Проза

Жизнь человеческая – ложь. За всякой улыбкой таится зевота, за
всяким восторгом – проклятие, за всяким удовольствием – отвращение,
а от сладкого поцелуя остается на губах томящая жажда новых наслаждений.

Г.Флобер

ВСТУПЛЕНИЕ

Люди навсегда привержены к тому времени, когда их любили, а, главное,
когда они любили. Я принадлежу к прошлому – такому понятному,
простому и бесконечно близкому, но безвозвратному, недосягаемому
и скраденному ветхой памятью. Прощально-обстоятельный восторг
воспоминаний воскрешает все оттенки мужской радости, где главный
персонаж, сильно смахивающий на автора, на протяжении всей жизни
много и охотно пьет и занимается любовью с множеством женщин.
Повесть состоит из цепочки новелл, где сочинитель, похоже, задался
целью совратить своего героя. Он отметился тем, что чувствовал,
видел, слышал, и распоряжался не только своей жизнью, но и жизнью
окружавших его женщин. А чем, собственно, шалопайские шараханья
юности хуже горьких прозрений зрелости? И то, и другое было в
нашей жизни. Текст от «я», на мой взгляд, в данном случае более
уместный – у читателя не возникает сомнения, что писатель мог
видеть то, что описывает. Богатство впечатлений, воспринимаемых
мною, было огромным, но они почти все располагались на поверхности
физического тела, само же «я» – где-то в середине, глубоко укрытое
и не всегда внятно обозначенное в оценке тех или иных событий
или людей. В повести запечатлено мужское начало, и не только в
животно-биологическом контексте, но и в попытке – пусть не всегда
удачной – найти свой нравственно-духовный мир. Смело, порой дерзко,
соединяя высокое с низким, необычное с будничным, иногда (по понятным
причинам) заходя в Зазеркалье, но будучи предельно откровенным,
я, надеюсь, войду в твою зону доверительности, мой читатель.

И всё же повесть о любви. Любви начальной и любви зрелой, любви
плотской, земной, и любви платонической, всякой. В любви раскрываются
герои повести, и ее краски становятся разными по цвету, колориту,
насыщенности. В произведении мы увидим скопление мыслей и чувств,
порой неподвластных здравому смыслу, и, в то же время, прикрытых
маской повседневности, обыденности. Не удивлюсь, если некоторые
из вас узнают себя.

I

Лишь одно упоминание о юности доставляет почти физическую боль.
Ты не задаешь себе дурацких вопросов о смысле бытия, а просто
живешь, впитывая в себя все ароматы и краски окружающего мира.
Нет никаких «почему», «зачем», «откуда». Пульс твоего тела совпадает
с заданным ритмом Вселенной.

Мяч после Витькиного удара со свистом летит выше импровизированных
футбольных ворот, стойками которых служат стволы сливовых деревьев
и, сбив с цветущих веток розовые лепестки, плюхается в чужой огород
на грядки с рассадой. Незамедлительно, словно свисток арбитра,
звучит пронзительный фальцет хозяйки двора:

– Когда это кончится, ироды окаянные?! Все всходы поломали своим
футболом, – она осторожно, словно бомбу, берет мяч, который становится
ее очередным трофеем.

– Я вот все родителям расскажу.

Угроза не совсем убедительна, ибо кто боится родителей в шестнадцать
лет, но все же, понурив головы, нехотя бредем прочь.

– Уже за девками пора бегать, а они все мячики гоняют, – доносится
вслед.

Соседка, будто прочитала наши мысли.

Что-то непонятное творится с нами в последнее время. После игры
в футбол или купания на озере мы, причесав непослушные вихры и
надев чистые рубахи, идем в парк. Идем не затем, чтобы кататься
на аттракционах или лазать по деревьям за сорочьими яйцами, а
чтобы встать на главной аллее парка в круг и, передавая друг другу
единственную сигарету, созерцать проходящих мимо девушек.

Кто-либо из нас одаривал очередную жертву сальным комплиментом,
и все дружно ржали. Я тогда не понимал что происходит: просто
глядя на молодую, красивую женщину, ты получаешь удовольствие
(кстати, эта невинная, как детский грех, привычка сохранилась
у меня и поныне). Каким-то образом у меня появилось несколько
порнографических открыток, и, время от времени, тайком рассматривая
их, я чувствовал, как горячий мед желания растекается внутри моего
живота. Заблудившаяся сексуальная энергия искала выхода.

Банальная фраза, банальное событие: я увидел ее. Вернее, раньше
мы встречались десятки раз, но кто станет говорить о хлебе, когда
он сыт? Это была Лена Котельникова, жившая по соседству со мной.
Ходила она порхающей походкой, опустив голову, отчего ее светлые
волосы закрывали снежно-перламутровое лицо, но когда она поднимала
взор, то ненадолго показывала из-под длинных ресниц пронзительно-холодные
голубые глаза. Свои пухлые губки она почти всегда сжимала, а когда
улыбалась, то на щеках возникали очаровательные ямочки. Такой,
наверное, была Ева до совершения греха. За ее подростковой угловатостью
скрывалось отшлифованное предками и природой очарование неприступной
русской красавицы. Возрастной комплекс делал Лену замкнутой, стеснительной,
скованной, не подозревающей, что через несколько лет мужчины,
плененные ее совершенством, будут падать ниц, касаясь платья,
лишь бы любым способом заполучить благосклонность этой женщины.
А сейчас...

А сейчас весна пришла на нашу тенистую улицу, эта страстная соблазнительница,
гонящая мысли и рождающая скромные юношеские фантазии и желания.

Итак, надев чистую и наглаженную рубашку, я отправился к своим
друзьям, чтобы в очередной раз «приятно» провести вечер. Друзья
мои уже отправились в парк, и я, насвистывая незатейливый мотив,
прохаживался по остановке в ожидании трамвая. Лена неспешно шла,
наклонив голову; ветер белокурыми протуберанцами вздымал ее волосы.
Я полагал, что каким-то образом должен показать ей – она меня
заинтересовала. Мой опыт флирта был ничтожно мал, посему я не
придумал ничего лучшего, как преградить ей дорогу. Она попыталась
обойти меня. Шаг вправо, шаг влево. Я синхронно повторил ее движения.
Почему по прошествии многих лет я помню этот взгляд? Взгляд, который
разбудил мое первое чувство к лучшей половине человечества. Откуда
в глазах этой четырнадцатилетней девочки столько кокетства, обещания,
глубины? А может быть, я только хотел все это видеть...

– Ты куда? – я был искренне убежден, что мой вопрос звучит вежливо.

– Домой, – она опустила глаза.

Запас светских вопросов был исчерпан, и я тупо уставился на носки
своих башмаков.

– Ну, я пошла.

– Угу, – я великодушно уступил ей дорогу.

Мы учились в одной школе и посему виделись довольно-таки часто.
Желание «случайно» встретить друг друга, очевидно, было взаимным,
так как мы с регулярностью перемен между уроками, сталкивались
нос к носу, то в школьном буфете, то в библиотеке, то на спортплощадке.
При этом она и ее подружка прыскали в ладошки и, резко развернувшись,
убегали. Вскоре мы с Леночкой стали передавать друг другу письма,
– на бумаге наши мысли излагались несколько яснее, – в которых
в полутонах и полунамеках выражали свои едва проснувшиеся чувства.
Хрустящий, пахнущий ландышами голубой конверт, с красным гербом
СССР в правом углу, я вскрывал дома перед сном с ощущением тихого
счастья и долго еще ворочался в кровати. По вечерам, держась за
руки, мы гуляли по благоухавшим от цветущих деревьев улицам. Несмотря
на приближавшиеся выпускные экзамены, учиться я стал хуже – биологический
позыв оказался намного сильнее тяги к образованию. Уже тогда можно
было сделать вывод, что женщина является препятствием в любом
деле. Мои приятели, несколько раз увидев меня, прогуливающегося
с Леной, без обиняков спросили, «имел» ли я ее, употребив при
этом неблагозвучное слово. Я неуклюже отшучивался, и они, совершенно
справедливо, пришли к выводу, что не «имел», опять же не утруждая
себя выбором синонима. Очень многие вещи о физической любви в
то время узнавались в подворотне и на базаре, где из-под полы
можно было купить порнографические журналы и открытки. Видя мои
кустарные познания в этой области, друзья принялись наперебой
объяснять основные принципы техники секса, то есть, прошу прощения,
любви, так как в СССР тогда секса не было. И вот, по моему глубокому
убеждению, обогащенный громадными теоретическими познаниями в
технике физической любви, я отправился на очередное свидание с
непоколебимой целью стать, наконец, мужчиной. Мне до сих пор неловко
перед Леной за тот злополучный вечер.

