Литературная критика

            Справедливо, на первый взгляд, замечено М. Ханиным,что в своём романе «Терешкова летит на Марс» автор «не пытается сделать вид, что люди, появившиеся на свет в начале восьмидесятых, обитают в какой-то иной реальности, нежели все остальные» и «говорят на каком-то своем языке». Потому, считает критик, немного в тексте и маркеров их «поколенческой принадлежности»: группа «Сплин»; фильм Михаэля Ханеке «Забавные игры»; анахроничное упоминание итальянского телесериала «Спрут». Я бы добавил к ним ещё кой-какие “новоязовские” мелочи, поначалу не раздражающие, но неприятно накапливающиеся.

            Заглавный герой романа – не Терешкова, что сразу же становится понятно, - а всего лишь Паша. Житель провинциального города, ничем особо не отличающийся ни от героев других ныне и присных писателей, ни от умно-молодо-сердитых городских жителей России. Отчасти – аутсайдеров, отчасти – беспочвенных оппозиционеров. Возможно, поэтому он не испытывает «непреодолимых комплексов» не столичного обитателя, ибо, как опять же верно замечено Ханиным, «писатель Савельев понимает, что сегодня жизнь горожанина в Самаре, Уфе или Новосибирске отличается, конечно, от московской, но не то чтобы радикально». Иное дело романные события, происходящие не только с Пашей, но и с его друзьями, родственниками, не только на земле, но и в небе: в основу сюжета вплетены трагические судьбы некоторых туполевских самолётов. Однако пытаясь эмоционально, по-читательски наивно и отзывчиво врасти в основную романную канву, вдруг (и довольно быстро) понимаешь, что тщетно “пускаешь корни в ничто”. Ибо «события» “героических”  взаимоотношений в «Терешковой», по сути, ни на что не претендуют и по-своему «радуются своей ирреальности» (Ж. Делёз). Потому их можно без натяжки обозначить не как борьбу или «столкновения тел», а как «поверхностные эффекты», которые, по мысли философа, «обладают тем минимум бытия, которого достаточно, чтобы быть… не существующей сущностью». Или тончайшей “плёнкой”, измерить толщину которой не представляется возможной.

«Путин замолчал». Таким эффектным (в смысле Делёза) предложением начинается роман. «Из дальнего, через пустырь, кафе вывалил народ, Паша различил даже невесту белым комом, и через секунду стало понятно, чего ждали: грохнул салют, красные, зелёные, золотые огни расчертили небо. Все веселились. Весь город. Траур не объявили, потому что самолёт разбился только сегодня; траур не объявят, потому что погибло так мало людей» - абзац последний. Взгляд буквально проскользил по 218-ти страницам, лишь местами прорывая этот «неограниченный Эон», как Буратино носом – холст очага, чтобы добраться до сюжетных сокровищ.  

И вот они. В зачине романа девушка заглавного героя уезжает учиться в Штаты, и всё крохотное действие и все так называемые события легко умещаются в четыре месяца её отсутствия. За неучётом того, что в это время Паша и Наташа изредка, с поочерёдно вспыхивающими чувствами вины, поддержки, раскаяния, общаются по скайпу, пытаясь «чрезвычайно правдоподобно или не слишком успешно», по Ханину, поддерживать то, чего к концу романа, наверное, уже и нет. Любви, то есть. Или, оставшись в воспоминаниях, быть может, она ещё вернётся и станет предметом других “хроник” писателя. А пока Пашу устраивает его преуспевающий «дальний родственник» Максим в «представительство» “загадочной” компании «АРТавиа», работающей «адресно с вип-клиентами» и гарантирующей им «стопроцентную безопасность» полётов. Благо рейс только один – «в Москву и обратно». И Паша в начале с энтузиазмом, потом – скрепя сердцем от понимания нелепости такой гарантии работает в ней, правда, непонятно – кем, однако неплохо получает и даже умудряется завести скоропостижный роман с дочерью одного из vipов. Затем готовит разоблачительную провокацию этой компании – сначала по-детски, с листовками “на заборах”, потом – взрослее – через интернет. Работу, естественно, бросает, громко хлопнув дверью перед остолбеневшим родственничком. Бросает и Олю, дочь упомянутого vipа, и вовремя бросает, вот-вот должна приехать Наташа, не пожелавшая таки «бросить больную мать». В итоге… «с удивительно лёгкой головой, ни о чём не думая, шагал Павел по дворам, загребал снег ногами, перемигивался с подъездными лампочками». И, кажется, в этом открытом финале и для романа, и для героя ещё кое-что остаётся, о чём очень хочется сказать. А именно: о социальном и психологическом конформизме героев Савельева.

