Литературная критика

(О сборнике рассказов Пантелеймона Романова «Без черёмухи»)

«Без черемухи» – так назывался рассказ Пантелеймона
Романова, ставший настоящей литературной сенсацией молодой советской
литературы. Это было наиболее известное произведение среди целого
ряда рассказов, повестей и романов, посвященных той же теме, что
и рассказ «Без черемухи». Об этих вызвавших острую полемику в
молодежной среде произведениях писал некий анонимный автор на
страницах газеты «Ленинградский студент»: «Растет и формируется
новый человек. Этого до сих пор не замечают некоторые «бытописатели
студенчества», которые до сих пор пробавляются падалью полового
вопроса и свои собственные сексуальные переживания выдают за студенческий
быт» [За новый быт// Ленинградский студент. 1929, № 4,
20 ноября]. Произведения эти, о которых речь пойдет ниже,
не только прикоснулись к «падали полового вопроса», они заострили
перед советским читателем достаточно серьезные политические
вопросы – проблемы формирования «нового человека», создания новой
«пролетарской» нравственности, опасности «мещанства» в советском
обществе. Как круги на воде от брошенного камня, вокруг произведений,
затрагивающих тему любви «без черемухи», расходились
все шире волны общественного внимания, недовольства, чувства опасности…Можно
с полным основанием констатировать, что «Содружество» Ильи Рудина,
«Собачий переулок» Льва Гумилевского, «Без черемухи» Пантелеймона
Романова, «Луна с правой стороны» Сергея Малашкина немедленно
приобрели политическое значение как произведения, беспощадно вскрывавшие
социальные пороки.

Главный герой романа Ильи Рудина «Содружество» [М, 1929]
фронтовик Дорош, «ревнивый и страстный коммунист, презрительный
и беспощадный ревизор», поступив на рабфак университета, испытывает
«ни с чем не сравнимый страх перед университетом», боится, что
учеба способна «растворить первобытный чистый огонь классового
чутья». Он всю жизнь прожил с мыслью, что науки являются достоянием
привилегированного класса, а пролетарий, овладевая наукой, которую
создавала буржуазия на протяжении веков, становится обуржуазившимся.
Еще в детстве начал Дорош учить геометрию только лишь потому,
что его уязвил сынок инженера, гимназист, который «чертил теоремы,
казавшиеся…его однолеткам таинственной мудростью» Дорош со своим
приятелем Ванькой Синевским начинают зубрить геометрию, чтобы
«заткнуть глотку гимназическому сверкуну». Но в учении они повели
себя совершенно по-разному: «начал Ванька набираться книжной мудростью,
скоблить себя, интеллигентничать, усвоил некоторые повадки гимназиста».
Дорош счел, что дружок предал его, и побил обоих – и Ваньку, и
гимназиста – «крепко бил, сладко». «С тех пор, – думает Дорош,
– у меня осталось чувство опасения за представителей рабочего
класса, которые в вузах и рабфаках могут перекнижиться, подменить
свою рабочую основу». Соперничество между Дорошем и Синевским
вновь вспыхнуло, когда судьба свела их в коммуне «Задруга». Перед
студентами, не знавшими сражений Гражданской войны, Дорош чувствует
себя неуверенно, изо всех сил старается не отстать в учебе от
них, не испытывающих «боязливой настороженности перед математической
формулой». Им, людям мирного времени, не понять его, живущего
словно бы все еще в эпоху революции. Дорош работал в ЧК и с гордостью
рассказывает, что ему приходилось расстреливать людей. Друзья
советуют Дорошу «полечить психостению – неврастеническое наследство
фронта». Когда начался НЭП и многим революционерам стало казаться,
что дело революции предано, Дорош, отчаявшись, пытался покончить
с собой. Он остался жив, но носит в себе пулю, которая является
причиной часто повторяющихся припадков. Дорош не хочет избавляться
от пули, он хранит ее в своем теле, как память о своем малодушии,
и страданиями пытается искупить трусливую попытку уйти из жизни.
Вынуть пулю – значит дать самому себе прощение. Не является случайным
то обстоятельство, что основателя коммуны Дороша Илья Рудин изобразил
безобразным, психически нездоровым горбуном, который и в общении
так же неприятен, как внешне.

Студенческая коммуна «Задруга» представляла собой «небольшой кружок
приятелей, объединенных не только общими академическими интересами,
но и правилами внутреннего распорядка». Весьма примечательное
определение. С одной стороны «академические интересы», с другой
– «внутренний распорядок», но ни слова об общих интересах, товариществе,
привязанности, дружбе. Коммунары разработали своеобразное определение
«экономической дружбы», дружбы как «рационализации борьбы». Описание
повседневной жизни коммуны показывает, что ничего этого действительно
нет в помине. Дорош так характеризует основное содержание коммунарской
жизни: «Мы живем не для выгоды, а для удовлетворения гуртовой
жизни. Человек одинокий легко портится, в гурте же он воспитывает
чувство множественности». В коммуну «Задруга» объединились люди,
духовно чуждые другу. Причем если по отдельности они могут вызвать
симпатию и сочувствие, то, взятые в целом, производят отталкивающее
впечатление, уродливая форма организация жизни накладывает отпечаток
этого уродства на каждого члена странного коллектива или «гурта».

В центре внимания Ильи Рудина – осуществление социального эксперимента
(воспитание «чувства множественности»), проводимого несколькими
молодыми людьми, которые добровольно поставили себя в условия,
не приносящие никому из них ни покоя, ни радости. Автор пытается
понять, что же удерживает этих людей в коммуне, почему они не
разбегаются от этой, в сущности, кошмарной жизни.

Коммунары «Задруги» ведут коллективный дневник, в котором записывают
все свои самые тайные, самые сокровенные мысли, поступки, или,
что тоже возможно, лишь имитируют друг перед другом откровенность,
приписывая себе те постыдные поступки, которых на самом деле не
совершали. Они словно бы стремятся превзойти друг другу в степени
открытости, в саморазоблачении, доходящем до какого-то самобичевания,
добровольного унижения. Кроме того, коммунары не только исповедуются
друг перед другом, но и устраивают взаимные обыски. Подразумевается,
что коммунары должны знать друг о друге все без исключения, даже
самые сокровенные подробности жизни, которые неприлично выставлять
на всеобщее обозрения; однако для членов «Задруги» не должно существовать
вещей, лежащих за гранью приличия. Открыв чемодан Синевского,
они обнаруживают накрахмаленные воротнички, щегольские галстуки,
флакон духов, пилку для ногтей. «Эстет поганый!» – презрительно
бросает Синевскому Дороштак, будто тот уличен в чем-то действительно
крайне постыдном.

