Литературная критика

Начало

Осязаемо чувственное видение природы как женского тела “создает” повествователь в рассказе «Свидание» из «Записок охотника»: «Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября… Небо то всё заволакивалось рыхлым белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновенье, и тогда из раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный глаз (Это поразительное цветовое сравнение-инверсия. Ведь обычно именно глазам приписывают небесные оттенки, а не наоборот, курсив наш – И.Т.). Я сидел и глядел кругом, и слушал» (тургеневский наблюдатель как камера обскура открыт полноте женственности природы, так же, как и она ему – И.Т.)…То был не смеющийся трепет (чувственно-эротичный – И.Т.) весны, не мягкое шушуканье лета (= женственная нега – И.Т.), не робкое холодное лепетание поздней осени (= замерзшей и жалующейся женщины – И.Т.), а едва слышная, дремотная болтовня (истома усталости – И.Т.)… Внутренность рощи, влажная от дождя (полноправно телесная женская метафора – И.Т.), беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком; она озарялась вся, словно вдруг в ней всё улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шёлка (сам образ берёзы в русской культуре и фольклоре часто уподоблялся молодой девушке, вокруг нее справляли девичьи обряды – И.Т.), лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету перезрелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами (невзирая на то, что рассказчик, по его словам, «сидел» – И.Т.); то вдруг опять всё кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого ещё не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь. Листва на берёзах была ещё почти вся зелена, хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда лучи его внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что смытых дождём» (III, 240-241). Конечно, это взгляд не охотника. Так видеть природу во всей ее женственной полноте может чисто тургеневский художник-визионер. И потому даже название рассказа – «Свидание» можно скорей отнести не к трогательному свиданию-расставанию молодой крестьянкой девушки с «по всем признакам избалованным камердинером молодого, богатого барина», с которым она, видимо, имела короткую связь и от которой он сейчас хотел быстро и без долгих, слезных прощаний избавиться. Нет, это свидание рассказчика с «увядающей» осенней природой, «сквозь невесёлую, хотя и свежую улыбку (которой – И.Т.), казалось, прокрадывался унылый страх недалекой зимы» (III, 248). Недаром этот короткий рассказ закольцован именно этими потрясающими видениями неба, берёз, травы и даже осенних паутинок. А «образ бедной Акулины», который, якобы, «долго не выходил из головы» рассказчика, был, думается, только сюжетным поводом.         

   В романе «Накануне» тело природы предстает перед героями чаще всего извне, то есть не просто видимое глазами героев, а через непосредственное  описание их эмоциональной сферы. Причем эти описания тоже как бы расслаиваются. Одни – осуществляются через речь персонажей – ироничную, чаще всего пропитанную риторикой, так, например, говорит Шубин; другие – вопросительно-тревожные, хотя тоже не лишенные риторических фигур; третьи как бы исходят из чувств и рефлексий героев и четвертые передаются непосредственно “с голоса” самого повествователя. Обратим внимание на начало романа: «…Меня больше поражает в этих муравьях, жуках и других господах насекомых их удивительная серьезность; бегают взад и вперед с такими важными физиономиями, точно их жизнь что-то значит! Помилуйте, человек, царь созданья, существо высшее, на них взирает, а им и дела до него нет; а еще, пожалуй, иной комар сядет на нос царю создания и станет употреблять его себе в пищу. Это обидно, а с другой стороны, чем их жизнь хуже нашей жизни?», - говорит Шубин (VI, 162). Этот явно ернический и риторический пассаж фиксирует отнюдь не рассматриваемые природные объекты, а направлен на “уши” собеседника и говорит скорее о характере самого персонажа. И его «риторический словообраз дистанцирован от частного переживания», по меткому замечанию Н. Смирновой9. Однако его собеседник - Берсенев слушает Шубина рассеянно. Более чувствительный и склонный к созерцанию, он непосредственно близкий к телу природы отвечает другу так: «Я любовался видом. Посмотри, как эти поля горячо блестят на солнце!» (курсив наш – И.Т). И хотя с точки зрения современного языка выражение «любование видом» кажется несколько искусственным, речь его вмещает куда более зримый образ и к тому же содержит частый тургеневский синестезический эффект видения (выделенный нами курсивом). Спор продолжается: «…Тут и формы нет, - говорит о природе Шубин, - законченности нет, разъехалось во все стороны… Пойди поймай!». Вот еще одна риторическая фигура, говорящая, однако об одной из концепций самого Тургенева – природы как хаоса, разрозненности. И снова примиряющий ответ Берсенева: «Да ведь и тут красота», через который Тургенев создает любопытную инверсию: художник в природе видит хаос, книжник – красоту, а значит – нечто цельное и совершенное.