Она сразу почувствовала мою определенную агрессию и от предложения
прогуляться к берегу озера категорически отказалась. Но я как-то
сразу понял и впоследствии усвоил на всю жизнь, что в отношениях
с женщинами отказ не следует понимать буквально, а посему, еще
крепче сжав руку своей юной пассии, уверенно повел ее к древу
грехопадения.

Темно-синий бархат неба дробился мириадами желтых звезд, сладкий
запах цветущей акации дурманил голову. Оглушительно квакали лягушки,
очевидно, занимаясь тем же самым, что собирался делать и я со
своей возлюбленной. Всё опьяняло в этот прекрасный поздний вечер:
теплый, пахнущий молодой листвой воздух, доносящиеся из садов
соловьиные трели и наша неожиданная близость. Мы сели на брошенный
в траву мой пиджак, и, не откладывая дело в долгий ящик, я решил
раздеть мою подругу. Каким-то неуловимым, но непротиворечивым
образом эта мысль перетекла в действие. Неуклюжим безотчетным
движением я притянул Лену к себе и неумело поцеловал в губы. В
ее открытых глазах отражались небесные звездочки. Когда я ее целовал,
она не отворачивалась, но и не отвечала на поцелуи и лишь вздыхала
как-то особенно трогательно – часто, глубоко и покорно. В наших
действиях не было ни желания, ни страсти, ни особой нежности.
Тело мое дрожало, словно в ознобе. Ощутив гладкую, теплую нежность
девичьей кожи, я, с молчаливой требовательностью, стал торопливо
освобождать ее от мешающих одежд. Лена женственно-уступчиво не
сопротивлялась. Действия двух неопытных любовников, скорее всего,
похожи на первое выступление на льду двух начинающих фигуристов
– они обречены на неудачу. Все закончилось так быстро, что я ничего
не успел ощутить, или почти ничего.

Лена молча надела платье. Чувство стыда, неловкости, сожаления
о содеянном овладели мною. Вот уж воистину – исполнение враг желания.
Не проронив ни слова, мы дошли до ее дома, и, буркнув «пока»,
она скрылась за калиткой. Несколько дней мы избегали друг друга,
а, случайно увидевшись, перебрасывались ничего не значащими фразами
и старались не смотреть друг на друга. Наши отношения плавно пошли
на убыль; у меня начались выпускные экзамены, а Лена уехала на
каникулы из города к родственникам. Когда ты слишком молод, чтобы
бриться, оптимизм – вполне естественная реакция на неудачу. Я
воспринял это даже с каким-то облегчением и снова принялся с неистовством
гонять футбольный мяч и уже с видом знатока оценивал в парке проходящих
мимо девушек.

II

Я не знаю иного наслаждения, чем познавать.

Пифагор

У наших соседей появилась квартирантка, и вскоре мы с ней случайно
встретились на улице. Ненавязчивая бижутерия, минимум косметики
делали ее заурядное лицо миловидным и даже привлекательным. У
нее была короткая стрижка, лишь длинная челка почти закрывала
глаза цвета финика. Нос с горбинкой и темные волосы придавали
ее внешности особый шарм. Она была невысокого роста, но обладала
чрезвычайно рельефной фигурой. Несколько полноватые, но не толстые
ноги (знатоки поймут нюанс), как правило, украшали туфли на шпильках.

Увидев квартирантку в первый раз, сосед дядя Коля изрек:

– Женщина что надо! Спереди посмотришь – обнять хочется, сзади
посмотреть – хочется, чтобы обняла она.

Я никак не мог понять разницу, но дядя Коля, докурив «Беломорину»
и смачно сплюнув, доходчиво объяснил:

– Балда! Одно дело, когда ты хочешь женщину, но совсем другое,
– он многозначительно зацокал языком, – когда она хочет тебя.

– А если оба хотят друг друга? – задал я на первый взгляд дилетантский
вопрос.

– Ну это... – мой более искушенный в альковных делах собеседник
лишь развел руками, не находя других слов.

Имя ее было бесполо и космополитично – Евгения. Вскоре я знал
о ней очень многое. Ее жилищная хозяйка зашла к нам на чашку чая
и поделилась с мамой впечатлениями по поводу квартирантки – из
их разговора я услышал, что Жене двадцать три года (Боже, на целых
пять лет старше меня!), она заканчивала филологический факультет
университета и живет в одном из городов края.

– Очень вежливая, аккуратная, но странная какая-то, – соседка
понизила голос до шепота, покосившись в сторону моей комнаты,
– каждое утро, на рассвете, берёт ведро холодной воды, идет в
сад, раздевается донага и льет эту воду на себя.

– А, это «детка» по Иванову, – сказала мама. – Видишь, как хорошо
выглядит.

– Какая детка, ей замуж уже давно пора, за Иванова или за кого
я не знаю, но пора, – соседка возмущенно бряцнула чашкой о блюдце.

Этого я пропустить не мог.

Через день, заявив маме, что иду на рыбалку, я завел будильник
на четыре часа утра.

Воздух наполнен сладким ароматом лета. Птицы, соревнуясь, друг
с другом в изысканности, поют брачные рулады. Влажный серый рассвет
скрывает истинные цвета предметов и растений. Неразбавленные ночные
запахи и предвкушение греховности наполняют мое сознание особым
таинством.

Поеживаясь от утренней прохлады, я затаился в малиннике. Тихо
ступая босыми ногами по тропинке, Женя подошла почти вплотную
ко мне и, поставив ведро с водой на землю, сбросила с себя ситцевый
халатик. Я вжался в пахнущую прошлогодними прелыми листьями траву.
Шум выливаемой воды успокоил – я остался незамеченным. Первые
лучи восходящего солнца, скользнув по верхушкам деревьев, осветили
сад. Она, закрыв глаза, стояла словно Аврора; капли воды, стекая
с ее тела, переливались всеми цветами радуги. Я судорожно сглотнул,
сердце мое готово было выскочить из грудной клетки. Такое красивое
женское тело я видел впервые. Улыбнувшись, Женя небрежно перекинула
халатик через плечо и, взяв ведро, направилась к дому. Она шла
не спеша, демонстрируя свои совершенные формы. Прав дядя Коля
– так хочется, чтобы она обняла.

Ночью я долго не мог уснуть, ворочаясь в постели – образ ее обнаженного
тела не давал покоя моему возбужденному сознанию. Подглядывать
за Женей я больше не решался, боясь быть замеченным, тем более
при встречах со мной она странно улыбалась.

Как-то вечером меня окликнула соседка, сказав, что квартирантке
привезли стиральную машину и надо помочь внести ее в дом. Мы с
Женей занесли агрегат в ее крохотное жилище. Оно отличалось скромностью,
чистотой и каким-то необыкновенным уютом. На столе, покрытом чистой
белой скатертью, аккуратными стопками лежали книги и тетради.
Небольшой букет чайных роз в простенькой вазочке дополнял ученическую
идиллию. Кровать, застеленная розовым покрывалом, платяной шкаф,
да магнитофон на тумбочке. Вот и все предметы, которые составляли
незамысловатый интерьер.

Женя устало выдохнула и села на стул в углу комнаты.

– Чаю?

– Можно и чаю, – неуверенно ответил я, перелистывая книгу, взятую
со стола.

Когда после нехитрых приготовлений мы принялись за чайную церемонию,
она спросила:

– Ты слышал библейскую легенду о Сусанне и старцах?

– Нет, не слышал, – я искренне помотал головой.

– Совершенно жестокая и несправедливая история о том, как двух
стариков наказали за то, что они, спрятавшись в зарослях, – Женя
на секунду задумалась, – кажется, малины, наблюдали за купающейся
красавицей Сусанной, – она звонко расхохоталась. Лицо мое пылало,
лоб покрылся испариной, опустив глаза, я снова принялся перелистывать
книгу и, уронив ее на пол, вовсе стушевался.

