Проза

Начало

Продолжение

XVII

 Так ведет себя странно с крольчихою кролик,
 Что кролиководы смеются до колик. 

В. Набоков

Я лежу в мастерской на диване, разглядывая на стенах надписи друзей.
«Успех разлагает душу. Славик». Уж кто не должен беспокоиться
на сей счет, так это он. Есть люди запрограммированные на неудачу.
Славик из их числа. Он великолепный рисовальщик, неплохой колорист,
но сюжеты его картин авангардны, если точнее – сюрреалистичны.
Казалось бы, модное течение должно пользоваться спросом, успехом.
Оно и пользуется. Но только у неплатежеспособной молодежи. Джинсовый
контингент стоит в восхищении перед полотнами Славика и, потягивая
«Пепси», смачно сленгует на понятном лишь им эзоповом языке.

– Славик, ну напиши хоть раз «зеленку», бабок заработаешь, – советует
ему Шурик, молодящийся седой художник, – а потом крась свои «сюры.»
«Зеленка» – приторно-пошлый пейзаж, особо пользующийся спросом
у новых русских и управленцев администрации города.

– Пробовал, – уныло отвечает Славик, – не помню точно, сколько
сигарет выкурил, да сколько чашек чая выпил, – он сплюнул на окурок.
– Проткнул я ногой этот холст.

– Ну и дурак, – резюмирует Шурик.

– Знаю, – вздыхает Славик, – только меня такая тоска взяла листочки
выписывать, – он швыряет окурок и хмуро смотрит перед собой. Это
и есть его внутренняя истина, но как ни удивительно, она совершенно
непонятна окружающим.

Мой взгляд ползет дальше по стене. «Живопись – это мышление цветом».
Перл Вовы Суевалова. Он ярый конъюнктурщик, хотя и не пишет «зелень».
Его тема – острова и море. Подает он свои работы в интересной
интерпретации – с высоты птичьего полета. Скорее всего, он бы
стал известным художником, но ему мешает ... страх. Суевалов боится
всего. Он боится женщин, еще больший страх ему внушают мужчины.
Уличные собаки для Володи сродни азиатам, которых Суевалов тоже
боится. В жуткий трепет его приводит жара, ведь, по его словам,
можно получить инсульт, зимой лютует эпидемия гриппа – он лучше
будет обедать без хлеба, но в булочную не пойдет. Вова боится
бабочек, так как возможна аллергия, воду пить страшно – там вибрион
холеры. Но больше всего он боится заказчиков и друзей: ведь они
могут обмануть. Карлос Кастанеда говорил, что страх – наш первый
враг, но Володя Кастанеду не читал, ему понятны лишь книги по
теории живописи и детективы.

«Зря, ты, художник, мнишь, что своих ты творений создатель», –
такое на стене мог начертать Шурик по прозвищу Богомаз, живой
и веселый, как крыса на колбасном складе. Лавры, которые он срывает,
слегка покрыты дерьмом, несмотря на то, что он пишет иконы и картины
на библейские темы. Если Шурик по какому-нибудь недоразумению
попадет в рай, он и там станет плести интриги и спаивать ангелов.
Живопись его сочна, реалистична, объемна. Шурик научился делать
иконы «под старину», и отличить его работы от оригинала может
только искусствовед. Одно время Богомаз манипулировал с «досками»,
выдавая их за подлинники, и продавал перекупщикам за немалые деньги.
Разумеется, эта дешевая афера вскоре раскрылась. В результате
Шурик остался без машины, дачи и пару недель пролежал в травматологии.
Впрочем, заказчиков и сейчас у него хватает – тираж копий картины
Крамского «Христос в пустыне» перевалил уже за сотню.

Зазвеневший над входной дверью колокольчик подвел итог моим размышлениям
о творчестве коллег. Редкие часы мне удается побыть одному. Сменяя,
а, зачастую наслаиваясь друг на друга, мастерскую посещают друзья,
заказчики, а иногда и случайные люди. Постоянное «броуновское
движение» мешает работе, но порой появляется личность, и ты понимаешь,
что ради нескольких часов полноценного общения готов терпеть постоянную
суету. Легкое раздражение от того, что меня побеспокоили, сменяется
неподдельной радостью – перед моим взором предстала Света Победа
– Светлана Владимировна – как я ее величаю из глубочайшего уважения
к ее персоне, несмотря на то, что мы пришли в сей мир примерно
в одно и то же время. Если кому-то подходит фамилия, так это Свете.
Она принадлежала к такому типу женщин, которые редко бывают в
покое. Кажется, сам оптимизм – неделимый и целостный – поселился
в ее стройном теле. Своих забот и проблем Светлане Владимировне
недостаточно, и она, как правило, выбирает себе в попутчики человека,
обремененного долгами, пороками, врагами, недугами и прочим негативным
мирским грузом. Исчерпав свои физические возможности, а вместе
с ними финансовые и моральные запасы, Победа в итоге побеждает.
Она, казалось, несет ответственность за все, что бы ни случилось
на свете. Из следственных изоляторов, онкологических клиник, филиалов
Сбербанка выходят розовощекие от неуемной радости мужчины, дрожащими
руками сжимая справку об освобождении, больничную карту с пометкой
«здоров» или чек на необходимую сумму. Они, спотыкаясь, устремляются
к Светлане Владимировне, но… она в них больше не нуждается. Выполнив
милосердную миссию, Победа таким образом самоудовлетворяется.
Добродетель ей заменяет эмоции, любовь и, наверное, секс. Света
всегда энергична, деятельна, потенциал ее неисчерпаем.

– Привет, Васенька, – она непорочно целует меня в губы.

– Чаю хочешь?

Света вопроса не слышит. Она расставляет стулья в один ряд. Разбросанные
на столе журналы складывает в стопку. У меня возникают серьезные
опасения, что пропорции начатой скульптуры не устроят Светлану
Владимировну, и сейчас она возьмет кусок глины.

– Чаю? – она, наконец, садится за стул. – Да, спасибо.

– Ну, скажи, что ты пришла просто так, и тебе ничего не надо?
– я тешу себя надеждой о женском бескорыстии.

– О, как бы я этого хотела! – Света с минуту обдумывает смысл
сказанного.– А ведь правда, надо будет когда-нибудь просто прийти.
Без всяких дел, – она мягким аристократичным движением ставит
чашку на блюдце.

Несколько лет назад у меня со Светой был роман. Незавершенный
роман... В последний момент нас что-то остановило, и с тех пор
мы относимся к друг другу, как брат и сестра. Троюродные...

– У меня к тебе дело, – Света перекладывает стопку журналов на
другой конец стола. – Моя дочь желает поступить в университет,
на художественно-графический факультет.

Мне становится все ясно, но я слабо защищаюсь.

– Там же подготовительные курсы есть и преподаватели хорошие.

– Неужели ты считаешь, что преподаватели подготовят ее лучше,
чем ты? – перебивает меня Победа.

Кажется, я слегка кивнул.

– Я так и думала, что ты мне не откажешь. Спасибо. – Радость Светы
мгновенно переросла в восторг. Она снова чмокнула меня в щеку.
– Ну, я побежала.

– Дочку-то как зовут?

– Дарья, – под перезвон колокольчика прокричала Светлана Владимировна.

Я смотрю на картину Воржева и пытаюсь понять ход мыслей автора.
Зачастую наше творчество пронизано логикой душевнобольных. И в
этом нет ничего удивительного – абсурдные невротические переживания,
нередко настоянные на алкоголе, становятся единственно возможными
и даже закономерными. Художественный процесс должен проходить
через невроз; если этого не происходит, то ни о каком творчестве
не может быть и речи.