В разговоре с Лизой коммунар Скорик излагает свою теорию: «Стыд
– это только условный рефлекс. Ну, разве твои плечи отличаются
чем-нибудь от моих, а ведь ты прячешь их тщательно. Если бы ты
их не прятала – я бы привык. Товарищи ведь мы, а не черти сладострастные».
Коммунар Синевский идет еще дальше в размышления о женской стыдливости:
«Девичий стыд, воспетый некогда поэтами, – наследственных страх
перед нападающими самцами. […] …товарищества с мужчиной можно
достигнуть лишь переступив через стыдливость. […] на женщине нужно
сыграть, чтобы разбудить в ней целый ряд инстинктов, ведущих к
освобождению. Стыдливость и девственность – первое препятствие
к эмансипации». «…свободная женщина не имеет тайн»,– утверждает
Синевский. Эмансипированная студентка Зоя Мисник («женщина с бедрами
роженицы и грудью физкультурницы») без лишних церемоний предлагает
Дорошу: «Пойдем спать!».

Появление Лизы в коммуне, в мужском коллективе, приводит к изменению
отношений между коммунарами. Для коммуны появление Лизы становится
главным испытанием на жизнеспособность. Скорик подсматривает за
Лизой в замочную скважину, думая: «Попробуй-ка установить дружбу
с девочкой, которую видел голой». Коммунаром Молодецким с момента
появления Лизы в коммуне овладела «законно-гнойная мысль, что,
может, Лиза станет наконец общей любовницей». Всем коммунарам
очевидно, что между ними и Лизой не могут установиться любовные
отношения, всем очевидны противоестественность и позорность этого.
Но как строить «товарищеские» отношения с нею, тоже непонятно.
Лиза тайком уходит из коммуны, оставив записку: «Я перед вами
виновата, но я не могу победить в себе стыда и страха. Простите
меня». Но все же девушка приходит назад в «Задругу», перебарывает
свой страх и первым делом после возвращения демонстративно уничтожает
крюки на дверях комнат – отныне все двери в коммуне должны быть
всегда отперты. «Эти крючки мы должны были бы отправить в музей,
как экспонат победы на фронте дружбы», – замечает Дорош. Синевский
начинает «воспитание» Лизы, чтобы сделать ее «свободной», «независимой»
женщиной. «Ты должна потерять стыд тела. Ну, например, не стесняться
и быть обнаженной». «Уроки» Синевского кончаются тем, что он подсыпал
Лизе снотворного и изнасиловал ее. Лиза в отчаянии пытается покончить
с собой, бросившись в реку, но из-за мелководья она лишь расшибла
голову. Узнав о случившемся, Дорош застрелил Синевского – это
было не столько месть за Лизу, сколько конечная точка в их давнем
соперничестве. В тот момент, когда Дорош свел счеты с Синевским,
ухажер Лизы шофер Василий, тоже из мести, поджигает флигель, в
котором находится ненавистная коммуна. Дорош отказывается от возможности
спастись и добровольно обрекает себя на смерть в огне, сгорает
заживо вместе с трупом убитого им недруга. «Назавтра резгребли
балки и нашли остатки сгоревших Синевского и Дороша – черные косточки.
Еще через день их похоронили, закопав в одной могиле».

Тема сексуального насилия, учиненного циничным самцом над чувственной
женщиной, рождает ассоциации с «Морской болезнью» А.Куприна –
рассказом, в котором также имеет место проблематика любви
«без черемухи». Этот рассказ Куприна критик В.Воровский
назвал «золочением гнилых орехов», а по мнению современного критика
Никиты Елисеева, «Морская болезнь» Куприна – это «едва ли не гимн
изнасилованию как единственно возможной формы половой любви».
Герой «Морской болезни», помощник капитана, красавец-грек обманом
заманил героиню-социалистку Елену в свою каюту, а потом «грубо,
с нескрываемым отвращением низменного, пресытившегося человека»
выгнал прочь. У изнасилованной женщины осталось чувство, будто
«не люди, а какое-то высшее, всемогущее злобное и насмешливое
существо вдруг нелепо взяло и опоганило ее тело, осквернило ее
мысли, сломало ее гордость и навеки лишило ее спокойной, доверчивой
радости жизни».

Сергей Малашкин в повести «Луна с правой стороны» [М,
1928] обращается к судьбе комсомолки Татьяны Аристарховой,
дочери кулака, которая уходит из отцовского дома, создает комсомольскую
организацию в селе, работает секретарем в комбеде, где она сколачивала
«боевые отряды», чтобы «драться с восставшими кулаками». Потом
ее послали учиться в Москву, где Таня работает в ячейке университета.
В Москве искренняя, простая деревенская девушка «попала в обывательское
болото, которое сверху красно, как редиска, а внутри трухляво
и вонюче». «…за мной много ухаживало ребят, а когда я не отвечала
на эти ухаживания взаимностью, меня стали публично называть мещанкой»,
– пишет Татьяна в дневнике. Наконец она преодолевает свое целомудренное
«мещанство», начинает не только спать с мужчинами, но и курить,
пить, даже употреблять наркотики. До революции употребление наркотиков,
например, достаточно дорогого кокаина, было характерно для «буржуазии»,
материально благополучных представителей интеллигенции, офицерства
и т.д. Наркотики употребляла столичная богема. После Октября наркотик
становится доступен для прежних «угнетенных» классов, в годы нэпа
кокаином свободно торговали на улицах и рынках. Перераспределение
жизненных благ, которое сопровождало революционный процесс, выразилось
и в том, что «наркотическая культура», как одна из черт материального
благополучия, была присвоена новым господствующим классом. Наркотик
являлся предметом роскоши, поэтому и он должен был быть экспроприирован.
Констинтин Вагинов в «Козлиной песне», описывая жизнь столичной
богемы перед революцией, изображал кафе, в котором «молодые люди
мужеского пола уходили в мужскую уборную не затем, зачем ходят
в подобные места. Там, оглянувшись, они вынимали, сыпали на руку,
вдыхали и в течение некоторого времени быстро взмахивали головой,
затем, слегка побледнев, возвращались в зало». В песне 1916 года
«Кокаинетка» Александр Вертинский описывал «одинокую глупую деточку»,
которая «кокаином распята в мокрых бульварах Москвы».