– Да не переживай ты, я не в обиде. Более того, благодаря тебе
я испытала чувство, знаешь, когда ... – она махнула рукой и взяла
чашку, – нет, я, пожалуй, не смогу объяснить. Во всяком случае,
сейчас.

Я взглянул на нее. В ее глазах полыхали золотые огоньки. Неловкость
моя и страх куда-то исчезли.

– А каким образом наказали этих несчастных старцев?

– Вот таким ты мне больше нравишься, – улыбнулась Женя, – женщины
все одинаковы в своих пристрастиях – они обожают находчивых и
смелых мужчин. Я подумаю, как тебя наказать, а сейчас иди, мне
надо заниматься.

И когда я был уже в дверях, добавила:

– Заходи в гости, старец.

Наши тела трудолюбиво двигаются на пути к блаженству. Женя время
от времени укрощает мой гусарский пыл.

– Не спеши, глупенький. Само путешествие всегда лучше конечной
цели, – шепчет она.

Я с трудом повинуюсь, но чувствую, что это правда. Но вскоре необыкновенная
тяжесть наваливается мне на плечи, сдавливает голову, шею, туловище,
стремительно двигается все ниже и ниже. Знаю, что тяжесть эту
уже не удержать, и она срывается куда-то вниз, отхватывая что-то
значительное от моего тела. Пытаясь удержать невидимый звонкий
фрагмент, она увлекает меня за собой. Я лечу сквозь шумный калейдоскоп
неведомых раньше красок – сложных, ярких, не запоминающихся –
и плюхаюсь в материальное пространство Жениных объятий. Она говорит
что-то невразумительное, все еще обхватив руками мою шею, но я
и не пытаюсь ничего понять – любые слова сейчас бессмысленны.
Вновь и вновь я повторяю это фантастическое путешествие, но с
каждым разом краски блекнут, и мир становится все реальнее. Ласки
Жени разнообразны и некоторые из них несколько обескураживают
меня. Видя мое замешательство, она шепчет:

– Ласки, рожденные любовью, не могут быть развратными.

– А ты меня любишь?

Женя ладонью закрывает мне рот и притягивает к себе.

В открытое окно заглядывают сиреневые звезды. Темнота ночи наполнена
стрекотом цикад. В комнате витает запах цветущих во дворе левкоев
и лилий, простеньких духов и еще чего-то необъяснимого, волнующего,
магического.

– Ну, вот я научила тебя, как быть неестественным, – она пальцами
теребит мою шевелюру.

– Как это? – не понял я.

– В первый раз ты был неудержим, горяч, темперамент твой полыхал
как жерло вулкана. Не думая о следующей секунде, рассудок уступал
место страсти, которой так зачастую не хватает рациональным мужчинам.

– Постой, Женечка, ты ведь сама сдерживала меня!

– Видишь ли, в этом и заключается все противоречие любого познания.
Человек чувствует и любит сердцем, а ум постоянно сомневается,
анализирует, имея ответ на любую ситуацию, он неискренен, неправдоподобен;
наш разум и познание неестественны, – она взглянула на мои вытаращенные
от изумления глаза и рассмеялась. – Ты понял меня?

Я неуверенно кивнул и снова ее обнял, такую близкую и понятную,
как часть самого себя.

Женя исчезла так же внезапно, как и появилась.

– Да не переживай ты особо, найдешь себе помоложе, – соседка дала
понять, что знает о наших отношениях.

Вечером я бесцельно бродил по двору и несколько раз по привычке
намеревался перепрыгнуть через забор. Мысли путались в голове,
и мне было совершенно непонятно, почему Женя уехала так внезапно,
даже не попрощавшись. Вдруг мне вспомнились ее слова: «человек
чувствует и любит сердцем, а ум постоянно сомневается».

Я прислушался к своему сердцу: оно молчало.

III

Любовь можно назвать трижды вором – она не спит, смела и раздевает
людей догола.

Диоген

Если вы не знаете Юлиану Краснополянскую, то вы не видели оставшихся
в живых красивых женщин. Можно посвящать трактаты о красоте Елене
Прекрасной, ломать руки от тщетности увидеть в здравии принцессу
Турандот и, пополнив запасы валидола, рыдать о безвременно ушедшей
в мир иной царице Савской. Увы, эти светочи и образчики чарующей
дамской красоты давно пересекли Стикс. Но Юлиана Ивановна-то,
слава Богу, жива! Хотя ей уже тридцать лет. Как я сочувствую мужчинам,
не видевшим воочию госпожу Краснополянскую (и втайне злорадствую).
Мне, восемнадцатилетнему юнцу, и то понятна мощь и виртуозность
первой красавицы курортного городка Геленджика. А уж представляю
трепет и вожделение зрелых мужей и параноидальных ловеласов. Юлиана
Ивановна хрупкая трепетная брюнетка. Короткое каре с кокетливым
хохолком на очаровательной головке подчеркивает строгость и едва
уловимую вульгарность, которые вкупе образуют тот самый женский
магнетизм, от которого постанывают словно спущенные с цепи мужчины,
постоянно вьющиеся подле ее кабинета. В глазах женщин, обладающих
повышенным либидо, заманчиво-зловеще полыхают рубиновые огоньки.
Светильники женской притягательности находятся в глубине очей
и скользящим взглядом мужику-обывателю этих факелов порочности
не узреть.

Я стараюсь отводить глаза от взора начальницы. Да, чуть не забыл:
я служу у госпожи Краснопольской простым курьером. Вообще-то зовут
меня Василием, но Юлиана Ивановна постоянно забывает мое имя.

– Григорий (это она мне), отнеси пакет в издательство. Только
на девок не глазей, да побыстрее, пожалуйста, – и тут же забывает
о моем существовании.

Едва вернувшись, с порога слышу милый моим ушам фальцет:

– Миша, ты сигареты купил?

В недоумении пожимаю плечами.

– Нет, я определенно уволю этого мальчишку.

Должностей у Юлианы Ивановны уйма, но она виртуозно справляется
со всеми. Прежде всего, Краснополянская возглавляет методический
центр эстетического воспитания молодежи.

– Ну, уж я научу их уму-разуму, – глаза ее загадочно сверкают.

Остается только догадываться, чему научит юную поросль моя прекрасная
начальница…

О чем-то задумавшись, Юлиана Ивановна вертит в руках шариковую
ручку. В ее длинных изящных пальцах, словно в лепестках хризантемы,
порхает эта желтая ручка – шмель, собирающий нектар с дивной перламутровой
кожи.

– Тебе что, Евгений, заняться нечем? – она ловит мой завороженный
взгляд. – Приготовил бы мне кофе, что ли…

Что-либо делать лично для нее мое почти вожделенное занятие.

Есть у госпожи Краснополянской тайная и самозабвенная страсть
– Юлиана Ивановна самодеятельный художник. Она тоже убеждена,
что в человеке должно быть все прекрасно… Хотя содержание полотен
моей очаровательной начальницы, мягко говоря, не всегда соответствует
догматам великого классика. Она пренебрегает законами композиции,
перспективы, цветового колорита или, скорее всего, не подозревает
об их существовании. Хотя дело тут вовсе не в отсутствии образования,
техники, а может и таланта. Главный критерий подобных картин,
со слов автора – это состояние души. Наивность этих холстов, их
неискушенность – качества, совершенно непригодные для жизни, бизнеса,
но самому художнику работы приносят крайнее творческое удовлетворение.
Очередной поклонник Краснополянской, искренне полагая, что изрекает
изысканный комплимент, внимательно изучив полотна Юлианы Ивановны,
вещает:

– Вот вы, такая начитанная, эрудированная женщина, блеск ума и
красоты, и вдруг, – он пренебрежительно тычет пальцем в сторону
картин, – и вдруг это…

– Понимаете, дорогой Иван, простите, кажется, Григорьевич, долгое
время притворяться интеллектуалом очень трудно и вредно для мозгов,
– парирует воспитатель юношества.

Краснополянская никогда не прислушивается ни к чьему мнению, говоря,
что это господствующее заблуждение – придавать какое бы то ни
было значение посторонним замечаниям.

Жизнь в методическом центре по эстетическому воспитанию молодежи
текла своим чередом: Юлиана Ивановна блистала своей красотой и
лубочной живописью, молодежь училась чему-нибудь и как-нибудь,
а я верно и добросовестно служил в первых рядах работников отечественной
культуры, безнадежно вздыхая о своей начальнице.