Я отодвигаюсь от картины на расстояние улетевшего от толчка окурка.
Мастер! Его картины не поддаются внятным объяснениям и, скорее
всего, в них не нуждаются. В годину великого саморастерзания художник
создал свой мир, и шелест тополя на полотне очень значителен для
автора, да и для зрителей, пожалуй, тоже. Покой и вселенская мудрость
шествуют по холсту.

– Можно?

Я даже не услышал звон колокольчика. Передо мной не самый лучший
образец куклы Барби – непристойно-молодое создание, едва ли достигшее
совершеннолетия. Белизна кожи позволяла утверждать, что солнце
– не самый лучший ее друг. Светло-песчаные волосы рассыпались
по детским плечам, хрупким и угловатым. Голубые глаза с любопытством
рассматривали меня из-за изредка хлопающих длинных ресниц. Влажные
розовые губы расплылись в (так ей, видимо, казалось) вежливой
улыбке. Она не была лишена скромности, и даже застенчивости, во
всяком случае, внешне. Мечта растлителя.

– Я Даша. Мама сказала...

– Знаю, – не очень вежливо перебил я ее. – Ты принесла какие-нибудь
свои работы?

– А у меня их нет.

«О, боже, мне придется учить ее заново», – подумал я.

– Вы не беспокойтесь, я быстро научусь. Я...

Видимо она хотела добавить «Я способная».

Натюрморты, постановки, перспектива – как это скучно и элементарно.
Все равно, что набрать в рот воды, когда не хочется пить.

Даша действительно оказалась способной ученицей: рисунок и композиции
давались ей довольно-таки легко. Но цвет...

– Ну что ты раскрашиваешь! – я начинаю злиться, – пиши мазками,
лепи объем красками. Понятно? Не бойся цвета, ведь женщины лучше
экипированы в творчестве, чем мужчины.

– Да...

Глаза-васильки с некоторым страхом смотрят на меня.

– Ты смелая? – я знаю, что такое шоковая терапия.

– Да, – страх расширяет ее зрачки до исчезновения бирюзы.

– Раздевайся, ты же смелая!

Секундное замешательство – и дрожащие пальцы с тонким беспокойством
теребят перламутр пуговиц. Шелк кофточки соскользнул на пол. Я
взглядом, далеким от смущения, смотрю ей в глаза. Руки Даши по
женской траектории оказываются за спиной – и бюстгальтер нашел
соседство рядом с кофточкой.

Я невозмутим. Ученица моя поднимается и медленно расстегивает
молнию на юбке.

– Достаточно, – но, пожалуй, я переиграл, – в глазах у девушки
появляется дьявольский огонек. Юбка падает ниц – и Даша, перешагнув
через нее, подходит ко мне.

– Я ведь смелая, правда? – голос ее дрожит. – А вы смелый?

Это не ученица, а добыча, – подумал я отрешенно.

Она обхватила мою шею руками и поцеловала в губы. Поцеловала крепко,
до соленого привкуса во рту.

Мои ладони коснулись ее спины. Объятия наши сомкнулись и... Господи!
Дверь-то открыта...

Я пытаюсь высвободиться, но, скорее всего, это лишь попытка утихомирить
совесть – люди, не имеющие твердых убеждений, не способны долго
сопротивляться. Алое солнце желания ослепляет глаза, разум мой
мгновенно превращается в оранжевую точку, устремившуюся куда-то
вниз.

Я сижу в кресле и курю. Только сигарета может спасти меня от замешательства.
Даша, не спеша, оделась, и как ни в чем не бывало, снова взялась
за кисти, лишь изредка поглядывая в мою сторону лукавыми глазами.
Лиловые цвета, сражаясь с пурпуром и едва пуская на границу немного
кобальта, создают в смешении своем изумительное сочетание, имя
которому гармония. Вы не можете желать этого. Нечто такое, что
находится за пределами вашего желания, и если вы стараетесь искусственно
вызвать вдохновение или любовь, попытка будет ничтожна и смехотворна.

Успехи Даши в ученичестве были пропорциональны количеству занятий
любовью. Вскоре мои позывы к самобичеванию улетучились, и единственное,
чего я боялся, так это влюбиться в мою ученицу. Разницу в возрасте
я не ощущал; Даша, скорее всего, тоже. Постепенно между нами возникла
некая идиллия: мы вместе обедали, ходили на пляж и допоздна задерживались
в мастерской. Однажды ночью Даша пришла ко мне домой.

– Что-нибудь случилось? – испуганно спросил я, кутаясь в простыню.

– Да, случилось – я соскучилась, – ответила она, поспешно сбрасывая
с себя платье.

Воспоминания о молодости порой приводят в отчаянье, и я понял,
что пора уходить. Если хотя бы иногда чувствуешь себя дураком,
то, скорее всего, так оно и есть. Я стал привязываться к этой
девочке, мне порой ее не хватало, более того – я познал муки ревности.
Роль Гумберта меня явно не устраивала. А если узнает Светлана!
Я стал обладателем лишь двух состояний – опустошенности, когда
Даши нет рядом, и искренней радости видеть ее искрящиеся лазурью
глаза, слышать ее голос, ощущать прикосновение нежных рук.

Однако все решилось само собой.

– Ты – умничка, Васенька. – Светлана Владимировна, привычно обласкав
мою щеку поцелуем, решает поменять местами, висящие на стене картины.
– Ее живопись и рисунок, – она кивнула на Дашу – ну, скажем, вызывают
оптимизм. Да и другая она стала. – Света задумалась, подбирая
слово, – уверенная, что ли. Влюбилась в тебя, наверное, – в углу
ее улыбки сверкнул золотой зуб.

– Мама! – Даша притворно-сердито топнула ножкой.

– Послезавтра едем в Питер поступать в Мухинское. – Света ласково
потрепала дочь по щеке.

– В «Муху»? – я в изумлении уставился на Светлану Владимировну.
– Да ты знаешь, какой там конкурс?! – подсознательно я противился
тому, чтобы Даша уезжала.

– Ты, видимо, забыл, с кем имеешь дело, – Света приняла монументальную
позу.

Когда они вышли из мастерской, я закурил и стал рассматривать
рисунки моей ученицы. Непреодолимая тоска завладела мной. Зазвенел
колокольчик, и в комнату вбежала по-детски трогательно-легкая
Даша. Она обняла меня и поцеловала. Крепко, до соленого привкуса
во рту.

– Не грусти, я скоро вернусь.

Даша сейчас замужем. Я иногда бываю у нее в гостях. Когда муж
на охоте.

– Эх, пристрелит он когда-нибудь вас, – вздыхает Репа. – Одним
патроном.

Я пожимаю плечами и смотрю на часы – сегодня вечером мне идти
к Даше. Вчера открылась охота на утку.

XVIII

В женщинах я вижу партнеров своеобразной игры, в которой они,
якобы, защищают свое целомудрие.

Камю

Осенний парк пригорюнился. Прыгая с ветки на ветку, истошно кричат
вороны. Упавшие листья отдают медью и вспыльчиво шуршат под ногами.
Заглядывая под скамейки, в надежде отыскать пустую бутылку, прошел
сгорбленный бомж с морщинистым от частых гримас страдания лицом.
Кому-то одиночество несет боль, страдания, тоску, ностальгию по
счастливой семейной жизни. Сытый ужин, совместный просмотр постылого
телевизора, двуспальная кровать, все реже становящаяся ложем любви,
изредка визит в гости, еще реже – в театр. Придуманные конфликты
– как правило, разрешимые, причем, одни и те же. Традиционный
нехитрый выбор: семья, дети, успех на службе, благочинная кончина.
Альтернатива – одиночество. Но оно не каждому по зубам. «О, одиночество!
Как твой характер крут...» – стенали даже мощные личности. Пусть
ты один, но не забывай, что жизнь – это улыбка, даже если по щекам
текут слезы. Одиночество также – это достаточно значительные мысли,
это покой, мудрость. Возможность творить, в конце концов. Обстоятельства
влияют на тебя ровно настолько, насколько ты их воспринимаешь,
ибо природа действия не меняется – все зависит лишь от наших ощущений.
Воспринимаю я их сейчас плохо – мне не пишется, не лепится, не
любится. Строящиеся предложения оказывают физическое сопротивление,
и глаза болят от снежной белизны бумаги, не тронутой прикосновением
пера. Глина – рыхлая, либо слишком вязкая, угрюмо темнеет в углу
мастерской. Она чересчур холодна, и прикосновение к ней неприятно.
Состояние влюбленности покинуло меня, и я начинаю понимать, что
человек без любви – будто покойник в отпуске.