«Теперь все комсомолки курят, плюются через колено не хуже мужчин,
обрезают волосы…» – заявляет героиня С.Малашкина Таня, объясняя
перемену в своем облике. Схожесть образов Татьяны из «Луны с правой
стороны» С.Малашкина и Лизы из «Содружества» И.Рудина очевидна,
хотя у этих девушек столь разный политический опыт, и Лиза никак
не может по «сознательности» сравниться с убежденной комсомолкой
Татьяной Аристарховой. Но обе они кажутся окружающим «мещанками»,
потому что не могут так легко принять новых отношений. И Лиза,
и Татьяна начинают чувствовать собственную неполноценность, они
ненавидят свою девственность, завидуют людям, ведущим свободную
сексуальную жизнь. И в конце концов начинают жить по правилам
окружающего общества, преодолев чувство стыда, потеряв, как выражается
в «Содружестве» Синевский, «стыд тела». Схожесть их судеб еще
и в том, что и Лиза, и Татьяна пытаются покончить с собой, осознав
грязь и низость окружающей действительности, а также собственную
замаранность в царящем вокруг грехе. Безусловно, Таня Аристархова
– жертва окружающего ее столичного общества, в котором поначалу
она чувствовала себя чужой, непохожей на этих раскрепощенных,
самоуверенных, по-настоящему новых людей. Идеал новых отношений
формулирует еврей Исайка Чужачок, который является своего рода
идеологом комсомольского кружка, куда попадает Таня: «…старая
любовь есть насилие индивидуума одного пола над другим индивидуумом
противоположного пола в силу экономической зависимости и органического
влечения индивидуумов противоположного пола», новые же отношения
мужчины и женщины есть свободный союз свободных людей. Все это
сильно смахивает на философию Хорохорина из «Собачьего переулка»
Л.Гумилевского: «Мы не признаем никакой любви». Подобная философия
приводит молодых людей к моральной деградации, которую они сами
сознают, и Танина подруга Шурка, охваченная чувством безысходности,
кончает с собой, написав в предсмертной записке: «…я сгорела вся
и гореть так, как горела до этого, не могу, – ничего во мне для
огня не осталось». Комсомольцы, устраивающие «афинские ночи»,
употребляющие наркотики, проводящие вечера в обществе девушек,
облаченных в просвечивающие газовые платья, так сильно напоминают
публику «серебряного века», подданных агонизирующей империи. Малашкин
подчеркивает эту аналогию, отмечая, что на этажерке в комнате
Татьяны лежит томик Александра Блока. Декадентские настроения
«серебряного века» поразительно схожи с «упадочными» настроениями
советской молодежи 1920-х годов. В «Козлиной песни» Константина
Вагинова литератор Асфоделиев, пытаясь обольстить девушку, шепчет
ей: «На кой черт вам девственность, или вас соблазняют мещанские
добродетели? Нет, нет, я предлагаю вам сказочную жизнь богемы…»
То есть, девственность – это непременный атрибут мещанки. Девушка
хранит целомудрие, не готова отдаться первому встречному, а значит
она – индивидуалистка, по-обывательски думает лишь о себе, не
готова ничем жертвовать ради коллектива. Вот оно – мещанство!..
Представители дореволюционной богемы (не изменившие своим взглядам
и в новую советскую эпоху!), которые изображены Вагиновым, презирали
семью, потому что «семья – это мещанство, это штопанье чулок,
это кухня». В обмен на девственность сначала предлагалась «сказочная
жизнь богемы», а затем – «сказочная жизнь» новых советских людей.

Уместно вспомнить, что философ С.Н.Булгаков считал, что социализм
«духовно пропитан мещанством» и «отравлен духом тех самых «буржуев»,
которых ненавидит». При социализме, считал С.Н.Булгаков, мещанство
приобретает «воинствующий характер», так как «здесь борьба за
свои экономические интересы, личные и классовые, проповедуется
как основное, руководящее начало жизни». По С.Н.Булгакову, «мещанские»
настроения не могут не распространиться в обществе, в котором
официально признанной является идея экономических отношений как
фактора, определяющего все остальные общественные отношения. «Мещанские»
настроения в пролетарской среде связывались, как правило, с распространением
«упадочных настроений», о которых после перехода к НЭПу так много
говорилось в партийной публицистике. В некоторых случаях в первые
послереволюционные годы под «мещанством» могли пониматься обыкновенная
опрятность, скромность и сдержанность в отношениях: «Совсем недавно,
– отмечала в 1927 г. комсомолка Л.Каган, – год-два тому назад,
встретив комсомолку или беспартийную девушку в чисто выглаженной
кофточке, с завязанным галстуком и в вычищенных туфлях, ей презрительно
бросали «мещанка». […] Часто парень, приставая к девушкам и получая
отказ, не примиряясь с этим, начинает травлю этой «мещанки», приводящую
девушку в таких случаях или к уступке в притязаниях парней или
к выходу из союза»[Каган Л Работа городской ячейки ВЛКСМ
среди девушек. М-Л., 1927. С.62].

О существовании антимещанских настроения в отношениях между мужчиной
и женщиной в дооктябрьское время можно судить также из рассказа
А.Свирского «Симочка». Герой А.Свирского (сорокапятилетний столичный
«свободный жуир, победитель сердец») знакомится на студенческом
вечере с неопытной провинциалкой Симочкой, которая тут же сообщает
ему, что она «человек свободный в своих поступках» и что ей «противны
мещанские условности». «…через неделю Симочка была моей. Победа
досталась легко…». В романе «Шлюха» [роман этот – довольно примитивная
большевистская агитка] Малашкин, обличая нравы царской России,
описал страдания юной горничной Наташи, которая постоянно подвергается
сексуальным домогательствам со стороны старого барина и его сына.
Горничная в романе Малашкина оказывается политически «сознательной»
девушкой, тем более, что отец ее, рабочий-социалист, погиб в 1905
году на Пресне, а дядя, ломовой извозчик, был политкаторжанином.
Сопоставляя женские судьбы «Шлюхи» и «Луны с правой стороны»,
вполне можно допустить, что героиня, страдавшая от домогательств
барина в «страшное время царизма», после поддержанной ею революции
оказывалась в положении, в котором очутилась комсомолка Татьяна
Аристархова, так как и в господском доме [который, по сути, прообраз
кружка «Долой стыд!»], и в Советской России девушка, сохраняющая
целомудрие, начинает вызывать недовольство окружающих. Как жили
эти девушки «без черемухи», так и продолжают жить, невзирая на
все социальные потрясения. В «Собачьем переулке» Льва Гумилевского
Хорохорин точно так же беспардонно и цинично домогается Веры Волковой,
как домогался барин смазливой горничной Наташи в «Шлюхе» Сергея
Малашкина.