Поиск моделей и пейзажей для творца всегда считается одним из
важнейших компонентов в изобразительном искусстве.

– Как мне осточертели эти унылые городские ландшафты, – сокрушалась
Юлиана Ивановна, – однообразные серые домики, одно море кругом,
– тоном погибающего ямщика почти заголосила Краснополянская. –
Ну не Айвазовский же я!

– А у меня дача в восемнадцати километрах от Геленджика, – вдруг
брякнул я. – С голубятней, озеро невдалеке, – и покраснел от смущения.

– С голубятней, говоришь, – призадумалась начальница.

Старенький «Москвич» Юлианы Ивановны, поднимая клубы пыли, мчался
по грунтовой дороге, словно танк перед крупным сражением.

Место действительно было красивым. Среди гор, на небольшом холме,
изумрудном от молодняка сосенок, стоял деревянный домик моего
давно усопшего деда, с возвышающейся над кровлей голубятней. Голуби,
увидев меня, заворковали, засновали по насесту и, очевидно, от
радости, взмыли в серо-голубое небо. Невдалеке виднелось небольшое
озеро, почти полностью заросшее камышом. В принципе какая разница
для художника примитивиста, какой перед ним пейзаж – седые пирамиды
в долине Гизы, томное шуршанье олив Адриатики или заброшенный
свинарник на юге Костромской губернии. Но замыслы! Кто поймет
замыслы творца и надо ли их понимать?

Совершенно забыв о присутствии хозяина, Краснополянская, вооружившись
этюдником, не удосужившись даже переодеться, устремилась на голубятню,
откуда открывался хороший вид для этюда. Пошатнувшись от столь
рьяного нашествия, ветхое сооружение все же выстояло, и миниатюрная
художница, отмахиваясь этюдником от надоедливых птиц, уверенно
продолжала свой путь наверх (в данном контексте не к славе). Насколько
это возможно, она довольно целомудренно чертыхнулась, зацепившись
колготками за торчащий из доски гвоздь (не верьте рекламе фирмы
«Ле Ванте» о крепости ее продукции). Голубей собиралось все больше,
создавалось впечатление, что их репатриировали с площадей Рима,
Парижа, Лондона. Время от времени они своеобразно выражали свою
радость, и вскоре черный костюм Юлианы Ивановны несколько изменил
свой цвет.

Вы когда-нибудь открывали этюдник перед работой? С таким траурно-торжественным
видом открывают ящики с дуэльными пистолетами. С подобным вожделением
сбрасывается брачное покрывало перед первой ночью. Со схожим нетерпением,
дрожащими руками отвинчивает пробку с похмельной бутылки пьяница.
Я смотрел на свою начальницу, как на морскую пену, уже становящуюся
прекрасной Афродитой. И вот этюдник установлен на ножки, к нему
прикреплена бумага, на палитре радугой блистают краски. Кисти,
зажатые в побелевших от напряжения пальцах Краснополянской, словно
мечи, направленные на невидимого врага. И взгляд… Я где-то видел
этот взгляд… Так смотрела Юдифь на отсеченную голову Олоферна.

Я любуюсь своей тайной возлюбленной. Первый взмах кисти, как удар
клинка и…

– Николай, ну что ты стоишь, как истукан! Принеси воды. – Юлиана
Ивановна смотрит на меня презрительно, как на нечто неорганичное,
совершенно неуместное в данной ситуации.

Как известно, акварельные краски разводятся водой, и, схватив
какую-то фляжку, я со скоростью спринтера устремляюсь к озеру.
В несколько прыжков достигаю водоема, наполняю сосуд водой и с
утроенной энергией буквально взлетаю наверх к очаровательной художнице.
Пытаюсь уловить благодарный взгляд, протягиваю ей фляжку и… архитектурное
сооружение конца девятнадцатого века, не выдержав напора любви
к искусству и просто любви, с треском ломающихся досок, шумом
взлетающих многочисленных голубей и истошным воплем Краснополянской
рушится и вместе с любителями примитивизма летит вниз, в болото.

Вы, наверняка, видели злой женщину, которую любите и, согласитесь,
от этого она становится еще прекрасней.…

Мы сидим на берегу грязные, беспомощные, разочарованные в устройстве
мироздания. Вода в озере еще холодная, – был конец апреля, – ванной
или душа в доме у деда не было. Ехать же в таком виде в город
было, по крайней мере, неэтично.

Эврика! Ведь в конце сада стояла старая деревянная банька. Пострадавшая
художница раздраженно покосилась в мою сторону – чем это вызван
необоснованный оптимизм ее курьера? Но я уже мчался к низенькому
покосившемуся строению. Вскоре сизый, ароматный дымок от сосновых
поленьев весело клубился над беспокойными камышами. Я натаскал
воды из озера, смыл с полок многолетнюю пыль и даже для запаха
заварил в котелке мелиссу с мятой. Крохотное помещение нагрелось
очень быстро, и я позвал свою начальницу.

– Купайтесь, Юлиана Ивановна, – я распахнул перед ней скрипучую
дверь. – А потом я.

Она, как мне показалось, с испугом заглянула в баньку. Густой
пар почти скрывал льющийся из подслеповатого окошка дневной свет.
Огонь, бросая алые блики на темные стены, гулко гудел в потрескавшейся
печи. В ржавом железном котле зловеще клокотал кипяток.

- Я не пойду сюда одна. Принеси из дома простыни.

Мы сидим на полке и, время от времени, плещем на себя холодную
воду. Жарко. Что-то интимно-доверительное уже связывает нас –
нелепые, накинутые на голое тело, как римские тоги, простыни,
игривые, если не сказать, томные взгляды, да и сама атмосфера
бани, где лишь мы вдвоем, располагает к раскрепощенности. Ведь
накидки эти придется снять – не в них же купаться.

– Отвернись, – Юлиана Ивановна словно читает мои мысли. – Не на
улицу же тебя выгонять.

Я утыкаюсь носом в пахнущую древесной смолой бревенчатую стенку,
и моя плоть стремительно наполняется сладостной тяжестью. «Не
думать о ней, только не думать»! – мысли, слепо наскакивая друг
на друга, роятся в голове.

– Спинку-то потри, – интонацию голоса Юлианы Ивановны трудно назвать
целомудренной. Ее внешняя и интеллектуальная недосягаемость становится
всё призрачней. Я поворачиваюсь к ней лицом и застываю в секундном
замешательстве – розовое, распаренное совершенное тело вводит
меня в ступор. В моем понимании ещё коренилось мнение, что женщины
скромны, стыдливы, застенчивы, и чтобы «уломать» любую из них,
нужна незаурядная изобретательность и определенная смелость. Наивный…

– Ну, что же ты? – Юлиана Ивановна поворачивается ко мне лицом.
Глаза у нее томные, с поволокой, даже страстные. Я подхожу к ней
вплотную.

Пылкий поцелуй останавливает мое дыхание и сбрасывает все комплексы.
Она касается меня руками, гладит шею, плечи. Осторожно-сдержанными
ласками Юлия Ивановна вводит меня в то состояние страсти, когда
дрожит тело и нельзя совладать с собой. Она медленно распаляет
мою чувственность, не позволяя трогать ее ниже талии. Юношескими,
крепкими руками я мну ее груди и понимаю, что имею дело с подлинной
страстью, а не с ее имитацией. Юлиана Ивановна неспешно и обстоятельно
руководит моим телом – усаживает меня на лавку и, взгромоздившись
мне на колени, обхватывает ногами мою талию. Через мгновение мы
становимся одним целым.

То, что происходило в этой крохотной баньке никогда не сотрется
в моей памяти, ибо такого наслаждения я не испытывал ни до Юлианы
Ивановны, ни после неё.

Сознание уже совершенно покидает меня, когда, наконец, она позволяет
мне ускорить движения, и мир, пошатнувшись, летит в полыхающую
разноцветными огнями бездну. Укутанный клубами пара и сладостной
истомой, я лежу на полке, а чудная Юлиана Ивановна гладит мое
тело и что-то невнятно шепчет. Наскоро обмывшись, мы перемещаемся
в комнату, где с юношеским задором я повторяю близость со своей
начальницей. Потом еще… И еще…

Светает. Прозрачно-серебристый туман висит над водной гладью.
За окном соловьи выдают последние предрассветные трели, с озера
тянет прохладной свежестью. С разрушенной голубятни доносится
любовное воркование просыпающихся птиц.