Липкое течение депрессивных мыслей прервала забавная картина:
девушка, пытающаяся увесистой палкой сбить шишки с елового дерева.
Не проделав и половины пути к желаемой цели, ее орудие плюхается
на землю. Намерение девушки тщетно, но она не прекращает попыток.
Не говоря ни слова, я поднял палку и запустил ее в гроздь шишек.
Презрительно просвистев, палка затрепыхалась в ветвях и намертво
в них застряла. Я виновато глянул на девушку. Карие глаза озорно
улыбнулись. Она была одета в белый спортивный костюм, кроссовки.
Льняные волосы рассыпались по плечам. Глаза цвета умбры подчеркивали
белизну кожи. Осмотревшись по сторонам и не увидев больше палок,
я снял куртку и попытался залезть на дерево.

– Что вы, не надо, – засмеялась она.

Но надо же было ее хоть чем-то удивить. Цепляясь за сучки и ветки,
я добрался до злополучной палки и сбил ею несколько гроздей шишек.
Они сухо застучали по земле, и девушка принялась собирать их в
пакет. Я слез с дерева и, надев куртку, нарочито официально представился
ей.

– Людмила Димитриевна, – делая именно такой акцент на первом слоге
отчества, снова улыбнулась улыбкой искренней, доброй, лучезарной
– так радуются хорошие люди. Мы не спеша, пошли к выходу из парка.
Я знаю о чем говорить с женщиной в начале знакомства. О ее работе
– она оказалась учительницей, – о моде, о природе. Ни в коем случае
нельзя затрагивать темы любви, политики и экономики. Неспешная
беседа о сиреневых закатах, входящих в моду сумках от Версаче,
да тотальном введении в школах компьютерных классов – этих тем
как раз хватило, чтобы дойти до трамвайной остановки.

– Шишки-то вам зачем? – праздно осведомился я.

– Я из них композиции по флористике делаю, – ответила она.

Мой еще более заинтересованный взгляд смутил Людмилу Димитриевну.
Попрощались мы очень трогательно, и она дала мне свой домашний
телефон.

Мой кризис пробуждения канул в лету. Глина стала теплой и пластичной,
листы бумаги, наполненные словами, деловито зашуршали у меня в
руках. «Ни дня без строчки», – это явно не мой тезис. Я всегда
чего-то жду, наконец, Оно приходит, и вскоре начинаешь слышать
голоса и пишешь под диктовку. Только надо обязательно дождаться.
Писать и писять надо, когда уже не можешь терпеть. Остается только
определить ту неуловимую грань, где кончается вдохновение и начинается
лицедейство от литературы. Многие писатели, увы, этого не замечают.
Мы хвалим сочинителя за хороший рассказ, колоритную повесть, за
ставшую бестселлером книгу... Не рано ли? Прежде чем хвалить человека
за то, что он хорошо ныряет, надо подождать, пока он вынырнет.

Позвонить Людмиле Димитриевне у меня почему-то не получалось –
то я был слишком занят, то Эдик с Димой нанесли мне визит, и было
уже не до звонка. Когда же я созрел для разговора, оказалось,
что бумажка с номером телефона утеряна. Конечно, это меня расстроило,
но о суициде я не думал, хотя вспоминал о ней довольно-таки часто,
судьба же уготовила мне один из редких подарков, которых от нее
уже не ждешь.

Серый унылый день перечеркнут косыми линиями дождя. Капли уже
который час монотонно стучат в окно. Глина с покорностью рабыни
прислушивается к моим пальцам, выполняя мой нехитрый замысел.
Скрипнула отворяемая дверь. Кого же нелегкая несет в такую погоду?
Скорее всего, даже собаки сидят подле своих хозяев... Отряхивая
капли с зонтика, передо мной стояла Людмила Димитриевна! Больше
я удивился бы лишь сборной России по футболу, попавшей на чемпионат
Европы. Судя по ее удивленным глазам, эта встреча не была запланированной.
Зачастую, мы притягиваем в свою жизнь то, о чем думаем.

– Меня с Арбата сюда художники прислали, – она словно оправдывается.
– Мне керамика нужна.

Никому не сломать горячий, размашистый ритм судьбы. Случайность
или случайная закономерность? Мы пьем крепкий чай и, перебивая
друг друга, говорим о том, что каждый из нас часто вспоминал нашу
первую встречу. Несколько часов пролетели незаметно, и я, проводив
Людмилу Димитриевну через весь город до самого дома, возвращаюсь
в мастерскую. Радостно хлюпая по лужам, подставляя лицо колючему
дождю, я чувствую, что влюбился.

Каждый вечер звоню ей домой, и палитра нашего разговора весьма
разнообразна: музыка, спорт, искусство. Большинство женщин любят
смотреть мексиканские и бразильские сериалы – роскошное зрелище
для домохозяек. К сожалению, Людмила Димитриевна оказалась из
их числа. Правда, недостатки возлюбленных кажутся нам ничтожными
и незначительными. Я несколько раз беззлобно подшучивал по этому
поводу, но она с невозмутимостью философа продолжала сопереживать
героиням «мыльных опер». И – о Боже! – ей нравилась певица Бритни
Спирс. Полагаю, это был всего лишь популистский шаг перед ее учениками,
ибо как может нравиться коротконогая простушка с лицом торговки,
в незамысловатом танце топчущаяся на месте, словно ей нестерпимо
хочется «по-маленькому». Что касается пения, то убежден: в любом
районном клубе подобных спирсок отыщется не менее восьми. Налицо
удачная продюсерская работа – антропологически незатейливая девушка
из толпы с более чем заурядным голосом делается «звездой». Она
такая же, как и ты, чертовски популярна, и неважно, что нет голоса
и внешность, мягко говоря, желает лучшего. Аргумент в защиту Бритни
Спирс у Людмилы Димитриевны был весьма убедителен: «А мне нравится».

Это были самые главные «недостатки» моей возлюбленной, и воспринимал
я их с мужской снисходительностью – не настолько я серьезен и
мрачен, чтобы бояться разнообразия жизни. В остальном все у нас
было прекрасно. Мы ходили в театр, на концерты, часто гуляли в
парке, где встретились впервые. Отношения наши оставались чисто
платоническими.

Однажды мы пошли в гости к моим друзьям, где засиделись за рюмкой
коньяка до позднего вечера. Когда я проводил Людмилу Димитриевну
до ее дома и стал прощаться, она воспротивилась.

– Я тебя никуда не отпущу. Ты живешь на другом конце города, а
уже полночь.

Ее предложение оказалось более чем заманчивым, и я не стал сопротивляться.
Опьянение постепенно растворялось и таяло, уступая место бархатистой
мягкости желания. Но ожидания мои не оправдались. Она постелила
мне на диване, а сама ушла в спальню. В эту ночь я, наверное,
мог убедить кого угодно и в чем угодно, но только не Людмилу Димитриевну.
Лишь безнадежные кретины хотят доказать свою правоту женщине и
взывают к ее логике. Оказывается, отсутствие логики – тоже логика,
только женская.

– Понимаешь, нет никакой нужды скрывать секс за чарующим словом
«любовь». Нет необходимости создавать вокруг него романтический
ореол. Секс с любимым человеком сам по себе прекрасен, – для большей,
как мне казалось, убедительности я размахивал в темноте руками.
Но дверь в спальню была неприступна и молчаливо белела в сумраке
комнаты.