Далее следует описание повествователя, которое словно подвигает собеседников к дальнейшему спору: «Под липой было прохладно и спокойно; залетавшие в круг ее тени мухи пчелы, казалось, жужжали тише; чистая мелкая трава изумрудного цвета, без золотых отливов, не колыхались; высокие стебельки стояли неподвижно, как очарованные; как очарованные, как мертвые, висели маленькие гроздья желтых цветов на нижних ветках липы. Сладкий запах с каждым дыханием втеснялся в самую глубь груди, но грудь им охотно дышала. Вдали, за рекой, вплоть до небосклона все сверкало, все горело; изредка пробегал там ветерок и дробил и усиливал сверкание; лучистый пар колебался над землей. Птиц не было слышно; они не поют в часы зноя; но кузнечики трещали повсеместно, и приятно было слушать этот горячий звук жизни…» (опять-таки потрясающий синестезический тактильно-звуковой эффект – курсив наш – И.Т., VI, 165).        

Берсенев, как будто “войдя” в эту придвинутую рассказчиком природную телесность, пытается связать видимое с внутренними ощущениями, правда, впадая снова вслед за Шубиным в область риторических фигур: «Заметил ли ты… какое странное чувство оказывает на нас природа? Все в ней так полно, я хочу сказать, так удовлетворено собою, и мы это понимаем и любуемся этим (телом природы извне – И.Т.), и в тоже время, во всяком случае, во мне всегда возбуждает какое-то беспокойство, какую-то тревогу, даже грусть (ощущение тела природы – изнутри – И.Т.) …Сильнее ли сознаем мы перед нею, перед ее лицом (лицом женщины – И.Т.) всю нашу неполноту, нашу неясность, или нам мало удовлетворения, каким она довольствуется, а другого, то есть я хочу сказать, чего нам нужно, у нее нет?» (VI, 165).

   Примечательное рассуждение Берсенева обнаруживает несколько глубоких мыслей. Природа, как женщина, полна и совершенна, мужчина перед ней не полон, не целен (в этом, кажется,  и коренится основание мотива “слабости” тургеневского героя на rendezvous). Тело природы-женщины не может дать героям Тургенева полноты «удовлетворения», точно так же как и они не могут ей дать, – во всяком случае, такой вывод можно сделать из этого запутанного пассажа героя. Или наоборот, – Берсенев вменяет природе равнодушие к тем чувствам, которые испытывают перед ней герои? Тогда это скрытый намек на их мужскую неполноценность, даже на собственную импотенцию, по крайней мере, осознание таковой: «…или же нам мало удовлетворения, которым она довольствуется…», перед этим всеобъемлющим телом. Они слишком малы перед ним. Эта мысль косвенно содержится и в ответе Шубина: «…ты описал ощущения одинокого человека, который не живет (то есть, не проявляет всю свою мужскую силу – И.Т.), а только смотрит да млеет (позиция вуаера, курсив наш – И.Т.) …Ведь эта тревога, эта грусть, ведь это просто своего рода голод… Займи настоящее место в пространстве, будь телом (курсив наш – И.Т.)…». То есть настоящим мужским телом, а вот этого не удается практически ни одному тургеневскому герою. Как только какой либо из заглавных героев – Базаров ли, Инсаров, Рудин, Санин пытаются жить полноценно телесно или даже представить таковую жизнь, в  них начинают происходить какие-то деструктивные процессы, которые они не в силах ни остановить, ни понять.