Всю дорогу назад Юлиана Ивановна молчала и, лишь когда мы подъехали
к Геленджику, сказала:

– Вася, я очень благодарна тебе за сегодняшний день. Это состояние
души, Васенька…

Затем, несколько помрачнев, добавила:

– Но я умоляю тебя, не смотри больше на меня так.

Я, как мог, целомудреннее взглянул на свою начальницу. В глубине
её глаз сверкнули рубиновые огоньки.

IV

Если мы не всегда поддаемся нашим страстям, то лишь потому, что
они бессильны подчинить нас себе, а не вследствие нашей силы.

Ларошфуко

День клонился к закату, неохотно отпуская последнее тепло октября.
Побеспокоенные опавшие листья, словно рассердившись, раздраженно
шуршали под ногами. Вечерний туман, вперемешку с дымом костров,
обволакивал землю, словно тревожный сон. Сырость и тлен неспешно
уходящего бабьего лета витали в воздухе.

Я возвращался с тренировки. Приятная молодому организму физическая
усталость теплой истомой наполняла тело. Слегка побаливали отбитые
о боксерскую грушу кисти рук. С равнозначной настойчивостью во
мне боролись два желания – есть и спать. Мечты о кружке теплого
молока с грузным ломтем ржаного хлеба, щедро сдобренного ароматным
майским медом, и, без какой-либо паузы – мягкой разобранной постели,
перебил знакомый хрипловатый голос:

– Василь, давай скорее сюда.

Тембр и интонация незатейливого приглашения принадлежали Виктору,
патриарху местных бражников, вечно пьяному философу с грязными
ногтями. Его розово-бодрая физиономия выглядывала из кабины длинномера-рефрижератора,
владельцем которого был мой сосед Сергей, редко появляющийся дома
из-за частых длительных командировок. Дальнобойщик прославился
неуемной страстью к пышнотелым представительницам альтернативного
пола. На подъезде к городу он за пару сотен покупал на ночь проститутку,
запасался дешевой выпивкой и, чтобы не было скучно, – о чем с
бабой говорить? – уже на своей улице приглашал кого-нибудь из
дружков-собутыльников. Как правило, никто не отказывался. На сей
раз под руку попался Виктор, чья пригодность для альковных мероприятий,
мягко говоря, была весьма условной. Он успешно совмещал спорные
уличные убеждения с антисанитарным образом жизни и беспробудным
пьянством. Его прошлая начитанность и некое подобие маргинально-философского
мышления – истина на дне стакана – были втоптаны в однообразное
существование, как окурок в октябрьскую грязь. Лицо Виктора постоянно
украшали лиловые, бордовые, спело-желтеющие разного размера и
свежести синяки, – результат его ораторских способностей, о происхождении
которых он узнавал поутру от очевидцев. Он не помнил все прошедшие
пьяные дни: они почти всегда были похожи друг на друга, как граненые,
мутные стаканы на его невзрачной кухне – «сели, выпили, а потом
х… его знает». Очевидно, чьё-то уважение-неуважение распространилось
на остальных собутыльников, не согласных с его точкой зрения.
Результат на лице. Для таких людей, как Виктор вся тайна мироздания
заключалась в том, чтобы утром найти опохмелиться, а вечером выпить
количество водки, гарантирующее полную релаксацию.

Виктор открыл дверцу машины и, подвинувшись к середине сиденья,
освободил мне место.

– Давай залазь, спортсмен, – он выпустил мне в лицо облачко винного
духа и радостно улыбнулся. Виктор невероятно обтрепан, но жизнерадостен.
Несколько месяцев назад я отбил его у группы подростков, с которыми
он выяснял отношения уже далеко не дипломатическими способами
– мировоззрения оппонентов не удалось разрешить мирным путем.
Правда, свои законные «украшения» он успел получить.

– А чё они, козлы, лысыми ходят, – потирая ушибленные места, оправдывал
тогда свою справедливую ярость Виктор. С тех пор он «шибко уважает»
меня и при встрече, с регулярной настойчивостью, предлагает стакан
портвейна. Пиетет его к моей персоне значительно возрастает, ибо
я с такой же частотой отказываюсь от угощения.

Початая бутылка «три топора», как почтенно называют портвейн-777
окрестные забулдыги, бережно – для устойчивости – прислонена к
лобовому стеклу. Вдруг раздался женский стон. Затем еще. За сиденьем,
на полке, предназначенной для отдыха дальнобойщиков, послышались
возня и чьи-то вздохи.

– Cерега шмару с трассы привез, – Виктор мотнул головой на цветастую
шторку, скрывающую прелюбодеев и скабрезно хихикнул. Впрочем,
о присутствии женщины настойчиво сообщал густой запах приторных
духов. Виктор наполнил стакан темно-коричневой жидкостью и протянул
мне. Я жестом отклонил его, и он, облегченно вздохнув, вылил содержимое
в свое тщедушное тело.

Страсти на полке, похоже, утихомирились и, вскоре, из-за занавески
показалась взъерошенная голова хозяина машины.

– Привет, Василь, – он достал из пачки сигарету и, тряхнув коробком,
чиркнул спичкой. Мерцающая точка заалела в темноте, время от времени
– при затяжках – наращивая свечение. Сергей натянул на себя спортивные
брюки и спустился на широкое сидение.

– Ну, давай, вперед, – он взглянул на Виктора и кивнул на полку.

– Рожденный пить, е…. не должен, – философски, с напускной гордостью
ответил тот.

– А, ну-ну… – Сергей усмехнулся и похлопал его по плечу. – Спортсмен,
а ты не желаешь? – он покосился на меня.

– Водила, мы так не договаривались! – шторка снова распахнулась
и, оглянувшись, я увидел сидящую по-турецки обнаженную девушку.
Увидеть нагой женщину в такой ситуации – значит утратить нечто
возвышенно-волнующее. То, о чем я трепетно и сладострастно мечтал
каждую ночь, предвкушая нескончаемый поток поцелуев, утонченных
женских ласк, обжигающих прикосновений, от которых останавливается
дыхание и … вдруг это является так обыденно и удручающе доступно
в образе женщины, пахнущей дешевым вином и не более дорогими духами.

Она потянулась за сигаретами. Ее мягко отвисающие груди слегка
качнулись у меня перед глазами. Где-то в глубине живота горячо
перекатился красный комок желания, но тут же остыл, уступая место
холодному и злому разочарованию, которое стремительно наполняло
мое юное тело. Унизительная продажно-принудительная любовь протягивала
ко мне свои липкие пальцы, предлагая совершить постыдное соитие.

– Ты не говорил, что вас будет трое, – взгляд девушки обратился
в лобовое стекло (очевидно, она пыталась определить в каком районе
находится), но вдруг остановился, уткнувшись в бутылку.

– Это и всё, что осталось? – беспокойство немедленно отразилось
на ее лице. Оранжевые волосы по-осеннему полыхнули в сумраке прокуренной
кабины. Наконец, она накинула на тело Серегину рубашку и свесила
ноги с полки. Кто-то сказал, что после совокупления всякое животное
печально. Кроме женщины.

Сергей достал из сумки еще одну бутылку портвейна и, подкинув
ее в руке, показал девушке. Затем, многозначительно хмыкнув, кивнул
головой на меня.

– Ой, да ты мертвого уговоришь, – проститутка поспешно поменяла
решение и протянула ему пустой стакан. Говорила она голосом плаксиво-тихим
и даже заискивающим.

Все, кроме меня, выпили и снова задымили сигаретами. После нескольких
затяжек взгляд Виктора сфокусировался за пределами трех измерений
и, прислонившись к дверце машины, он впал в глубокую медитацию.
Его монотонное сопение вскоре трансформировалось в оглушительный
храп больного алкоголизмом сорокалетнего мужчины.

Сергей, прищурившись от едкого дыма пролетарской «Примы», взглянул
на часы.

– Ну что, голуби, ныряйте на полку, а я пока этого …, – Сергей
долго подбирал соответствующее определение Виктору, но так и не
смог этого сделать, – домой отволоку. Сейчас в этом мире для него
он был настолько несущественной величиной, что ни одно приличное
слово ему было не впору. В обществе пьяниц редко найдешь добрую
душу: чем больше выпито, тем больше злобы.