Утро оказалось мрачным и неуютным. Сильно болела голова.

– Пива бы, – предположил я. Но мой намек остался без внимания.

– Ты вчера часто цитировал Хайяма и Довлатова, – Людмила Димитриевна
налила мне кофе. – Я вижу, твои гимны рюмке основаны на глубоком
– до дна – знании предмета.

«Ну, только этого мне не хватало», – тоскливо подумал я. Никому
из нас не нравится соблюдать правила, которые мы не устанавливали.

– Нет, я не настаиваю, но... надо учиться жить в условиях, где
пиво не является ежедневным напитком.

Мы проговорили часа три. О любви, о безнадежности, о безнадежной
любви, о совокупности не сделанных, благодаря выпивке, мелочах,
определяющих крупные неудачи. Более двадцати лет меня упрекало
бессчетное количество людей в этом пагубном пристрастии. Людмиле
Димитриевне хватило нескольких часов. Эта женщина приоткрыла дверь
в иной мир. Впоследствии оказалось, что не пить так же хорошо,
как и пить.

Кулек, который я держу в руках, улетает в кусты, и, обняв Людмилу
Димитриевну, целую ее в губы, в широко раскрытые счастливые глаза.
Искрящийся на солнце снег падает с ветки прямо нам на голову.
Мы смеемся. Жизнь подошла ко мне вплотную, и я хочу протянуть
руку, чтобы до нее дотронуться. Пальцы путаются в волосах моей
возлюбленной, пахнущих морозом. Я, закрыв глаза, прикасаюсь к
ним губами. На женском волоске, ежели он с хитрой петелькой, можно
водить кого угодно. И человек, которого ведут, никогда не будет
сопротивляться, чтобы не порвать этот мудрый поводок любви. Лучшее
в нашем мире – беспечальное, спокойное существование рядом с любимой
женщиной. К чему утомлять слабую душу расчетами вечности? Вернейшее
средство не быть несчастным – не требовать большого счастья, и
главное – не желать его. Оно придет само и так же незаметно исчезнет.
«Есть время разбрасывать камни и время собирать их».

XIХ

Юг – соблазнитель Он заставляет молчать разум и царить фантазию.

Стефан Цвейг

– Опять художник опаздывает, – укоризненно покачивая головой,
навстречу мне двигался начальник управления Виктор Дмитриевич
Ляповец. Был он не по-мужицки пухловат, с розовым румянцем на
щеках и родинкой, как у Мерилин Монро, над верхней губой. Движения
у него мягкие, неспешные. Ляповец вовсе не походил на общепринятый
стереотип руководителя. За глаза его звали Большой Мальчик. Прежде
чем кого-либо ругать он долго и неохотно приходил в соответствующее
состояние и, лишь затем громогласно и натружено сотрясал воздух,
при этом нелепо взмахивая неестественно длинными руками. Подчиненные
делали вид, – Виктор Дмитриевич догадывался об этом, – что побаиваются
своего начальника. Подобный консенсус устраивал обе стороны. Ляповец
считал главным в своей жизни событием тот факт, что когда-то он
учился с неким Прокопенко – ныне министром мясной и молочной промышленности
– и частенько, – как правило, не к месту, – упоминал этот факт
биографии.

Он многозначительно посмотрел на часы, видимо, желая рассердиться,
но передумал.

– Завтра поедешь в командировку, в Геленджик. – Ляповец сделал
паузу, ожидая с моей стороны должную реакцию. – Наше управление
досрочно, за месяц до открытия летнего сезона, сдает в эксплуатацию
базу отдыха. – В его голосе профессионально зазвучали пафосные
нотки. – Поступишь в распоряжение коменданта. – Начальник нахмурился
и погрозил указательным пальцем. – Чтобы никаких пьянок и ...
– он долго подбирал слово, ассоциирующееся с неформальным отношением
к альтернативному полу, – разгулов. Что надо подкрасишь, подпишешь,
подрисуешь – она всё скажет.

– Кто – она?

– Как кто? Комендант. Кстати, молодая женщина, – Виктор Дмитриевич
непоследовательно скабрезно хихикнул, но, вспомнив свой статус
и только что произнесенное напутствие, мгновенно посуровел: –
В общем, чтобы всё было в порядке. Лично проконтролирую.

Не люблю командировок – тряское лоно купе, грязь и суета вокзалов,
унылые номера провинциальных гостиниц. Всё скучно, однообразно,
хмуро. Но Геленджик стоил этих жертв. Один из красивейших городов
Причерноморья в любое время года покорял меня своим великолепием.

Подкова залива, позлащенная расточительным южным солнцем, заставляла
застыть в изумлении. Кто был в Геленджике, никогда не забудет
его знаменитую набережную, особенно в вечерние часы, полную звуков,
запахов, очарования.

Такое количество впечатлений вряд ли мне было по силам одному,
тем более, что я забыл упомянуть легион прибрежных кафешек и уж
наверняка не меньшее число девушек, встречающихся на безалаберном
пути командировочного. Безусловно, в попутчики был выбран Эдик
– знаток дешевого вина и высокой поэзии, прозванный нами Репой,
который всегда был готов ринуться в любые туманно-неведомые дали.
Мой друг был расточительно многообразен, что свидетельствовало
о личности незаурядной, хоть и несобранной. Его характер соответствовал
большинству бесшабашных нигилистов, которые ели селедку на газете,
никогда не отдавали взятую в долг десятку, а Бродского считали
графоманом. Эдуард – свободолюбивый человек, который из прочих
даров свободы более всего ценил возможность ничего не делать,
проводя большинство своего времени за дегустацией всевозможных
спиртных напитков и, как следствие, за созерцанием процессов мироздания.
Любая работа была Репе неприятна, ибо она всегда означала трудности,
а трудности всегда мешали пить. Иногда его, правда, настигали
приступы деятельности: он мог сутками лепить из глины скульптуру
или, например, весь световой день простоять у мольберта. Эдик
с головой уходил в коллекционирование камней, в резьбу по дереву,
и, справедливости ради, стоит отметить, что не выглядел дилетантом
в своем увлечении – изучал литературу, экспериментировал, советовался
со специалистами, но также быстро и совершенно неожиданно он утрачивал
всякий интерес к предмету своей деятельности, как и загорался
им. Поражало его полное безразличие к предметному ряду – Репа
совершенно равнодушен к деньгам, равно, как и к их отсутствию.
По несколько суток, на манер святых отцов, он мог не вкушать пищи.
Свобода для него всегда значимее житейских и материальных благ.
Он мог несколько дней жить у кого-либо из друзей, причем, не отягощая
нас (меня, во всяком случае) своим присутствием. Говорить с ним
о том, чтобы он устроился на работу или ограничил себя в спиртном,
было столь же бессмысленно, как думать о том, с кем спать после
семидесятилетия. Репа был капитаном корабля, идущего в никуда,
но он полон сюрпризов и с ним всегда по-обывательски интересно.

Каким-то невероятным образом мой друг явился ко мне, стоило лишь
о нем подумать. Облако винных паров проследовало за своим источником.
Эдик сел на стул и закурил свою неизменную «Приму». Запах тлеющего
навоза заполнил комнату. На предложение поехать со мной в Геленджик
он философски пожал плечами, что, очевидно, означало согласие.

Побережье встретило нас неприветливо – хмурым небом и штормом
на море. Огромные волны, злобно урча, обрушивали водную громаду
на берег.

Камни, огрызаясь, бросались вдогонку за очередной обидчицей, но
следующая волна швыряла их назад. Темно-бордовые тучи ревниво
прикрывали обнаженные вершины гор.