Во-первых, он сам с нескрываемой неприязнью обозначил неких “мальчиков”, «выросших на репортажах из Чечни и на статьях про зверства дедовщины, охраняемых от армии пуще, чем от смерти (с самого «афганского» — по времени — рождения)». Тут можно и без комментариев за исключением того, что они (эти мальчики и те, которые их оберегают) зазеркаливают и Пашу, и его лучшего друга Игоря, и ряд второстепенных лиц «Терешковой». А – косвенно – и явно симпатизирущих Савельеву (да, в общем-то, и нам)  автостопщиков из «Бледного города». И это особенно неприятно, если ты сам из подобных. «Вадим знал, что нужно делать! Ни на что не обижаться и все гадости пропускать мимо ушей — вот то оружие, против которого нет защиты», - думает герой. Вот, думаем и мы, такова бытовая философия и “оружие” конформизма. Разбить подвернувшимся камнем окно, ища защиты от шпаны у презираемого обывателя, ибо савельевская героиня интуитивно «знала, что обыватель в наше время может проявить храбрость только в одном: защищая свое имущество и спасая свое жирное пузо». Также интуитивно герои-автостопщики знают, как себя вести и с засыпающими на ходу дальнобойщиками, и с водилами из крутых, которым можно не без предосторожностей “дать себя пощупать”. Не то, чтобы в разговоре с ними пофилософствовать, а как бы. О чём потом можно будет «байку» рассказать, к примеру, на съёмном флэте как у Скваера в том же «Бледном городе». А в обычных, понятно, - родительских - квартирах, они же - “в миру” студенты - устраивают обычные корпоративы: «обычно все бывает на чьей-нибудь приличненькой квартире. Хорошая водка разливается в сервизные рюмашки-близнецы. Бывает мало закуси, но много, много снобизма» («Бледный город»)… Да, да. Куда как проще – посмеиваться про себя, равно  презирая гопоту, вёртких коммерсантов и крутых, но стопить их же тачки. Равно как пользоваться родительской любовью и покровительством, отнюдь, при этом, не желая прожить родительскою жизнью и идеалами хотя бы день (такой предстаёт Наташа в «Терешковой). Главное в конформизме – жить без лишних скандалов, драк и революций. Их лучше провоцировать и вовремя делать ноги. И иметь на всякий форс-мажорный случай морально-категорический презерватив.

Отдадим должное: Паше, который в начале романа нам таким и представлялся, автор ближе к середине ввёл изрядную порцию здоровой злости. Подействовало. Закрутило. Кулачонки сжались, замахнулись. И пусть победителем в борьбе с «АРТавиа» он не стал (и вряд ли смог бы в одиночку), зато пережил некий душевный катарсис, после которого всегда хочется чего-то новенького, свеженького. На худой конец, и старое может предстать совсем другим. Но…  

            Лучше вернёмся к истинно савельевским прозаическим событиям. Они порой совсем крошечны. Иногда – картинны. Точечны, точны и замечательны своей визуальной “харизматичностью”: «Отдельным грязным пятном смотрелся холодильник» (на кухне неудавшегося студента и автостопщика Скваера); «Короче говоря, речь шла о физзарядке духа, гимнастике эмоций, приятно щекочущей миокард» («Бледный город»). По ходу: знаменательно, а не только вводным оборотом звучит в первом романе это савельевское «короче говоря», ибо о чём-то большом там, как и в «Терешковой, ине говорится. Потому многие, писательски не выстраданные, хотя – отдадим должное – и не всегда вымученные абзацы предстают как эпизоды-хроники. То есть хронически “больные” своей псевдо правдоподобностью рассказы. Исполненные зачастую в манере скетчей, они сводимы к метафоричным, удачным, в той или иной степени, фразам-формулам, отданным на заклание сугубо савельевской литературной, а не жизненной реальности. Пусть даже легко узнаваемой.