Общественный резонанс, вызванный «Луной с правой стороны» и рассказом
«Без черемухи», вполне сравним с той бурей восхищения, интереса
и негодования, которая сопровождала публикацию романа Михаила
Арцыбашева «Санин» (1907 г.). Пожалуй, это был один из самых громких
литературных успехов первой половины ХХ века…Анонимный автор брошюры
«Санин, г.Арцыбашев и женщина» описывал тот огромный интерес,
который пробудил роман, посвященный, в основном, проблемам пола
и любви. Романом Арцыбашева, свидетельствовал автор брошюры, «интересуется
теперь вся наша молодежь, начиная от уже вполне определившегося
интеллигента и кончая рабочей девушкой или гимназисткой… В одной
библиотеке мне, например, приходилось замечать 11-12-летних девочек
с котомками учебников в руках, которые вместо того, чтобы отправляться
в школу, приходили сюда читать «Санина». Герой Арцыбашева – насмешливый
скептик, человек, который на каждом шагу нарушает общепринятые
нормы, отрицает устоявшиеся взгляды. Главное для него – чувствовать
свою неограниченную свободу, в том числе – свободу телесную,
плотскую. «Я…хочу, чтобы жизнь не была для меня мучением.
Для этого надо прежде всего удовлетворять свои естественные желания»;
«Я…никогда от людей ничего не требовал, пусть и они оставят меня
в покое», – говорит Санин. И в любовных отношениях Санин не терпит
условностей и запретов, можно все, что тебе хочется… И именно
потому стал Санин противником христианства, что оно человека смиряет,
принижает в нем телесное, плотское. «На человеческую личность…
– размышляет Санин, – надело христианство покаянную хламиду и
скрыло под ней все краски свободного человеческого духа…Оно обмануло
сильных, которые могли бы сейчас, сегодня же, взять в руки свое
счастье…» Н.П.Розанов в книге «Крылья смерти», посвященной творчеству
Михаила Арцыбашева, писал: «Тело Арцыбашев несомненно возвеличил.
И согласимся, что это правильно. Пусть цветущая жизнь в цветущем
теле дает опьяняюще-нежные чувства, пусть физическая сила и красота
будут родником переживаний, – суммой красоты, тайны и жизнеощущения»
[Розанов Н.П. Крылья смерти. Творчество М.П.Арцыбашева.
Владикавказ, 1913. С.22]

«Всегда, – думает герой романа «Санин» Юрий Сварожич, – самые
чистые, святые девушки достаются самым испорченным, самым грязным,
порой даже зараженным мужчинам». В посвященном той же предреволюционной
эпохе «Романе с кокаином» М.Агеева (Марка Леви) шестнадцатилетний
гимназист Вадим Масленников заболел венерической болезнью. «В
эти дни, желая установить за собой репутацию эротического вундеркинда,
я рассказал в классе, какой я болел болезнью…» Гимназист знакомится
на улице с девушкой Зиночкой, катает ее на лихаче, приводит в
номер гостиницы. «Зря я заразил девчонку…» – с досадой думает
он, расставаясь. М.Агеев особенно отчетливо подчеркивает наивность,
доверчивость Зиночки, которая своей восторженностью «мешала скоту
преодолеть человека». Действительно, самые чистые достаются самым
испорченным и зараженным: человек и скот. Ту же формулу – чистое
создание и грязный растлитель – мы видим и в «Морской болезни»
А.Куприна, и в «Содружестве» Ильи Рудина.

Черты Санина можно легко усмотреть и в коммунарах из «Содружества»
Ильи Рудина, и в Хорохорине из «Собачьего переулка», они схожи
и в атеизме своем, и в нигилизме, неприятии условностей, и, безусловно,
в проповеди сексуальной вседозволенности. Советские писатели пришли
к той же нравственной проблеме, над которой размышлял Михаил Арцыбашев
в романе «Санин».

Рассказ Пантелеймона Романова «Без черемухи» – ставший знаковым
событием в истории советской литературы – представляет собой исповедь
девушки, которая потеряла невинность с неким мало знакомым молодым
человеком. Произошли банальные встреча и расставание, лишенные
всякой возвышенной поэтичности и, в сущности, какого бы то ни
было смысла. Не любовь, а просто соитие. Здесь не было того грубого
насилия, которое учинил Синевский над продавщицей папирос Лизой
или грек над социалисткой Еленой, тем не менее насилие было. Оно
заключалось в скучнейшей, тоскливой будничности, в оскорбительной
банальности любовных отношений. После этой встречи героиня остается
опустошенной и разочарованной, потому что ей хотелось, чтобы «первая
любовь была праздником, дни этой любви чем-нибудь отличались от
других, обыкновенных дней». Поэтому героиня рассказа «Без черемухи»
тоже изнасилована, тоже «опоганено» ее тело, тоже «осквернены
ее мысли», тоже «сломана гордость» – все как у Елены из «Морской
болезни» Куприна. Возлюбленный героини Пантелеймона Романова –
сторонник любви «без черемухи», потому что «все
равно это кончается одним и тем же – и с черемухой и без черемухи..»
И героиня Куприна, и героиня Романова стали жертвами «низменного,
пресытившегося человека». Любовь «без черемухи»
– это простой физиологизм, удовлетворение похоти, однако молодой
человек из рассказа Романова именно такую любовь считает настоящей,
искренней и современной, лишенной «старорежимного» жеманства.
«У нас принято относиться с каким-то молодческим пренебрежением
ко всему красивому…[…] все связанное с заботой о красоте мы обязаны
презирать», – заключает героиня, размышляя о повседневной жизни
своих ровесников. Ее размышления об отсутствии красоты в повседневной
жизни молодого поколения были оценены критиком П.Ионовым как проявление
«мелкобуржуазной мещанской сути» [Ионов П. «Без черемухи»//
Пантелеймон Романов. Сб. статей. М, 1928. С.193] «Любви
у нас нет, у нас есть только половые отношения», – справедливость
этой мысли героини Пантелеймон Романов подтверждает своим рассказом
«Без черемухи». Шварц из рассказа П.Романова «Право на любовь»
утверждает, что виноваты в распространении «любви без черемухи»
женщины: «Что такое теперешняя девушка из комсомола или из интеллигенции?
Она смотрит на это, как на физиологический процесс. Сошлись, получили
друг от друга удовольствие, и конец. Они нас, мужчин, своею легкостью
отношения к этому вопросу отучили понимать и чувствовать ценность
женской души».