– Где же твои хваленые тетки? – Репа мрачно кивнул на пустынную
набережную. – Придется потратить этот день и деньги на выпивку.

– Как, впрочем, и многие другие, – добавил я, что означало согласие
с данным предложением.

В административном корпусе – небольшом двухэтажном домике – дверь
оказалась запертой. На наш настойчивый стук внутри послышалось
какое-то движение и, вскоре на пороге появилась полная молодая
женщина сурово-сонного вида.

– Что надо, мужчины? – она смотрела на нас пристально и равнодушно,
как на новый, но неинтересный предмет.

Обращение по половому признаку – вещь в России бытовая и привычная,
а посему я, не обижаясь, с достоинством VIPовского гостя, протянул
ей командировочное удостоверение.

– Художник, что ли? – вроде бы с неким разочарованием произнесла
она и перевела взгляд на Репу. – А это, надо полагать, «мальчик»?

Эдик хотел огрызнуться, но я незаметно одернул его за рукав.

«Читала «Двенадцать стульев» – уже хорошо», – подумал я, рассматривая
администраторшу.

Всё в ней по-рубенсовски крупно и, – хотя мне больше импонируют
стройные женщины, – притягательно. Водопад темно-каштановых волос,
скрадывая округлость лица, ниспадал на пухлые, как у купеческой
дочки плечи. Приоткрытые сочные губы демонстрировали снежную белизну
зубов. Воловьи глаза неспешным взглядом, словно ощупывая, скользили
по нашим телам. Под футболкой, с регулярностью вздоха, вздымались
спелые арбузы невероятного размера бюста.

Заметив, что ее внешность произвела на нас должное впечатление,
администраторша, едва заметно улыбнувшись, подала мне ключи.

– Жить будете в четырнадцатом домике. – Она смачно хрустнула скрещенными
пальцами. – Сегодня осматривайтесь, а завтра напишете номера на
дверях.

Мы было пошли по дорожке к нашему жилью, но Репа, оглянувшись,
спросил:

– Хозяйка, а винца-то где взять?

– В поселке, у гречанки бабы Марии, – администраторша ткнула рукой
в сторону черепичных крыш, тонувших в изумруде сосновых крон.

Вино старой эллинки оказалось столь же ароматным и приятным на
вкус, как и хмельным.

Трехлитровый баллон рубинового напитка стремительно обмелел на
глазах изумленной бабы Марии.

– Повтор-р-рить, – заплетающимся языком проговорил Эдик и не самым
лучшим тенором совершил попытку исполнить куплет из «Аве Мария».
Подгоняемые рокотом грома, мы устремились, – насколько это было
возможно, – к базе отдыха. Едва за нами закрылась дверь, как по
крыше забарабанили крупные капли дождя, и вскоре ливень сплошной
стеной обрушил на землю потоки воды.

Я достал из сумки пластиковые стаканчики, а Репа порезал яблоко
– подарок гречанки – на максимально возможное число долек. Для
нас сейчас существовало два мира: один наш – автономный, уютный,
ничем и никем в данный момент непоколебимый, и другой – остальное
человечество, с его заботами и страстями, такими далекими и несущественными.

Гроза закончилась, но с запада нахально ползли лохматые ультрамариновые
облака. Разговор тек так же легко, как и вино. Воздух за окном
был чист, как невеста. Беседа плавно и закономерно сместилась
к взаимоотношениям с противоположным полом. Пышные соблазнительные
формы администраторши, очевидно, не давали нам покоя. С развратным
придыхом, мы рассказывали друг другу альковные похождения, которые
с каждым выпитым бокалом становились всё смелее и распущенней,
а успехи наши при этом умножались несказанно – любовные похождения
Казановы уже не казались такими непостижимыми.

– Я не понимаю женщин, но ими пользуюсь, – резюмировал сладострастную
тему мой друг.

Вдруг в дверь постучали. Мы недоуменно переглянулись и одновременно
пожали плечами.

– Войдите, – наконец я решился на ответ.

Дверь открылась, и в комнату вошла наша утренняя знакомая. Черное
платье облегало ее уже не казавшуюся такой полной фигуру. (Видимо,
сработал эффект сочетания количества выпитого с внешностью женщины).
Из-за плеча администраторши выглядывала стройная блондинка с купоросным
цветом глаз.

– Вот, решили заглянуть к вам на огонек. – Она подошла к столу
и скептически оглядела скромную снедь. – Кстати, давайте знакомиться.
– Администраторша кивнула на свою юную подругу. – Юля. А меня
зовут Галиной Николаевной, можно Галей. – Она взяла кусочек яблока
и, понюхав его, улыбнулась. – Мальчики, а давайте лучше к нам.

Мы жевали, пили, балагурили, все делая одновременно, да так естественно,
словно были знакомы лет десять и никогда не расставались. Галина
Николаевна оказалась интересной собеседницей и, как, впрочем,
ожидалось, весьма кокетливой женщиной, умеющей нравиться мужчинам,
но чувствовалось, что за ее нарочитой сексуальностью скрывалась
какая-то личная драма.

– Я замужем в четвертый раз и опять удачно, – смеялась она. –
Правда мой пиволюбивый, великовозрастный муж лишает меня некоторых
земных утех, но зато начисто лишен порока ревности. – Черноморская
Мессалина пахла приторными духами и похотью. – О, как я не люблю
межсезонье, эту крайнюю невостребованность, когда не делают даже
гнусных предложений, – Галина Николаевна в искреннем возмущении
закатывала глаза и щипала меня за ногу.

Эдик с целеустремленностью сапожника планомерно напивался. Он
даже перестал ухаживать за блондинкой, и та поглядывала на него
обидчиво-капризным взглядом. Предметы оказывали ему физическое
сопротивление: время от времени Репа ронял на стол вилку или бокал,
а вскоре его голова классически нашла покой в холодной закуске.
Юля увела его в соседнюю комнату. Впрочем, и сама не вернулась.
Хотя, единственное на что она могла рассчитывать, так это на густое
мужское дыхание, щедро разбавленное запахом «Примы» и перегаром
вина бабы Марии.

Галина Николаевна с упоением рассказывала о приближающемся открытии
сезона, когда сотни курортников будут ей делать изысканные комплименты
и галантно ухаживать, а она… – администраторша счастливо рдела
в предвкушении неминуемых удовольствий и энергично жестикулировала
руками, на время застывая, подыскивая нужные слова. Не найдя филологического
эквивалента своим эмоциям, собеседница с некоторым огорчением
опускала конечности и с вызовом смотрела на меня, видимо ожидая
более решительных действий. Обаяния в ней было значительно больше,
чем физической красоты – она обладала тем шармом, который не зависит
от «модельной» наружности. У нее был хрипловатый голос, который
вкупе с щедрыми формами, видимо, одинаково неотразимо действовал
на прожженных развратников и молодых неоперившихся эротоманов.
Мой сексуальный базис находился, скорее всего, на равном удалении
от обеих упомянутых характеристик.

– Я смотрю, ты тоже немного устал, – администраторша поднялась
из-за стола. – Пойду, разберу постель.

Как много, порой, бывает обещания в подтексте невинной, на первый
взгляд, фразы. Захотелось сказать ей что-нибудь ласковое, нежное,
но русский язык уже не подчинялся мне. Опьянение пульсировало
и тяжело дышало, обозначаясь рыхлостью тела и мысли. Когда я перебирал,
то в моем воображении не рождалось ничего оригинального, а если
и рождалось, то значительно позже, чем того требовала ситуация.
А может, я допился до такого предела, когда вино уже разрушает
лингвистические конструкции.

Галина Николаевна раздвинула диван и, бросив на него простыни,
подошла ко мне вплотную. С томительной медлительностью она сняла
платье, и торжество соблазнительной плоти возымело верх над всем
остальным. Я поднялся со стула и рукой прикоснулся к ее груди.
Она расстегнула мою рубашку и бросила ее на пол. Следом полетели
и остальные немногочисленные предметы моего летнего гардероба.