   Примерно в этом ключе писал о «типичной ситуации любовной встречи» у Тургенева В.Н. Топоров в часто упоминавшейся нами работе: «У женщины, которая полюбила, нет выбора: она сознает свое право требовать “всего человека”. В этом случае это “внешнее” весь (всего) отсылает к его “внутреннему” соответствию – цельности женской души и нерасколотости воли. Мужчина, который говорит, что любовь не для него, что он её не стоит, что он слишком стар и весь отдаться не может,  – человек раздвоенной души и расколотой воли, и счастья ему не видать. Он изъят из природы (курсив наш – И.Т.), и ему чужда её бессознательная мудрость быть самой собой и делать то, что ей свойственно, не обсуждая и не рассуждая, в отличие от женщины, разделяющей с природой целостность свободной от рефлексии воли»10. В аналогичных отношениях он находится и с природой. Вот как, например, Шубин развивает эту мысль: «…почему природа на нас так действует. Потому что она будит в нас потребность любви и не в силах удовлетворить ее. Она тихо гонит нас в другие, живые объятья, а мы ее не понимаем и чего ждем от нее самой» (VI, 166). Довольно странное обвинение.

   Шубин видит или пытается представить природу, по сути, как посредницу в отношениях с обычной женщиной, даже отождествляет ее с ней. По мысли его, если мужчина и женщина находятся в любовном согласии, если их существования почти сливаются, то природа становится всего лишь неким субъективным феноменом и соучастником физической любви двух людей: «…прекрасно это солнце, это небо, все, все вокруг нас прекрасно… но если бы в это мгновение ты держал в своей руке руку любимой женщины, если бы эта рука и вся эта женщина были твои, если бы ты даже глядел  ее (здесь выражен характерный для поэтики видения Тургенева мотив срастания  зрения влюбленных) глазами, чувствовал не своим, одиноким,  а ее   (курсив автора – И.Т.) чувствомп, – не грусть, Андрей, не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и не стал бы ты замечать ее красоты; она бы сама радовалась и пела, она бы вторила твоему гимну, потому что ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!» (VI, 166). В этом несколько патетическом монологе слышны и романтические интенции о постижении языка природы и “обучению” ее человеческому, и фаллические коннотации, когда человеческий язык по отношению к природе действует как фаллос, оплодотворяя ее немоту своим знанием.          