В рассказе П.Романова «Ее условия» Лена Глан формулирует те условия,
при которых она согласна поддерживать отношения с мужчиной: «…чтобы
я не чувствовала каждую минуту, что кто-то на меня имеет право
и что я не могу жить и чувствовать, как хочу…» Она отвергает ухаживания
влюбленного в нее до беспамятства студента-медика Виктора Зорина
только лишь потому, что тот стремится к серьезным отношениям.
Однажды ночью между ними происходит бурное объяснение, Виктор
в отчаянии толкнул Лену, и она упала с крутого обрыва в реку.
Лишь чудом она избежала смерти. Однако именно это событие меняет
их отношения, потому что Лена впервые увидела силу любви, доводящей
человека до безумия, и это по-настоящему сильное чувство потрясает
и подчиняет. Все «условия» мгновенно разрушены. Лена Глан, стремившаяся
к любви «без черемухи», к свободным отношениям
мужчины и женщины, на самом деле ищет в жизни возвышенное и героическое,
она даже готова простить и полюбить человека, едва ее не убившего.
Подобная же ситуация произошла и с Соней Голубевой из рассказа
«Этюд». Герой рассказа, покончивший с собой студент Николай Митрохин
на «женщин смотрел как на предмет для удовольствия, имел много
коротких связей…» Малахов был, по видимому, влюблен в свою однокурсницу
Соню Голубеву, но она «была не способна к сильной привязанности
к человеку, к сильной дружбе и любви». Однако после самоубийства
Малахова Соня неожиданно для всех называет себя виновницей его
смерти, так как она «относилась к нему очень небрежно и порою
жестоко». Смерть Малахова потрясла ее, она «сосредоточила свои
мысли на своей вине в смерти человека, покончившего с собой из-за
любви к ней». Когда же выясняется, что причиной самоубийства Малахова
послужили совершенно другие обстоятельства, никак не связанные
с Соней, она испытывает еще большее потрясение, потому что любовь
погибшего человека преобразила и возвысила ее жизнь. Она втайне
мечтала быть той женщиной, ради которой мужчина расстался с жизнью.
Вяч. Полонский в критическом разборе творчества П.Романова писал:
«…П.Романов как будто не замечает антисоциальности половой «свободы»,
проповедуемой его героями, хотя относится к этой проповеди явно
недоброжелательно. Он ограничивает свою художественную трактовку
только чертами индивидуальными, не показывая нам этого явления
со стороны его социального смысла. […] Проблема, которой рассказы
якобы посвящены, – глубока, но разработана она мелко. По смыслу,
который дал бы им право на существование, они должны быть противопоставлены
угрожающей в быту эротике, но на деле они способствуют росту этой
волны, привлекая внимание к сексуальным вопросам, тревожа и раздражая
уже раздраженное воображение читателя. Другими словами, автор
добивается результатов, обратных тем, к которым он стремился»
[Полонский Вяч. Записки журналиста // Пантелеймон Романов.
Сб. статей. М, 1928. С.208-209].

Как «упадочные» настроения воспринимают окружающие стремление
к подлинной и сильной любви героини одного из рассказов цикла
«В каморках» [М, 1920] Н.Вигилянского и Б.Галина.
Любовник героини – комсомолец, коллективист, спортсмен, никогда
не унывающий молодой человек Сергей. « «У тебя упадочное настроение»,
– говорил Сергей, явно ожидая, что это страшное обвинение заставит
ее перемениться немедленно, как меняется погода при резком ветре».
Героиня завидует «бывшей ткачихе Фроловой с орденом Красного Знамени,
в зеленой гимнастерке», «ей хотелось по примеру этой женщины четыре
раза перейти фронт». Героиня ощущает свою неполноценность именно
оттого, что она – женщина, а не мужчина, ей хотелось
бы стать борцом, революционером, воином, таким же бодрым спортсменом,
как ее любовник Сергей. Чувствовать себя женщиной – значит проявлять
«упадочные настроения». Гендерной политике большевиков в послереволюционные
годы было свойственно стремление придать женщине неестественную
социальную роль, происходило по сути «возвышение женщины до мужского
уровня, признававшегося идеальным (…) Подобная политика…вряд ли
может быть оценена как полная ликвидация приоритета «мужского»
в обществе и культуре», – отмечает исследователь. Дж.Скотт, размышляя
о взаимосвязи гендера и политики, отмечала существование политических
вопросов, где «кажущиеся нейтральными категории на самом деле
имеют половую принадлежность» [Скотт Дж. Некоторые размышления
по поводу гендера и политики// Введение в гендерные исследования.
Ч. II. СПб, 2001. С.956]. Она отметила, что, например,
при либеральной демократии «абстрактный индивид…оказался мужчиной»,
последний вывод справедлив и для советского общества. Слова «Ты
женщина!» могли бы стать таким же «страшным обвинением», как слова
Сергея «У тебя упадочное настроение». Она женщина, следовательно,
мещанка, потому что в силу природных причин не может быть воином
и революционером, и стать полноценным членом общества может лишь
преодолев свою женственность, победив природу и став мужским подобием
(«с орденом Красного Знамени, в зеленой гимнастерке»). Это возможно,
ведь если революция побеждает историю, то почему бы другой революции
не победить саму природу человека. Живущая «в каморках» героиня
терзается мыслями о том, «где же то дело, за которое стоило бы
пойти хоть на огонь и которого бессознательно ждала она с тех
пор, как потеряла веру в Бога?». Само по себе это поразительное
откровение для литературы социалистического реализма. Выходит,
что пролетарская революция порушила веру в Бога, но ничего не
дала взамен, поэтому и царит в душах людей такая жуткая пустота.
Советская власть, как выясняется, вовсе не стоит того, чтобы ради
нее «пойти хоть на огонь». Расставаясь с Православием, девушка
ждала новой веры, нового смысла жизни, но была обманута в своих
надеждах, поэтому и охватило ее «упадочное настроение». Она и
со своим любовником Сергеем так легко сошлась потому, прежде всего,
что нет больше православного понятия о грехе, а, стало быть, ничего
не сдерживает, ничто не смиряет человека. Впрочем, уже для героев
Михаила Арцыбашева авторитет церковного брака был безнадежно подорван,
и для Лиды Саниной, ставшей любовницей офицера Зарудина, «мысль
о том, что религия не освятила ее союза с мужчиной была…смешна,
и все устои этой мысли были давно истощены и разрушены человеческой
свободной мыслью».