Гроза возобновилась с новой силой. Яркие вспышки молнии на миг
освещали комнату. Раскаты грома придавали заурядному адюльтеру
некое таинство. Если бы нас сейчас увидел Фрейд, он бы пришел
в восторг. Мы неспешно дарили ласки друг другу; эротика должна
быть как обещание и не быть суетливой. Порнофильмы были бы гораздо
увлекательней, если бы то, что они показывают в каждом кадре и
с первой минуты, происходило только в последнюю. Что за радость
немедленно получать то, чего еще даже не успел пожелать?

Черноморская Мессалина предмет знала в совершенстве, и я в полной
мере ощутил вкус плотской любви, который мужчины разделяют со
всеми искусными женщинами. Время от времени я подходил к столу
и восстанавливал силы и фантазии рюмкой водки.

Утром, пока Галина Николаевна и Юля варили кофе, мы с Репой сидели
на берегу и курили. Присмиревшее море неспешно катило стеклянную,
зеленую волну.

– После завтрака пойдем писать номера на домиках, – без особого
энтузиазма сказал я.

– Номер-то, у нее какой? Видимо, не меньше пятого…– предположил
Эдик и бросил камешек в воду.

– Мальчики…– из-за деревьев послышался голос Галины Николаевны,
– идите завтракать.

XX

Боги справедливы и наши излюбленные пороки делают орудием для
нашего бичевания.

Шекспир

Бриллиантовая капелька скатилась с острия иглы и, сверкнув последний
раз, упала на пол. Дима дрожащей рукой положил шприц на край стола
и привычным движением – зубами и свободной рукой – стянул жгутом
левую у изгиба локтя. Нащупав иглой вздувшуюся вену, он проткнул
кожу и ввел морфий. Бросил шприц на стол и откинулся на спинку
кресла. Несколько секунд его трясло, крупные капли пота текли
по бледному лицу. Это – «приход». Организм яро сопротивлялся инородному
веществу. Вдруг гулкая волна стремительно прокатилась по телу
от головы до ног. Тысячи сладострастных иголок мягко и приятно
проникли в пальцы рук и ног. Нега покоя, мудрости и еще чего-то
неземного щедро наполнила его сознание. Только сейчас он понял,
что по настоящему счастлив; раньше были различные степени несчастья.
Предметы, находящиеся в комнате, поражали совершенством своих
форм. Димкины глаза блестели, на щеках играл румянец.

Я читал газету, искоса наблюдая за другом.

– Димыч, ты говорил, что спрыгнешь с иглы, – непроизвольно раздражаясь,
я отложил газету в сторону.

– Ты же знаешь, Василий, что «марфуша» моя любимая подруга. Я
даже не знаю, кого люблю больше – ее, он кивнул на пустую ампулу,
или Татьяну.

– Сравниваешь морфий с человеком?

Дима нервно заерзал в кресле.

– Один укол – это десяток женщин, нет тысяча! – он уже кричал.
– Это также тысяча жизней. Понимаешь, тысяча! За несколько часов
я сотни раз рождался, влюблялся, наслаждался. Я переплывал Амазонку,
взбирался на Джомолунгму, трогал этой рукой голубые айсберги Антарктиды,
Маккартни наливал мне кофе, а Пеле рассказывал анекдот.

Он замолчал и закрыл глаза.

– А Наполеон с тобой не беседовал? – я подошел к креслу и присел
на корточки.

Но Дима уже ничего не слышал. Счастливая улыбка застыла на его
лице. Я вздохнул и снова взял газету, но в прихожей раздался звонок.

– Татьяна, – успокоил меня хозяин, и его лицо осветилось неподдельной
радостью.

Я пошел открывать дверь.

– Василий, почему иногда женщину любишь больше, чем женщин?

– Потому, что она терпит, когда ее встречают не чашкой кофе, а
этими стекляшками, – ответила за него вошедшая в комнату высокая
зеленоглазая шатенка, кивнув на использованные ампулы на столе.

Я украдкой взглянул на Татьяну и вздохнул. Эта женщина не могла
не понравиться: эффектная красота в сочетании с обаянием, интеллектом
и простотой в общении делали Татьяну предметом обожания многих
мужчин. Я вспомнил день нашего знакомства два года назад.

Мы с Димкой шли по весенней улице. Светило яркое солнце, щебетали
птицы, аромат цветущей сирени, казалось, заполнил весь город.
Только что прошел дождь, и все вокруг сияло первозданной чистотой.
Вдруг Дима тронул меня за рукав, призывая остановиться. Под деревом
стояла девушка и, отламывая куски от булки хлеба, кормила голубей.
С крыш близлежащих домов слетали все новые и новые птицы, и девушку
уже окружала армада голубей.

– Жалость и красота – это дары неба, – заметил мой друг.

– У жалости очень низкая вибрация; тот, кого жалеют, понимает
это, и ему становится еще хуже, – не оборачиваясь, ответила незнакомка.
– А красота – это понятие безнадежно субъективное.

Мы удивленно переглянулись.

– Я всегда считал, что красота – есть открытое рекомендательное
письмо, – предположил Дима.

– Чье? – незнакомка повернулась к нам лицом. Глаза цвета редкого
зеленого янтаря, казалось, усмехались.

– Ну, я не знаю. Наверное, Бога, – Дима уставился на девушку,
теряя контроль над нижней челюстью. – Это мой друг Василий, –
наконец нашелся он, – а меня зовут Дима.

– Замечательное имя. Тем более, что оно мне дорого: так же зовут
моего кота, – улыбнулась девушка. – А я -Татьяна.

До позднего вечера мы бродили по городу, соревнуясь друг с другом
в красноречии и шутках, – мы пытались понравиться новой знакомой.
Оба мы были ценителями и знатоками женской красоты. Для нас не
было особой проблемой познакомиться с девушкой и, что главное,
суметь понравиться ей. Если Димка брал своим красноречием, напором,
порой граничащим с гусарской дерзостью, то я был сторонником психологической
обработки «противника», который вскоре становился «союзником».
Я втягивал предмет своей симпатии в своеобразную игру, в которой
преобладали намеки и многозначительные взгляды, буквально раздевающие
зардевшуюся от смущения девушку. Вдруг я, как бы смущался и опускал
глаза. Говорил изысканные комплименты, хвалил цвет глаз, волосы,
фигуру, восхищался ее туалетом, духами и, видя, что мои старания
не остаются незамеченными, добавлял, что у нормального человека,
– а именно таковым я и являюсь, – не хватит никаких слов и времени,
чтобы составить хотя бы беглый словесный портрет о Вас, о, незнакомка,
а посему хотелось бы продолжить встречу и завтра, ну, скажем,
в девятнадцать ноль-ноль. Как правило, девушки на свидание приходили.

– Старик, мне всегда казалось, что у нас с тобой две страсти –
мыслить и блудить, – частенько повторял Дима. В этот раз мне показалось,
что для друга это не просто банальное знакомство и Татьяна – не
очередной «съем». Заметно это было и по его состоянию – несколько
нервному и эмоциональному. Поэтому я решил незаметно уйти.

Утром, едва я успел позавтракать, раздался звонок в дверь.

– Слушай, Василь, какая женщина! – еще с порога заявил радостным
голосом Димка. – «Шарит» буквально во всем: читала Кастанеду,
Пелевина, ей не надо объяснять кто такой Юнг, Адлер, цитирует
Шопенгауэра, Канта. И, что для меня очень важно, – шевелюра Димыча
вздымалась рыжими волнами в такт его быстрым, возбужденным движениям,
– она терпеть не может попсу, а любит рок. Говорит, для нее –
что Орбакайте, что газовая камера – разницы почти никакой.