– У меня, Серега, это лучше получится, – я открыл дверцу и, придерживая
Виктора за куртку, опустил его на землю. Он вдруг очнулся и, поднявшись
на нетвердых ногах, попытался идти сам. Но Виктор был пьян настолько
круто, что постоянно находился на грани падения. Когда его влекло
к какому-нибудь участку, на который он должен быть свалиться,
Виктор начинал быстро ходить по кругу, инстинктивно используя
эффект центробежного движения, не дающий ему упасть. Глаза его
то бессильно закатывались в алкогольной муке, то выкатывались
снова, но не смотрели по сторонам, а в одной точке равнодушно-бессмысленно
разглядывали что-то очень существенное. Но его усилий хватило
ненадолго – через минуту-другую Виктор снопом рухнул на мокрую
землю.

– Пока, – я махнул водителю на прощанье рукой и, взвалив безжизненное
тело соседа себе на плечи, медленно двинулся к его дому.

– Как знаешь, спортсмен, – уже вдогонку обиженно-удивленным тоном
сказал водитель. – Строит из себя целку… – донеслось до меня его
бурчание.

Едва живая ноша моя сопела, кряхтела и безуспешно пыталась что-то
сказать, исторгая из себя лишь нечленораздельные звуки. Обходя
многочисленные лужи, я уже с трудом переставлял ноги, когда Виктор
довольно твердо, насколько это было возможно от его состояния,
произнес:

– Пришлиии…

Коим образом он отреагировал на свою территорию, трезвому человеку
никогда не понять. Можно лишь предположить, что, видимо, сработал
внутренний голос, откликнувшийся на многолетний опыт подобной
доставки домой.

Я сбросил крючок с покосившейся калитки, прислонил хозяина к стене
и постучал в окно, за которым теплилось убогое существование семьи
пьяницы. Через несколько секунд в доме полыхнула включенная лампочка.
Чтобы избежать традиционных вопросов, я немедленно ретировался
со двора.

– Опять где-то нажрался, как собака, – с привычно-возмущенной
интонацией в голосе, запричитала его жена. – А где же тот паразит,
что напоил тебя? – она, вероятно, услышала шум моих удаляющихся
шагов. – Чтоб ты провалился, бусурман, – проклятия несчастной
женщины еще долго звучали в тишине моросящей ночи.

Засунув руки в карманы куртки и поеживаясь от холода, я спешил
в тепло дома. Заблудившиеся мечты о позднем ужине с возросшей
настойчивостью вернулись в мое сознание. Вдруг на лавочке возле
чьего-то дома, в скудном свете уличного фонаря, я увидел закутавшуюся
в плащ, сгорбленную фигуру. Из-за поднятого воротника знакомо
сверкнули ярко-рыжие волосы.

– Эй, что ты здесь делаешь? – я тронул ее за плечо.

С пьяной медлительностью девушка подняла голову.

– Сижу… – На меня взглянули затянутые хмельной поволокой глаза.

– Так домой надо ехать.

– Куда, в Новороссийск?

– Ты что, живешь в Новороссийске?

– Ну … – она удрученно хмыкнула. – Твой сосед пригласил меня прокатиться
в Краснодар, – девушка достала из пачки сигарету и похлопала себя
по карманам. – Дай спичку.

– Не курю. – Я в подтверждение сказанному стукнул ладонью по куртке.
– Ну и что?

– Что-что… Сказал завтра домой отвезет, а сам, сука, сейчас из
машины выгнал.

Понятно… История, с завидной регулярностью повторяющаяся в порочной
биографии дальнобойщика. Возвращаясь из рейса, он брал дешевую
проститутку, как правило, из другого города, и после оказанных
услуг, вышвыривал ее из машины. За местную могли бы заступиться
сутенеры, а из-за одной девушки из Новороссийска, например, никто
не поедет искать обидчика. Пронзительный ветер настойчиво трепал
блестящие мокрые ветки с остатками листьев, которые время от времени,
бесшумно кружась, падали в промозглую хлябь. Фонарь, отвратительно
скрипя, раскачивался на столбе, причудливо меняя освещение.

Девушка снова взглянула на меня. Казалось, она смотрела прямо
внутрь меня и видела то, о чём я и представления не имел. Для
заурядной проститутки, к тому же пьяной, у нее был слишком проницательный
взгляд.

– Вставай, пойдем, – сказанная помимо моей воли фраза повисла
в воздухе.

– Куда? – она притворно-непонимающе прищурила глаза.

– Ко мне домой, – противоречивые мысли лихорадочно челночили в
моей голове, не попадая в такт здравому смыслу.

– А мама не заругает? – ее заплетающийся язык попытался сохранить
ироничную интонацию.

– Не заругает, мы пойдем во времянку, а рано утром ты уедешь в
свой Новороссийск.

Когда я задерживался, то, чтобы не будить родителей, ночевал в
небольшом флигельке, пристроенном к дому, а так как в нем был
отдельный вход на кухню и в ванную, мы не беспокоили друг друга
по утрам. Изначально времянка служила мне, как художественная
мастерская, но вскоре вкус относительной свободы настолько пришелся
по душе, что я перебрался туда жить.

Повинуясь моему настойчивому взгляду и тону, она послушно встала,
с трудом утвердившись на непокорных ногах, но, едва сделав первый
шаг, рухнула в цветник.

Я бранью прокомментировал событие: транспортировка недееспособных
граждан сегодня для меня становилась привычным занятием. Но, поднявшись
с моей помощью, девушка слегка качнулась и пошла самостоятельно,
а я лишь слегка поддерживал ее под руку.

Родители, к счастью, уже спали, и мы незаметно прошли во флигелек.
Я включил электрокамин, и маленькое помещение стало быстро набирать
тепло. Быстрыми движениями застелил диван постельным бельем, заварил
кофе, достал чистое полотенце. Она сидела на стуле и рассеянно
следила за моими движениями. Нынешний вид ее вряд ли мог привлечь
любое мужское внимание, кроме пьяного: темные расплывшиеся пятна
под глазами обозначали некогда нанесенную тушь, остатки губной
помады «украшали» не только губы; щеки и подбородок местами также
были покрыты алыми островками застаревшей косметики. Изначально
голубого цвета плащ отличался отсутствием нескольких пуговиц.
Носки поношенных туфель матово-грязно выглядывали из-под стула.
Я хмуро посмотрел на девушку.

– Как тебя зовут?

– Ирина.

– Очень хорошо, – хотя хорошего, в моем понимании, было ничтожно
мало, – возьми полотенце и иди умойся. Если хочешь, прими душ,
– с недалеко запрятанной неприязнью, я протянул ей махровый халат.

– Угу, – выдохнула она в своей непритворной печали, – чересчур
утомительная для нетрезвого человека череда действий, – и побрела
в ванную.

– Только постарайся не разбудить родителей.

Я плюхнулся в кресло и устало вытянул ноги. Ну и вечерок выдался!
Его события с калейдоскопической скоростью прокручивались в моем
воображении. Почему Виктор, Ирина и еще тысячи таких, как они,
оказываются на обочине бытия? Жизнь опустившегося человека, очевидно,
складывается таким образом, что не дает ему возможности быть другим.
Тщетность усилий, пронзительная пустота, безразличие к пагубным
привычкам и страстям настолько полное, что именно оно и становится
основным ощущением жизни.

Ирина вышла из ванной посвежевшая, хорошо пахнущая и, смыв остатки
косметики, даже похорошела.

– У тебя выпить есть? – она взгромоздилась на диван и, скрестив
руки на груди, с надеждой смотрела на меня.

Я отрицательно помотал головой, хотя в шкафу, на всякий случай,
стояла початая бутылка сухого вина.

– Тебе и так хватит, – мне была противна моя назидательность,
но я не хотел ее снова видеть пьяной. – Пей кофе, он уже остыл,
– я поставил на стол сыр и печенье.

Она ела мало и рассеянно. Долго ковыряла вилкой сыр и вдруг спросила:

– А спать мы вместе будем?

Мне захотелось сказать что-нибудь дерзкое, обидное, но, рявкнув
кроткое «нет», я вышел из комнаты.

Стонущий ветер гнал по небу рваные ультрамариновые тучи. Ночь
темная и медлительная накрыла пустоту каплющего сада своим черным
одеялом.