В рассказе Н.Божинской «Свободная любовь» работница московской
фабрики Кланька Белова рожает сына от комсомольца Саши Носова.
Комсомолец уговаривал свою любовницу сделать аборт, но Кланька,
не испугавшись общественного порицания, родила ребенка и даже
не стала требовать алиментов от Саши, – то есть сделала все так,
как подобает свободной, эмансипированной женщине, которую пролетарская
революция избавила от семейной зависимости. Автор никак не осуждает
«свободную любовь» героини, более того, Кланька Белова выглядит
на страницах рассказа как женщина, способная на решительный поступок
(кстати, уже после рождения сына Кланька вступает в комсомол),
а осуждающие ее люди представлены автором как «отсталые», набожно-суеверные,
не понимающие новых отношений.

В какой-то момент, после пролетарской революции, могло показаться,
что новые общественные отношения с их героизмом, жертвенностью
и аскетизмом должны повлиять и на отношения между мужчиной и женщиной,
придав половым отношениям соответствующую «революционность». На
практике же оказалось, что отношения «без черемухи» не
только не имеют ничего революционного и возвышенного, но и оказываются
чем-то уныло-будничным. Об отсутствии подлинности и искренности
в человеческих отношениях говорит Шварц из «Права на любовь»:
«Прежде поэт, деревенский поэт писал под влиянием естественного
вдохновения, которое к нему приходило от природы, от тихих полей,
а теперь поэт пишет не от вдохновения, а оттого, что он понюхал
кокаина или выпил вино. Так и любовь. Прежде любили от переполнения
естественными соками жизни, а теперь любовь…просыпается только
при особых обстоятельствах: при новизне, необычности». Поэтому
героини Пантелеймона Романова стремятся к подлинным, сильным чувствам,
они хотят, чтобы во имя любви совершались подвиги.. Почему-то
этого упорно старались не замечать критики, обвинявшие Романова
в клевете на молодое поколение. А между тем, П.Романов, Л.Гумилевский,
И.Рудин не только не клеветали (не занимались «золочением гнилых
орехов»), а, скорее всего, изображали студенчество послереволюционных
лет более чистым и благородным, чем оно было на самом деле. Те
герои, которые на практике воплощают идею «свободной любви», отдают
себе отчет в том, что они осуществляют реформу половых и семейных
отношений, они сознательно проводят революцию быта, конструируют
новые отношения, как в «Содружестве» Рудина. Герои, подобно Соне
Голубевой из «Этюда» П.Романова, отдают себе отчет в том, что
любовь есть «известный пережиток». Они поэтому люди идейные,
люди, сделавшие выбор, а не безвольные рабы собственной похоти.
Таким образом, следует говорить не об очернении
образа советского студента, а, наоборот, об его идеализации,
поскольку в реальной жизни молодые люди чаще всего просто пользовались
ситуацией отмены моральных запретов, не обременяя себя философской
рефлексией. Люди брали то, что можно было свободно брать, ведь
само понятие греха исчезло. В посвященной же
сексуальной проблематике прозе П.Романова, С.Малашкина, Л.Гумилевского,
И.Рудина, Н.Вигилянского, Б.Галина герои каждый раз решают философскую
проблему, совершая выбор между идеей «свободной любви» (под лозунгом
«Долой стыд!») и традиционными «мелкобуржуазными»
воззрениями на институт семьи.

В «Собачьем переулке» Льва Гумилевского Хорохорин случайно встречается
в трамвае с девушкой, которая непринужденно коснулась его руки.
«Хорохорин…пытался высвободить руку, но лежавшая на ней чужая
рука, как пригревшееся животное, еще плотнее примкнула к его пальцам».
Хорохорин понимает, что начинается приключение, смысл которого
не представлял для него ни малейшей загадки. Он в «этой откровенной
девичьей смелости…видел торжество новых людей над мещанами, тупо
занимавшимися своими маленькими делишками…». Действительно, «новые
люди», в отличие от мещан, могут знакомиться друг с другом, отбросив
все условности и предрассудки. Встреченная Хорохорином девушка
– Вера Волкова – была известна на рабфаке, прежде всего, одной
любовной историей – за ней безуспешно ухаживал приват-доцент Буров,
и «на рабфаке молодежь не допустила приват-доцента к работе именно
из-за этой истории». Хорохорин с осуждением вспоминает историю
любви Бурова, который назойливо преследовал отказавшую ему во
взаимности «медичку». «Мы не признаем никакой любви, – объясняет
свои чувства Хорохорин, – Это все буржуазные штучки, мешающие
делу! Развлечение для сытых». Вообще Хорохорин «всегда и без труда
находил себе женщин и пользовался своевременно ими, не допуская
себя до каких-нибудь духовных недомоганий». Он даже стремился
организовать свою жизнь так, чтобы существовала «регулярность
в питье, еде, часах работы, прогулках, отдыхе, сношениях с женщинами…».
Однако встреча с «медичкой» Верой Волковой кончается для него
разочарованием. Она понимает, что Хорохорин начал относиться к
ней как к проститутке, что пришел к ней для регулярного секса.
«Мне нужна страсть, порыв, огонь!» – говорит Вера, выгоняя Хорохорина.
Оскорбленный и изгнанный, он неожиданно для себя начинает по-иному
думать о странной любви приват-доцента Бурова. Хорохорин, «новый
человек», и увлеченный «буржуазными штучками» Буров оказываются
товарищами по несчастью, они отвергнуты одной и той же женщиной.