– А как она относится к Путину? – спросил я, мрачно глядя в окно.
Я сам давно мечтал о такой женщине. Интеллект и красота – это
несовместимые категории лучшей половины человечества.

– Пошел ты... – беззлобно послал меня Димка.

– Нет, Василий, потрясная тетка. Сегодня с ней идем на концерт
«ДДТ». Пойдешь с нами?

– Нет.

Очнувшись от воспоминаний, я взглянул на друга.

– Так это витамины, Танечка, весной надо пополнять их количество,
– неуклюже оправдывался он.

– Не юродствуй, Дима, – Татьяна чмокнула его в щеку и ушла в спальню.

– Нет, это не женщина, это фея из сказки, случайно оказавшаяся
на подмостках жизни – Симону явно хочется пофилософствовать.

– Вась, зачем ты живешь на свете?

– Я задаю себе этот вопрос вот уже тридцать лет.

– Нет, я серьезно. Живу сейчас только ради нее, – он кивнул на
дверь спальни. – Ни в чем ей не отказываю, лелею как нежный цветок.
Как это у вас, – художников, говорят, светлый мазок, да?

– Блик на темной модели жизни, – я поднял с ковра пустую ампулу.
– Дима, поверь мне на слово – пороки, как правило, вознаграждаются.

– Может ты, дружище, и прав, – он опустил голову. – А как все
хорошо начиналось! Мы были молодые, сильные, уверенные в себе
люди. А сейчас? – Димка откинулся в кресле. – Ничего не хочется,
только бы смотрел в окно, да курил, – он тяжело вздохнул.

Я давно стал замечать, что Дима утратил интерес к жизни. Проучившись
год на филфаке, он ушел из университета, заявив, что все философии
мира ведут в тупик. Называл себя, тем не менее, стоиком авантюризма.
Роль лидера в нашей компании была отдана ему единогласно и безоговорочно,
так как сознание его переполняла смесь вождя – цинизм, интеллект,
уверенность в своих силах и возможностях. Димку уважали и боялись.
Мысли его и действия были направлены на меркантильные стороны
жизни: где достать денег с наименьшими физическими и умственными
затратами. Хорошо знавшие его люди были в достаточной степени
осведомлены, что Димке лучше не возражать и не пререкаться с ним,
ибо периоды спокойствия и умиротворения зачастую сменялись приступами
крайнего нетерпения и злости, граничащей с жестокостью. Связь
эта напрямую была связана с наркотиками – есть доза или шприц
пуст.

С Димкой мы дружили давно, наши споры о философии, искусстве,
литературе порой продолжались за полночь. Выпита не одна чашка
кофе, выкурена не одна пачка сигарет.

– Спроси, Василь, любого человека, что такое жизнь и есть ли в
ней смысл. Этот любой тебе ответит, что жизнь – это любимая женщина
и работа, дети, творчество и так далее. И что смысла в ней нет
и не надо его искать. Сама жизнь – это и есть смысл. Не ответит
на этот вопрос только философ; он будет два часа размахивать руками,
испачканными чернилами и разглагольствовать о нравственности,
о национальной идее, о чаяниях народа, о духовности русского человека.
Но ответить на вопрос, что такое жизнь, он не сможет, ибо философия
– это прикладная, камерная наука, и она всегда будет оторвана
от народа. Почитай Бердяева.

– Так Бердяев тоже философ, – я был несколько удивлен.

Димка на минуту задумался, а затем аргументировано ответил:

– Да пошел ты...

Когда и где он в первый раз попробовал наркотики, никто не знал.
Все чаще его стали видеть с долговязым Борисом по кличке Беня.
Что их связывало, можно было лишь предположить. Борис был глупый,
хитрый и наглый. Еще он умел кулаками помахать – вот, собственно,
и все его достоинства. Только на первый взгляд эти определения
несовместимы. Именно хитрость компенсирует отсутствие ума, а наглость
такая липкая психическая субстанция, что способна сосуществовать
с любыми человеческими качествами. Он-то, по мнению многих, и
подсадил Димку на иглу. У моего друга водились деньги, а героин,
как известно, стоит недешево. Когда я упрекал его в этом порочном
пристрастии, он ухмылялся и, как правило, отвечал витиеватыми
фразами.

– Дорогой Василий, по-моему, твоя беда в том, что ты слишком серьезен.
Важно понять, что весь наш мир всего лишь спектакль, и каждый
из нас играет в нем свою роль, так что не относись к нему вдумчиво,
ибо серьезность приведет тебя к беде, – он на пару секунд задумался,
– а может быть, меня. Скажу больше: эта так называемая Вселенная
– просто выставка картин. – Дима потянулся за сигаретой. – Ты
ведь, кажется, художник? – Он был возбужден, глаза его лихорадочно
блестели, и ему хотелось порассуждать. – Измени свое отношение
ко всему и всем. Измени отношение к жизни: воспринимай ее как
миф, как сказку, как выставку картин, наконец. Ты ведь не будешь
сердиться, если на вернисаже тебе не понравится какая-либо картина,
не так ли? – Димка глубоко затянулся, и вскоре глаза его закрылись.

Однажды, будучи в нормальном состоянии, Дима спросил меня:

– Слушай, хочешь попробовать одно пустяшное дельце? – он поближе
наклонился ко мне и зашептал на ухо – на кухне возилась Татьяна.
– На побережье живет один старичок, выращивает цветы. Очень хорошие
цветы – мак называется. По моим данным через пару недель к нему
приедут покупатели из Грузии. – Димка встал из-за стола и, закурив
сигарету, принялся ходить по комнате. – Некоторые люди, – он снова
наклонился ко мне, – обещали хорошо заплатить. Надо приехать на
пару дней раньше грузин. В общем, ты подумай, ответ дашь, – Дима
улыбнулся, – через пятнадцать секунд.

– Не знаю... – я часто попадаю в нелепые и чуждые мне ситуации,
и что самое главное, я их принимаю такими, какие они есть, не
оценивая, не сопротивляясь, не переделывая на свой лад. Я не вмешиваюсь
в их ход – ситуации руководят мною. Если я откажусь, то Димка
поедет на побережье с Борисом, и они обязательно вляпаются в какую-нибудь
историю. Всё-таки придется ехать. – Я согласен – коли надо, съездим.

Было видно, что Дима рад моему решению. Он полез в карман и бросил
мне на колени несколько стодолларовых бумажек.

- Аванс. Остальное, когда вернемся, – Димка затушил окурок в пепельнице.
– Кстати, повезет нас Лешка, твой сосед. Я уже договорился.

Я сидел у раскрытого мольберта, часами держа в руках кисти, так
и не притронувшись ими к холсту. Мысли о творчестве часто посещали
мое сознание. В конце концов, так и не разродившись вдохновением,
я бросал кисти и уходил на улицу. Кто кого рисует: художник картину
или картина художника? Мы воображаем или являемся частью воображения?
Кто ты – танец, музыка или танцующий? Где грань? Мир окружает
тебя со всех сторон, мир красочный и противоречивый, злобный и
любвеобильный, мир соблазнов и искушений. Ты тянешься к нему своим
телом, чувствами, помыслами. Неведомая сила, мощная энергия вселяется
в тебя, нечто или некто вставляет в твою руку карандаш, перо,
кисть, резец... и ты начинаешь думать цветом, учишься воспринимать
и оценивать. Твои модели мира и человека физически неотличимы
от других вариаций, но внутренняя вибрация всегда индивидуальна,
потому что ты так захотел или просто об этом подумал.

Серебряные обертки от мороженого вспыльчиво шуршали под ногами.

«И зачем мне эти ковбойские игры», – я вдруг вспомнил предстоящую
поездку, достал сигарету и стал рыться по карманам в поисках спичек.
Я шагнул в сторону прохожего с просьбой прикурить и оторопел...
Навстречу шел милиционер. Дрожащими руками я прикурил сигарету
и чертыхнулся: ожидающий беды уже в беде.