   Следующий затем ответ Берсенева Шубину представляет видение им природы изнутри, о грозящем и пожирающем своих детей материнском теле: «…не всегда природа намекает нам…на любовь…Она также грозит нам; она напоминает о страшных…да, о недоступных тайнах. Не она ли должна поглотить нас, не беспрестанно ли она поглощает нас? В ней и жизнь, и смерть; и смерть в ней также громко говорит, как и жизнь». Этот монолог Берсенева, часто интерпретируемый, как то, что говорить о Природе, как и о Боге возможно только апофатическим языком, можно рассмотреть еще с одной позиции. Суть здесь не только в том, как говорит Зеньковский, что “жизнь природы не считается с личностью, не ценит ее  и в этом вся «тревога»”,  - это кажется слишком простой интерпретацией. В выбранном нами дискурсе природы слова Берсенева выдают страх и боязнь «тайн» (а тайна семантически и экзистенциально всегда связана со страхом) именно женского тела природы. Это следует и из предыдущего контекста его слов о «полноте» природы. Действительно, тело – цельно, неразрывно, едино, полноценное сексуальное женское тело  для многих тургеневских героев “начиняется” тайнами и угрозами, если они пытаются пред-ставить помыслить о нем во всей его полноте. Для них оно закрыто и табуировано. «Будь телом», говорит Шубин Берсеневу, и это едва ли только шутка. Это и косвенное обвинение в анти-телесности, в мужской инфантильности и неразвитости, которые и порождают страх, тревогу и ощущение «метафизического ничтожества». В этом смысле характерно описание возвращения Берсенева домой от Стаховых: «Ночь была тепла и как-то особенно безмолвна, точно все кругом прислушивалось и караулило; и Берсенев, охваченный неподвижной мглой, невольно останавливался и тоже прислушивался и караулил. Легкий шорох, подобный шелесту женского платья, поднимался по временам в верхушках близких деревьев и возбуждал в Берсеневе ощущение сладкое и жуткое, ощущение полустраха. Мурашки пробегали по его щекам, глаза холодели от мгновенной слезы, - ему бы хотелось выступать совсем неслышно, прятаться, красться (эдакий “воровской дискурс” – И.Т.). Резкий ветерок набежал на него сбоку: он чуть вздрогнул и замер на месте; сонный жук свалился с ветки и стукнулся о дорогу; Берсенев тихо воскликнул: «А!» -  и опять остановился. Но он начал думать о Елене, и все эти мимолетные ощущения исчезли разом: осталось одно живительное впечатление ночной свежести и ночной прогулки; всю душу его занял образ молодой девушки» (VI, 178)11. Ночная природа у Тургенева, как и в «Бежином луге» и других текстах писателя особенно женственна и обольстительна. Таинственна и соблазнительна, и потому так легко рождает сексуальные образы в сознании героев, она впечатляет и запечатляет их.

  Дневная, солярная природа у Тургенева в большей степени действует на женские персонажи. Раскрывается, напитывается солнечной сексуальной энергией (как и Лиза в «Дневнике лишнего человека») Елена Стахова: «Перед утром она разделась и легла в постель, но заснуть не могла. Первые огнистые лучи солнца ударили в ее комнату… «О, если он меня любит!» – воскликнула она вдруг и, не стыдясь озарившего ее света, раскрыла свои объятия…» (VI, 231).

И, наконец, интересен в романе «Накануне» аспект урбанистической “природы”, который мы затронем лишь вкратце. Он относится к пребыванию Инсарова и Елены в Венеции, а биографически – к впечатлениям самого Тургенева, который был в ней во время написания романа. Этот город настолько “насыщает” глаз рассказчика, что у него иногда не хватает слов, чтобы запечатлеть всю его красоту. Два важных аспекта в этих описаниях: культированная органика в  Венеции болеет – деревья в ней «чахоточные» («их каждый год сажают, и они умирают каждый год»), живые в ней – дома и море. Венеция – это творение, обретшее жизнь, полную чувств и эротизма. Описание ее женской красоты снимает почти всякую метафоричность, и в контексте романа она едина с природой естественной: «Подобно весне, красота Венеции  и трогает и возбуждает желания; она томит и дразнит неопытное сердце, как обещание близкого, не загадочного, но таинственного счастья… всё в ней обвеяно дремотной дымкой какой-то влюбленной тишины: все в ней молчит, и все приветно; все в ней женственно (курсив наш – И.Т.), начиная с самого имени: недаром ей одной дано название Прекрасной (курсив автора – И.Т.)». Как истинная природа Венеция не поддается схватыванию знаками или красками: «ни Каналетти, ни Гварди… не в силах передать этой серебристости воздуха, этой улетающей близкой дали (один из уникальных элементов поэтики видения Тургенева; курсив наш – И.Т.), этого дивного созвучия изящнейших очертаний и тающих красок». Здесь все подвижно – море, гондолы, «мраморные дворцы, которые, казалось, тихо плыли мимо, едва давая взору обнять и понять все свои красоты» (VI, 286). Урбанистическая природа в «Накануне» не стоит в оппозиции к естественной и обладает в дискурсе Тургенева такой же женской телесностью, что и последняя в отличие от традиционной русской литературы, начиная с Пушкина.