Придя в студенческий клуб и не найдя своей постоянной подруги
Анны Рыжинской, Хорохорин предлагает сокурснице Бабковой провести
вечер вдвоем: «…если бы я подошел к тебе и сказал, что я голоден,
а мне нужно работать, разве бы ты не поделилась со мной по-товарищески
куском хлеба?». Бабкова на эту реплику Хорохорина возражает: «…но
ведь от голода люди умирают, болеют, а от неудовлетворения таких,
как у тебя, скотских потребностей еще никто не умирал и никто
не болел!» После этих слов Бабкина показалась Хорохорину «по-обывательски
глупой», поскольку она не разделяет его морали, морали «нового
человека», для которого удовлетворения половой потребности ничем
не отличается от простого голода. Подобные же взгляды проповедует
подруга Хорохорина Анна Рыжинская, поддерживающая создание молодежных
кружков под названием «Долой стыд!».

Любовь Хорохорина к Вере Волковой производит в нем переворот,
он продолжает думать по-прежнему, но чувства уже не подчиняются
рассудку и он понимает, что желание близости с женщиной – «это
кошмар человеческой жизни». Жизнь словно бы мстит ему за ту циничную
философию любви, которую он проповедует. Приват-доцент Буров в
разговоре с Хорохориным излагает ему в закамуфлированном виде
фрейдовскую теорию подсознания: «В верхнем сознании – одно, а
в подсознательной сфере, где царят инстинкты, – совершенно другое».
Буров несомненно является фрейдистом, и это не представляется
удивительным, если вспомнить, как популярен и моден был Зигмунд
Фрейд в послереволюционной России. Это увлечение Фрейдом запечатлелось
в фольклоре студенчества тех лет – то есть в фольклоре той среды,
которой посвящен «Собачий переулок». Исследователь истории психоанализа
в России А.Эткинд в книге «Эрос невозможного» цитирует такое студенческое
стихотворение:

Жил в Ленинграде несчастный студент,
Жил он по Фрейду, творил много бед,
Ехал в трамвае, забыл заплатить,
Это свиданье хотел пропустить.
Все состоянье свое промотал,
Это он в детстве колитом страдал.

Буров понимает, как жалко выглядят его назойливые ухаживания за
юной «медичкой», но понимает это своим «верхним сознанием» и ничего
не может с собой поделать, называет свое чувство не «любовью»,
а «острым влечением». Вера мстит и Бурову, и Хорохорину за то,
что они решили, будто ее репутация «доступной» женщины позволит
и им легко овладеть ею. Да, Вера Волкова легко отдается мужчинам,
меняет любовников чуть ли не каждый день, но в каждом из них ей
нужно почувствовать страсть, а не равнодушный, будничный расчет,
не эту философию ни к чему не обязывающих половых отношений, которую
проповедует Хорохорин. Она мстит жестоко и доводит Хорохорина
до попытки самоубийства. Комсомольцы, товарищи Хорохорина, воспринимают
его попытку самоубийства как брошенный им всем вызов. Как говорит
комсомолец Королев, «уже одним фактом самоубийства любой наш товарищ
нас оскорбляет, потому что это означает, что у нас плохо, мы ничего
не дали, мы сами плохи…» На похоронах убитой Буровым Веры Волковой
Королев произносит речь, где клеймит ту «страшную распущенность,
которая, прикрываясь лозунгом борьбы с мещанством, является ничем
другим, как мелкобуржуазным анархизмом, ничего общего ни с революцией,
ни с марксизмом, ни с новым бытом не имеющим». В целом, роман
«Собачий переулок» имел несомненную дидактическую направленности,
осуждение автором любовной философии Хорохорина сомнений не вызывает,
однако роман Гумилевского вызвал настоящую бурю эмоций, автора
обвиняла в клевете на молодежь, на комсомол. Автора «Собачьего
переулка» не спасло от жестокой критики даже то, что он занял
вполне определенную позицию по поводу взглядов на «свободную любовь».

В 1927 году студенты ленинградского Технологического института,
Института гражданских инженеров и Ветеринарного института провели
«суд над «Собачим переулком»», где после обсуждения романа Гумилевского
было решено, что автор «оклеветал пролетарское студенчество»,
поскольку данное в романе «описание быта рабочей молодежи… – грубый
поклеп на нее, отражающий мнение о рабочей молодежи, приводимое
в белогвардейской литературе». Оценив как клеветническое и вредное
идеологическое содержание романа, участники студенческого суда
дали уничижительную оценку и литературным достоинствам «Собачьего
переулка», указав, что «авантюрность сюжета, смакование деталей
половой жизни приближают его к желтым бульварным романам». Противникам
романа «Собачий переулок» непростительной казалась сама попытка
Льва Гумилевского разобраться в психологии таких людей как Хорохорин
и Рыжинская. На студенческом «суде» признавалось, что «факты половой
разнузданности в студенческой среде имеются», то есть Гумилевский
не искажает реальность, описывая психологию Хорохорина и Рыжинской,
однако критики «Собачьего переулка» все же называли роман «клеветническим».
Создавая яркий и жизненно убедительный образ Хорохорина, Гумилевский
словно бы реабилитировал философию своего героя, говорил о ней
как о реально существующем в студенческой, пролетарской среде
настроении – и, прежде всего, это вызывало раздражение. Это была
нежелательная, нелицеприятная правда, от которой разумнее казалось
поскорее отречься.

Ко времени издания «Собачьего переулка» Лев Гумилевский был уже
состоявшимся, зрелым писателем, он много писал и публиковался,
но когда увидел свет «Собачий переулок», судьба Гумилевского решительно
изменилась и, как пишет исследователь его творчества Л.Евсеев,
«постоянные попытки очернить автора сделали свое дело: его книги
перестают печатать, издательства расторгают заключенные ранее
договоры». Развернувшаяся травля заставила Гумилевского уйти из
беллетристики, и он вынужден был заняться написанием художественных
биографий ученых – Дизеля, Лаваля, Бутлерова, Вернадского и др.
В серии «Жизнь замечательных людей» увидело свет 13 книг, написанных
Львом Гумилевским, но это был уже совершенно другой писатель.