Дорога к морю всегда вызывала у меня приподнятое настроение. Прибрежные,
изумрудные горы, голубоватые глыбы скал, нависшие над лазурью
волн, пробуждали уютно дремавшую доселе фантазию, и творческое
вдохновение все настойчивей врывалось в мои мысли. Сейчас же я
сидел мрачный и отрешенный от всего.

Простор и величие природы всегда порождают доброту и радость,
а теперь пространство, некогда захватывающее и торжественное,
проявляло страх и ничтожность жизни.

Димка, не мигая, смотрел на стремительно надвигающуюся серую ленту
дороги. Я прекрасно понимал его состояние: наркотики и алкоголь
– близкие родственники. В ярком перламутровом шаре наркотической
эйфории, сладострастно перекатывающемся по его телу, вероятно,
возникла небольшая трещина, и в нее одна за другой стремглав полетели
мрачные мысли.

– Начинается отходняк, – тоскливо пробурчал он. – А я даже дозу
с собой не взял, – Димка нервно заерзал на сидении. Начинало болеть
все тело – мышцы, суставы, голова. Ему, скорее всего, уже никуда
не хотелось ехать, было лишь желание вернуться домой, лечь на
диван, и, уткнувшись лицом в подушку, пахнущую Татьяной, ни о
чем и ни о ком не думать.

– Приехали, – прохрипел прокуренным голосом Беня, – дом старика
на окраине. Водила пусть нас ждет невдалеке отсюда – за поворотом
в лесу.

– С дедом поосторожнее, смотрите, не замочите мухомора, – Дима
протянул Борису бумажные мешки. – Ну, с Богом.

Гуськом, прокравшись вдоль забора, мы перемахнули через изгородь
и подошли к дому. Тускло горящая над входной дверью лампочка давала
достаточно света, чтобы разглядеть ободранную штукатурку стены,
рассохшуюся бочку, стоящую под водосточной трубой, поленницу дров,
постепенно уходящую в темноту.

– Собак вроде нет, – прошептал Беня.

– Василий, Борис, становитесь по обе стороны двери, – скомандовал
Димка и постучал в окно.

Дед появился неожиданно из-за угла дома, держа наперевес ружье.
Подкравшийся сзади Беня ударил старика кулаком по голове.

Выронив двустволку, тот упал в палисадник.

– Вяжи его, Боря. А мы с Василем пойдем косить мак, – сказал Дима
и, взяв ружье за ствол, сильно ударил им о дерево.

Через двадцать минут с мешками, туго набитыми маком, пригнувшись,
мы бежали к машине.

– Давай, заводи, – засовывая груз в багажник, – закричал Димка.

Машина, заурчав, несколько раз чихнула и заглохла. Следующая попытка
тоже закончилась безрезультатно. Леша, отчаянно матерясь, жал
на стартер – двигатель был неумолим.

– Парни, придется толкать до спуска, тут недалеко – метров пятьдесят.
На подъеме она не заведется.

Чертыхаясь, мы вышли из машины и, опершись руками о багажник,
стали ее толкать. Наконец, она завелась, и, плюхнувшись на сиденье,
я облегченно вздохнул.

«Жигуленок» мчался по горной дороге на пределе своих лошадиных
сил. На поворотах его заносило так, что мы закрывали от страха
глаза. Всё происходившее с нами я не воспринимал, как нечто опасное
и криминальное – для меня это было лишь авантюрное приключение,
а ведь старика мы могли убить, и на любом посту ГАИ нас мог задержать
патруль милиции. Но, слава Богу, всё обошлось, и на рассвете мы
благополучно добрались до дома.

Я сидел в своей мастерской и писал морской пейзаж. Свинцовое небо
сливалось с темным ультрамарином моря, мрачные скалы нависали
над бушующей стихией. Макнув кисть в красную краску, я стал бессознательно
касаться ею холста. Спохватившись, с досады сплюнул и бросил кисть
в угол комнаты.

В дверь постучали. Вошла Татьяна.

– У тебя так прохладно, а на улице жарища неимоверная. Она остановилась
у мольберта, – Ой, как мрачно! – Присев на кресло, спросила:

– У тебя попить что-нибудь есть?

– Только выпить, – пошутил я, открывая холодильник. – Ты знаешь,
и правда, только шампанское.

– Сойдет, – девушка выпила вино и снова посмотрела на холст. –
Слушай, я не знаю, что делать: Димы нет, вернее он есть, но это
уже не тот Дима, что был – добрый, ласковый, остроумный, начитанный.
Он уже который месяц сидит на игле. Раньше были только эпизоды,
а сейчас ...

Она протянула бокал:

– Налей еще. Прости, мрачные мысли. Кстати, где вы были в субботу
ночью? Он приехал домой, словно за ним кто-то гнался. Только зашел
в комнату, сразу за шприц... И откуда у него такие деньги? Я уже
не знаю, на что их тратить, – Татьяна усмехнулась и закурила сигарету,
– это я-то, такая транжирка!

Пепел падал ей на платье, но она ничего не замечала.

– Василий, почему за дамой не ухаживаешь?

Я открыл еще бутылку. Пена мокрыми хлопьями потекла на стол. Выпив
залпом шампанское, Татьяна швырнула пустой бокал на пол и закричала:

– Он ко мне уже второй месяц не подходит, ты понимаешь меня?

Девушка встала с кресла и принялась ходить по комнате.

– Вчера, гад, заявляет: «Я тебя люблю, а чтобы избавиться от любви
к женщине, нужно время от времени спать с ней». И понес такую
«пургу», передать невозможно.

– Это Ремарк.

– Что Ремарк?

– Ремарк так сказал. И в принципе он прав.

– Пошли вы, импотенты... Вина хочу!

– Это я-то импотент? Да я здороваюсь с каждой беременной женщиной.
На всякий случай.

– А мы сейчас посмотрим, – заплетающимся языком проговорила Татьяна
и, на ходу стягивая платье, подошла ко мне.

Почему в моем покорном сознании не получилось внутренней борьбы?
Ведь она – любимая женщина моего друга. Отчего неуемная плоть
снова побеждает порядочность? А может, ее и не было? Инстинкт
размножения неимоверно мощная сила, и если ты позволишь своей
совести смиренно отойти в сторону, то разговоры о добродетели
можно прекратить. Навсегда.

Мы с Димой играем в карты. Игра явно не клеится. Чтобы ее оживить,
мы послали Бориса в магазин за шампанским.

– Девятка пик, – Дима зевает и закуривает сигарету. По-моему,
он сегодня обошелся без дозы героина. Но это только начало – к
вечеру начнется ломка, которая длится около десяти дней. Такой
подвиг не каждому по зубам.

– Валет, – я вяло перебираю карты.

– У меня к тебе просьба – не подпускай Татьяну слишком близко.
Ближе постели не надо. Я заметил странную закономерность – если
твою женщину пожелал кто-то другой, то она становится еще дороже.

– Понимаешь, Димыч, она ...

– Базар окончен, – прервал меня Дима, – Беня тебе уже шампанское
принес, – и пошел открывать входную дверь.

На следующий день Димка умер. По официальному заключению врачей
от сердечного приступа. Когда мы с Беней приехали забирать его
тело из морга, к нам подошел врач-патологоанатом.

– Вы его друзья?

Я кивнул.

– В общем, ребята, передозировка жуткая, – он полез в карман за
пачкой сигарет. – Не меньше десяти кубов в себя вогнал.

– Короче, золотая пуля, – Борис изумленно крякнул. На сленге наркоманов
так называют преднамеренное увеличение дозы, приводящее к летальному
исходу. Ему не удалась жизнь, зато удалась смерть.

Санитары одели Димку, и мы положили его в гроб. Я старался не
смотреть ему в лицо.

Продолжение следует.