Когда я вернулся, Ирина, укрывшись простыней, спала на диване.
В комнате был полумрак. Пурпурный свет от прикрытого полотенцем
светильника двумя косыми лучами падал на ее огненные волосы. Я
щелкнул выключателем, и размытые очертания комнаты стремительно
поглотила темнота. На ощупь добрался к креслу и, скрючившись на
нем, моментально уснул.

Проснулся я от жары. Полотенце упало с торшера, и его яркий свет
слепил глаза. Ирина сидела на диване нагая, растрепанная, печально-трезвеющая,
с волнующей большой грудью и с решительным забвением скромности
и целомудрия. Завитки рыжих волос замысловатым узором выложились
на ее запотевшем лбу.

– Жарко очень, – она время от времени обмахивалась простынкой.
Выключи камин.

Я судорожно сглотнул и отвернулся к стене.

– Потеряла я женскую квалификацию, если даже мальчишку совратить
не могу, – проворчав, Ирина легла на диван.

Я молчал, ибо еще не знал того, что необходимо знать в подобных
ситуациях, но интуиция подсказывала – нет, кричала, – не делай
этого сейчас!

За окном занимался хмурый рассвет. Края неба медленно розовели.
Я старался не думать, что рядом со мной находится обнаженная женщина
и она явно не против того, чтобы я перебрался на диван. Вожделение
стремительно наполняло мое тело и вскоре оно перешло во вполне
внятное желание. Не было никаких сил бороться с ним. Сейчас я
встану и …

– Ты знаешь, я, пожалуй, пойду. Уже утро… – она медленно, словно
нехотя, стала одеваться. – Ты проводишь меня к автобусной остановке?

Мы вышли из комнаты и, стараясь не шуршать гравием, пошли по дорожке,
засыпанной опавшими листьями. Из окна дома, с демонстративно осуждающим
лицом, на нас смотрела моя мама.

V

В желании всегда есть немного безумства, но и в безумстве всегда
имеется немного здравого смысла.

Ницше

Сегодня день зарплаты. Солдат срочник, проходящий службу в Группе
Советских Войск в Германии получает в месяц тридцать шесть марок.
Бутылка дешевой водки «Winbrand» в магазинах Веймара (да здравствует
Гёте, будь проклят Гитлер – оба родились в этом городе) стоит
десять марок. Вчера отбыла на родину по демобилизации последняя
партия старослужащих. Теперь наш призыв – «деды». Это надо отметить.
Я не пил спиртное полтора года и даже забыл, как оно пахнет.

После отбоя мы сидим в каптерке и пьем приятно пахнущую, но отвратительную
на вкус упомянутую водку. Мы – это элита роты: мединструктор ефрейтор
Бурилович, заведующий всем ротным хозяйством каптер сержант Грищенко
и я – писарь подразделения.

Бурилович – эстет. Он сморкается исключительно в носовой платок,
курит выменянные на спирт у вольнонаемных немцев американские
сигареты «Маrlboro», а женщин, работающих на территории воинской
части уважительно называет минетчицами. Полгода назад его «застукал»
со своей женой старший лейтенант Приходько, заступивший в ту злосчастную
для него ночь в наряд. Под утро у него разболелся зуб, и он пошел
домой за таблеткой. Кто-то говорит, что пистолет дал осечку. Другие
– их большинство – утверждают, будто старлей не решился выстрелить.
Бурилович отсидел десять суток на гауптвахте с вполне соответствующей
формулировкой – за самовольную отлучку из расположения части.
Хотя в подобных случаях гвардии ефрейтор больше замечен не был,
все женщины, работающие в гарнизоне, одаривали Буриловича многозначительными
взглядами.

Хохол Грищенко ненавидел воинскую службу. Николай не был пацифистом,
он был патологическим лентяем. Любил каптерщик лишь сладкую хмельную
брагу, которую самолично изготовлял во вверенном ему помещении
и, естественно, украинский метафизический продукт – сало. Еще
Николай обожал спать; он засыпал в самых неприспособленных для
этого местах – в столовой, в гальюне, в наряде, что доставляло
ему массу неприятностей. Грищенко сладко посапывал на боевом посту,
когда начальник караула изъял у него автомат, на что боец отреагировал
действием неадекватным Уставу – перевернулся на другой бок, не
забыв при этом послать посмевшего разорвать крепкие узы Морфея
проверяющего в пешее эротическое путешествие. Однажды, после сигнала
подъема, который Николай проигнорировал, его вместе с койкой вынесли
в туалет, где он, на радость справляющим нужду солдатам, проспал
до обеда.

Мое полуторагодичное пребывание в Вооруженных Силах державы не
было столь ярким и запоминающимся, как у сотрапезников; служил
я, на мой взгляд, хорошо – всего четыре раза был на гауптвахте:
за драку, за самоволку, за оскорбление старшего по званию и снова
за драку.

– Паршивая водка, – морщится мединструктор, – лучше моего спирта
ничего нет. – Бурилович то ли еврей, то ли белорус. Возможно,
это одно и то же: его родители, скорее всего, в равных долях внесли
свой вклад в наследственность отпрыска.

– А чёго ж не прынис? – Грищенко разбивает вкрутую сваренное яйцо
о свой лоб.

– Что же я должен «Охотничьи» курить? – подвыпивший и несколько
расщедрившийся Бурилович бросает на стол пачку «Маrlboro».

«Охотничьи» – жутко крепкие сигареты, выдаваемые каждому защитнику
Родины в количестве пятнадцати пачек на месяц. (Некурящие получали
две пачки рафинада). Вольнонаемные немцы, работающие в воинской
части, охотно покупали у солдат «термоядерное» курево, впрочем,
как и хозяйственное мыло, обмундирование, бензин, солярку. Оружием
тогда не торговали – любили Отечество и верили в идеалы социализма.

Выпили ещё. Грищенко порезал штык-ножом селедку и вытер лезвие
тыльной стороной ладони, которую затем с удовольствием облизал.
Селедка могла бы стать деликатесом, если бы не была столь обычна.
Я с удовольствием закурил «Маrlboro», – вся концепция удовольствий
и искусства зиждется на контрастах, – и посмотрел на постер обнаженной
красавицы, прикрепленный к внутренней стороне шкафчика каптера.
В моем взгляде, скорее всего, легко читалось ничем не прикрытое
вожделение.

– Соскучился? – Бурилович кивнул в сторону грудастой жеманницы.

– Могу организовать культпоход к подобной особи, – он затушил
окурок о край пепельницы. – Блюменштрассе, 19, – побаловал разъяснениями
ефрейтор. – Там живет очаровательная фройлен Эльза, девушка не
очень тяжелого поведения. Стоит добавить, что мединструктор был
замечен в притязаниях не только к отечественным женам офицерского
состава, но и приударял, – по его рассказам, успешно, – за белокурыми
веймарскими нимфами.

Вскоре мы достигли вершины опьянения, в котором у людей, как правило,
отсутствуют границы здравого смысла и реализуются бредовые идеи.
Нам же предложение Буриловича – идти к немецкой проститутке –
казалось, если делом не обычным, то, во всяком случае, вполне
реальным.

Через дыру в заборе, отполированную тысячами тел, таких же самовольщиков,
мы покинули расположение части и по тропинке, ведущей к окраине
города, нетвердой походкой устремились к заветной цели.

Мысль зайти в гаштет и выпить пива никому не показалась лишней.

С хмурым деланным равнодушием немногочисленные посетители заведения
взирали на нас. Вообще-то местное население относилось к русским
военным неплохо, но за холодной и пустой приветливостью скрывалась
вполне реальная настороженность, ибо они знали то, что знать необходимо,
проживая рядом с воинской частью. Народы, дважды схлестнувшиеся
в беспощадной рубке мировых войн, на генетическом уровне не могут
относиться друг к другу без опаски.

Бурилович подошел к стойке и заказал три кружки пива. Мы садимся
на удобные мягкие стулья и с наслаждением потягиваем изысканно-горьковатый
напиток. За соседним столиком неожиданно возникает какой-то спор,
и через некоторое время от группы дискутирующих к нам направляется
делегат. Традиционно полноватый бюргер на ломанном русском осведомляется:
сможет ли кто-либо из нас разрешить мучающий их вопрос – по силам
ли доблестному русскому солдату выпить из горлышка, не отрываясь
от оного, бутылку шнапса? Его друзья, – немец тычет рукой в сторону
своих приятелей, – якобы слышали об этом, но лично он сильно сомневается.
Слегка подвыпивший kamrad достает из кармана купюру в сто марок
и демонстрирует ее нашему взору, добавляя, что это – приз.