«Собачий переулок» Гумилевского был не единственным произведением,
посвященным «половой проблеме», в заглавии которого содержится
животная (собачья) аналогия, и в этом же ряду стоит рассказ Николая
Брыкина «Собачья свадьба» [Брыкин Н. Люди низин. Л, 1927.
С.160], где повествуется о «советской» сельской свадьбе.
Действие рассказа происходит в 1925 году. Комсомолец Алексей Калабан,
несмотря на протест своего престарелого отца и неодобрение односельчан,
решил жениться «по-советски», то есть без венчания в церкви. «Молодые
со значками, шарфами красными опоясаны, цветы в красном, гости
с черемухой, перевязанной красными ленточками, шафера-комсомольцы
со всей волости понаехали». Роль священника в обряде «красной
свадьбы» играл председатель волости, вместо иконы был потрет Ленина.
«Я верю, товарищи, – говорит председатель, – что все, кто здесь
на свадьбе, – все, как Калабан, будут за новое, без попов будут
венчаться, без паникадил, без свечек, без венцов. Одним словом
– по-новому!». Обращаясь к жениху и невесте, председатель спрашивает:
«…обещаете ли вы нам, что так же твердо, как твердо решили пойти
первыми против церкви, стариков, пойдете и в будущем. Будете отдавать
детей в пионеры, учить их, вести по науке хозяйство и бороться
за мировую революцию?», а после согласия молодых председатель
объявил «красный брак совершенным». Однако противники этой «красной»,
«собачьей» свадьбы ночью повесили на воротах молодоженов дохлых
собак, а «под хвостом одной…записка прилажена: «Собачьей свадьбе
– собачья честь»». Оказывая новобрачным «собачью честь», неизвестные
недоброжелатели демонстрировали отношение к светскому браку как
к греховному сожительству, как к обычной случке, буквально – «собачьей
свадьбе», суть которой заключается в отрицании таинства брака,
в глумлении над традициями, в насаждении идеологии вседозволенности.
Не случайно, что председатель берет с новобрачных обещание идти
«против церкви, стариков» и бороться за «мировую революцию». «Церковь
и старики» – это воплощение традиционных народных ценностей, которые
мешают революционному обновлению. «Красные свадьбы», одна из которых
описана Н.Брыкиным, стали проводиться в качестве альтернативы
церковному браку с начала 1920-х годов. Проходили они чаще всего
в фабрично-заводских клубах. «Венчал» новобрачных секретарь комсомольской
или партийной организации, иконы заменялись портретами классиков
марксизма и вождей революции. После обряда «красной свадьбы» секретарь
подносил новобрачным соответствующие подарки – книги «Вопросы
быта. Эпоха «культурничества» и ее задачи» Л.Троцкого или «О морали
и классовых нормах» Е.Преображенского. Бывали, впрочем, случаи,
когда новобрачные оформляли свои отношения двояко: как процедурой
пролетарской «красной свадьбы», так и привычным церковным венчанием,
за что могли подвергнуться порицанию со стороны партийных и комсомольских
организаций. «…в городах все по-советски венчаются», – говорят
старики в рассказе Н.Брыкина «Собачья свадьба». Между тем, статья
№ 52 Кодекса Законов об актах гражданского состояния, брачном,
семейном и опекунском праве 1918 года гласила, что «только гражданский
(светский) брак, зарегистрированный в отделе записей актов гражданского
состояния, порождает права и обязанности супругов… Брак, совершенный
по религиозным обрядам и при содействии духовных лиц, не порождает
никаких прав и обязанностей для лиц, в него вступающих…»

Обэриут Александр Введенский в эротической пьесе «Куприянов и
Наташа» (1931 год) также прибег к животным аналогиям,
сравнивая любовные отношения людей с нерестом судаков («и будем
мы подобны судакам»). Это любовь, в которой нет чувств, нет взаимопонимания,
есть одна лишь греховность. Введенский изображает сцену, когда
Куприянов и Наташа оказываются наедине в присутствии иконы: «мы
здесь одни да на иконе Спас». Наташа начинает раздеваться и при
этом словно бы смотрит на себя со стороны, описывая свое тело
в мельчайший подробностях и постепенно разжигая в Куприянове страсть:

Смотри-ка, вот я обнажилась до конца
и вот что получилось,
сплошное продолжение лица,
я вся как будто в бане.
Вот по бокам видны как  свечи
мои коричневые плечи,
пониже сытых две груди,
соски на них сияют впереди,
под ними живо пустынный,
и вход в меня пушистый и недлинный,
и две значительных ноги,
меж них не видно нам ни зги.

Мужчина и женщина уединились, чтобы «заниматься деторождением»,
но когда женщина уже раздета «как будто в бане», Куприянов садится
на стуле поодаль от нее в «одиноком наслаждении» и больше не нуждается
в Наташе, которая обиженно говорит ему:

…сама себя я щекочу
и от этого прихожу в удивительное счастие.
Я сама для себя источник. 

Длительное время такие произведения, как «Без черемухи» Пантелеймона
Романова, «Содружество» Ильи Рудина, «Собачий переулок» Льва Гумилевского,
«Луна с правой стороны» Сергея Малашкина были словно бы вычеркнуты
из истории советской литературы, их обходили вниманием литературоведы,
а если уж и упоминались эти некогда сенсационные произведения,
то с непременным разъяснением ошибочности идеологической позиции
авторов, занимающихся изучением «падали полового вопроса». А между
тем без «Собачьего переулка» и «Луны с правой стороны» трудно
представить как историю советской литературы 1920-30-х годов,
так и социальную историю Советской России первых послереволюционных
десятилетий. В этих произведениях описано нечто большее, чем очередное
в русское истории «повреждение нравов»…Революция, которой предшествовала
нараставшая нравственная деградация общества, освободила людей
от всех существовавших запретов, отменилось понятие греха, и,
естественно, одним из развенчанных, растоптанных, осмеянных образов
стал идеал женщины, Прекрасной Дамы или Незнакомки, и произошло
то непоправимое, о чем думал в романе Михаила Арцыбашева «Санин»
Юрий Скварожич: «Если лишить мир женской чистоты, как похожей
на первые весенние, еще совсем робкие, но такие прекрасные и трогательные
цветы, то что же святого останется в человеке?». А святого, действительно,
не осталось ничего…Скрытая, загадочная, неудобная, постыдная сторона
жизни советской цивилизации запечатлелась в литературных текстах.
Они были проникнуты ощущением царящего в обществе неблагополучия.
Нельзя говорить, будто эти произведения не были поняты современниками,
наоборот, оказался «Собачий переулок» тем зеркалом, которое так
хотелось разбить…