И у писателя именно они, а не фабула, действие или хрупкий сюжет, в большей степени обращают на себя внимание. Их на страницах романа довольно много, и потому трудно отказать себе в удовольствии привести хотя б с десяток, выдернув без труда и, главное, без ущерба для романной конструкции. Первую раньше меня заметил М. Ханин: «сумку, умотанную в целлофан и весившую как труп Лоры Палмер» (!!!). Только его комментарий по поводу этого диковатого сравнения свёлся к тому, что «в 1993-м автору (когда шёл эпохальный сериал) было десять». Что вроде в этаком отроческом возрасте Савельев  вряд ли мог знать, сколько весит труп бедной Лоры. Мне ж интереснее другое. А именно: что за прихоть нашла на автора – выбрать мерой тяжести единожды мелькнувшей в романе какой-то сумки тело виртуальной героини. Да ещё убитой. Да, видимо, так жестоко. Что ж… кирпичи, свинец Савельеву для обыкновенных сравнений явно не годятся. Слишком уж банально. Потому и «следующий вагон» метро, на который смотрит Паша сквозь окно задней двери, кажется ему «расшатавшимся зубом» (?). «Вдали, в Котельниках, маячила и совершенно не темнела от дождя высотка, этот социалистический Гауди», - подсмеивается Паша? автор? Он же в «прекрасные новогодние каникулы, поздним огнистым вечером» вдыхает «нашатырные звёзды» (??), а «слабые попытки» его отца успокоить мать, убивавшуюся при мысли, что Пашеньку загребут в армейку, если он не поступит в вуз, «только подливали бензина в телефонные костры». Надо ж было такому привидеться. Да ещё написаться…

А ведь не банально звучит: «широкое озеро Кандры-куль, местами поросшее камышом, местами — величественное, было совсем рядом, и, казалось, лижет обочину»; «От нее пахло трассой, точнее — прогорклыми кабинами русских грузовиков» («Бледный город»). И не без изыска, с щекотным юморком выписано, что «врачи “Скорой” и гаишники шатались по приёмному покою, хамоватые и брезентно-мешковатые, как сантехники», - прямо в точку! И отметим сразу ещё одну из любопытностей текстов Савельева – это его рифмизированные (или ритмически разбитые на такты) фразы – приём, использовавшийся, бог знает, с каких времён, но у А. Белого-то точно. И вот, включая предыдущий перл, образчик: «молодая пара несла малыша, растопыренного в комбинезончике, как морская звезда». А вот похлеще: «…торчала стела борцам за советскую власть, и к вечному огню жались вечные кошки»…

Перифразыи аллюзии. Их в прозе Савельева тоже предостаточно, и сдаётся мне, добрая часть из них явно до романные заготовки. «Остановись давление, ты прекрасно»; «через треники к звёздам»; «В позоре мелочных обид шагал Игорь в редакцию, снова и снова». Он же «ходил тайным Грушницким в солдатской шинели» и т.д… Жаль, что всё эти “жемчужные” россыпи эффектно искрятся словно на тонкой глянцевой поверхности повествования, но дай-то бог хотя бы части их дорасти до расхожих, в меру злых и саркастичных, - просто юморных и в тему фраз. Да хоть до шкварочек, как раньше говорили.

Что же касается конфликта, «линии фронта», пролегающей «вовсе не между романтическими советскими надеждами и (разъедающим самую ткань бытия) цинизмом постсоветского мира», что усмотрел в романе проницательный М. Ханин, и что могло действительно составить магистральную тему в «Терешковой», то эту «распавшуюся связь времён», мне кажется, покрывает всё та же почти «бестелесная» событийная поверхность. И «противостояние», «разлом», конкретно обозначенные в романе, не преодолеть одним движением, поступком, жестом ни одному герою. И не спастись в нашем времени ни солидарностью или принадлежностью к шестидесятым – тем «счастливым макетным временам, когда герои штурмовали космос» (трезво пишет автор), ни бегством на тот берег (то есть эмиграцией, которая в контексте романа сродни полёту на Марс), ибо сейчас действительно, как беспощадно обобщает М. Ханин,

«Того Берега — нет».