь женщин-вамп Тургенев, так или иначе вкладывал волшебные черты глаз Полины Виардо? И т.д.
Влиянию глаз я действительно придаю огромную силу, и у Тургенева, мне кажется, видение, взгляд, может сказать очень много. И я об этом написал не одну страницу.
А "притянуть за уши" можно всё, что угодно и к кому угодно. И механистичности (и даже болевых ощущений) здесь не избежать.
С уважением, Игорь Турбанов
Энергетика взгляда
Уважаемый автор! Безусловно, взгляд энергетичен и "содержателен". ..Об этом уже много писано-переписано.
Ничего нового в этом Вы не сказали. И сколько людей, столько особенностей взгляда, его "текста". Кто же спорит?!
Только не надо пытаться взгляды унифицировать под какой-то один писательский почерк, знаменатель, или, тем более, искать в них обобщающий механизм воздействия на человека.
, ( у Вас даже система...)
А за эту фразу спасибо Вам!:)
"А "притянуть за уши" можно всё, что угодно и к кому угодно. И механистичности (и даже болевых ощущений) здесь не избежать".
О чем и идет речь.:)
А фото и глаза у меня красивые, не сомневайтесь. :)
С наилучшими пожеланиями!
О "тексте взгляда":)
"...Печорин, да и, по-видимому, сам Лермонтов знали, как нужно смотреть на женщин, чтобы добиться их подчинения".
Очень даже любопытно: оказывается, есть методы "глазения" на женщин.:) Посмотрел мужичок КАК НАДО, и тут же женщина подчинилась?!
" Можно предположить, что в начале 19 века, а может быть, и гораздо раньше, существовала своеобразная “технология” воздействующего взгляда, отражение чего мы наблюдаем в литературе5. На этой “технике” магнетизирования строятся или, по крайней мере, подчёркиваются писателем коммуникативные свойства взгляда".
Вот это предположение! "Глубоко научное, что ли?!" Текст насыщен подобными изысками. ПО-моему, испокон веков знаем, что глаза - зеркало души человека. Они выражают любой всплеск эмоций и чувствований, размышлений, оценок и т.д. И сколько людей, столько и взглядов, их "текстов". Попытка подвести под ними общую черту, по-моему, неблагодарная затея. Механистичности здесь не избежать.
Вряд ли Лермонтов или Тургенев, живописуя портреты своих персонажей, не понимали этого. Поэтому их литературные герои и были самобытны, индивидуально колоритны. К тому же на человека можно не смотреть, а он ощутит и без взгляда то или иное отношение к себе... Отсюда вопрос: насколько важна для литературоведческой науки эта тема?
Не узка ли она?!
Прочтение этого обзора вызвало противоречивое чувство. Вроде как, так много новаций:) - "текст лица", "текст взгляда", "техника магнетизирования взгляда" и пр. в этом же духе, - вместе с тем - попытка притянуть за уши мировоззренческие философские посылы к женскому, или вообще, взгляду.
Жаль, не вижу автора, не то бы попыталась узнать, какой "текст взгляда" он мне посылает после прочтения этого комментария?!:)
Право, улыбчиво и необычно:)...
О, если б Вы прислали своё
О, если б Вы прислали своё фото, где бы был сконцентрирован Ваш взгляд, наверyо, что-нибудь я Вам бы ответил.
igor-turbanov@yandex.ru