Мы переглянулись. Грищенко медленно поднялся и, тщательно заправив
гимнастерку в ремень, подошел к спорившим.

– Шоб тилько холодна була, – он тыльной стороной ладони прикоснулся
к бутылке и удовлетворенно кивнул. Столик окружили все посетители
гаштета и смотрели на экспериментатора с почтительным ужасом.
Николай, окинув их снисходительным взглядом, отвинтил пробку,
и огненная влага заклокотала в его горле. У заурядного (для русского)
действия была отчаянная элегантность и своя ритуальная красота.
Через десяток секунд он поставил пустую емкость на стол и, взяв
обещанную награду, гордо вернулся на свое место. Восхищенные немцы
зааплодировали триумфатору – эффект необыкновенного в обыкновенном.

– Ну и кто теперь тащить тебя будет? – спросил погрустневший мединструктор.

– Спокойно, – Грищенко отхлебнул пива, – и не стилько пили. –
Он впервые за полтора года службы походил на человека довольного
своей жизнью и даже не хотел спать. – Куда солдата не целуй –
везде жопа. – Каптер явно в ударе.

Мы вышли на улицу и закурили.

– Здесь где-то недалеко, – Бурилович вглядывался в нумерацию домов.
– Блюменштрассе, 19, – повторил он адрес.

– «Ничь така мисячна…» – вдруг загорланил украинскую песню каптерщик.
Он был вызывающе пьян.

– Здравствуйте, девочки, – саркастически произнес мединструктор
и, вдруг толкнув Николая в кусты, сам прыгнул следом за ним. –
Патруль! – выкрикнул он приглушенно уже из-за укрытия.

Я остановился и застыл в секундном замешательстве. Освещенные
уличным фонарем, три человека в военной форме стремительно приближались
ко мне.

– Беги! – из кустов послышался настойчивый шепот Буриловича.

Наконец, я очнулся и, стремглав, бросился через дорогу. Вдогонку
раздался оглушительный топот кованых сапог по брусчатке. По склону
насыпи я скатился к реке, и, по петляющей в зарослях травы тропинке,
мчался, очевидно, быстрее ветра. Инстинкт преследуемого, как известно,
безошибочен и вскоре звуки погони стихли. Ещё некоторое время
я бежал, а затем, совершенно обессиленный, рухнул на землю. Высохшая
трава пахла валерианой и ромашками. Что-то знакомое и до боли
родное теплой волной промелькнуло в моем сознании. Отдышавшись,
я поднялся и осмотрелся вокруг. Невдалеке виднелись – насколько
это можно было разобрать в свете неполной луны – деревья небольшой
рощицы, а за ней на холме высились прямоугольники нескольких одинаковых
зданий. «Наш гарнизон», – подумал я и зашагал вперед по дорожке,
которая, изогнувшись вокруг небольшого холма, уходила вниз, в
сомкнутые деревья. «К гаштету самовольщики протоптали», – я отодвигал
ветки и спотыкался о пни. Впереди снова блеснула вода реки. На
искаженной мягким ветерком ее поверхности багрово плясали зловещие
лунные блики. Обозначив пустоту сумерек, белыми хлопьями клубился
туман. Деревья стали гуще, их кроны скрывали и без того тусклое
мерцание ночного светила. Я понял, что тропинка, очертания которой
почти исчезли, ведет меня в сторону, противоположную нашей воинской
части. Вдруг жутко заухал филин. Где-то неподалеку хрустнула ветка.
Ночь и безмолвие оказались совершенно разными понятиями. Громадное
сине-черное небо распласталось надо мной. Звезды были далеки и
бесцветны, они мрачно поблескивали и словно надсмехались. Я развернулся
и, натыкаясь на стволы деревьев, бросился бежать в обратную сторону.
Я снова запыхался, а лес всё не кончался. «Неужели заблудился»?
– ночевка в чаще не казалась мне радужной перспективой. Потянуло
лиственным дымком. Значит, близко жилье. Наконец, впереди блеснули
огни электрического освещения. Я вышел на дорогу и чтобы снова
не нарваться на патруль, решил обойти гаштет с другой стороны.
Аккуратно подстриженные кусты и заботливо ухоженные клумбы серебрились
в лунном свете, делая улицу неестественно причудливой, даже сказочной.
Я мельком взглянул на табличку с названием улицы – Блюменштрассе,
19 – и, пройдя несколько шагов, остановился. Сюда мы, собственно,
и собирались. Но заходить туда я не решался, да и совершенно потерял
отчет времени – скорее всего, была уже глубокая ночь.

Вдруг впереди оранжевым всполохом сверкнул блуждающий свет фонарика.

– Вот он! – до меня донесся мужской голос. Не возникало никаких
сомнений, что относилось это к моей персоне. Значит, прошло не
так уж много времени, и весь этот период патруль искал меня в
окрестных улицах. Не теряя ни секунды, я перемахнул через низенький
заборчик и побежал по дорожке, ведущей к дому. Навстречу мне,
пронзительно лая, выкатился лохматый клубок небольшой собаки,
но, не обращая внимания на ее нападки, – патруль в данный момент
был самым страшным обстоятельством – я стремительно удалялся от
преследователей. На шум, поднятый четвероногим другом (сторожем?),
открылась дверь и на пороге появилась молодая женщина.

– Wer ist da? (Кто здесь? – нем.)

Мне оставалось только проникнуть в помещение. Это было затруднительно
и спасительно одновременно, ибо возле калитки уже стояли патрульные.

– Кажется, он побежал сюда, – луч фонарика шарил по дорожке, кустам,
дому. Я юркнул за спину хозяйки и притаился за шторой. На мое
счастье, девушка, скорее всего, поняла суть происходящего и, прикрыв
дверь, пошла к калитке. Через витражные стекла я наблюдал за диалогом
и, вскоре, она, отрицательно покачав головой, вернулась в дом.

– Jest sie gehen. (Сейчас они уйдут – нем.)

На лице девушки легко читалось опасение и даже страх. Ещё бы!
Среди ночи в ее жилище врывается солдат-иноземец, преследуемый
офицерами собственной армии. Уж не преступник ли он? Но, видимо,
сработал женский инстинкт защитницы погибающего – а именно таковым
я выглядел. Для полноты впечатлений не хватало лишь раны. Я прикоснулся
к своему лицу. Рука была в крови – видимо, расцарапал в лесу о
ветки.

Видя ее замешательство, я спросил:

– Вы Эльза?

Услышав свое имя, она, очевидно, начала догадываться о цели моего
визита. Страх, сдаваясь, покидал ее лицо и медленно уступал место
любопытству. Под густо накрашенными ресницами зажегся интерес.

Я полез в карман брюк и достал смятый комок накопленных за несколько
месяцев немецких марок.

– Mein Gott! Dieser russe soldaten wollen kaufen mein liebkosung.
(Мой Бог! Этот русский солдатик хочет купить мои ласки – нем.)

Окончательно успокоившись, я рассмотрел Эльзу. Именно так, или
почти так, выглядело большинство женщин в фривольных журналах,
которые валялись в каптерке у Грищенко и вызывали смутно-приятное
жжение внизу живота. Распущенные белые волосы, пухлые, накрашенные
розовой помадой губки, обилие косметики на лице. Но, погружаясь
в мир инстинктов и влечений, мужчины в угоду пылкости, как правило,
не обращают внимания на искусственно-целлулоидный декор дам определенного
поведения, и общепринятые понятия женской красоты катастрофически
девальвируются.

– Zer gut, hineingehen, (Ну хорошо, проходи – нем.)

Разобравшись, что я не понимаю по-немецки, девушка жестом пригласила
меня в комнату.

Я вошел и с интересом мусульманина, попавшего на женскую половину
дома, стал озираться по сторонам. Cлишком велика была разница
между условным комфортом солдатской казармы и помпезной роскошью
интерьера европейской гражданки.

– Du warum ersheinen? (Ты зачем сюда явился?) – Эльза подошла
ко мне и, заглянув в глаза, положила руки мне на плечи. Вожделение
еще не захлестнуло меня, не накрыло с головой. Волны желания летали
по едва освещенной комнате, над щекочущим ноги паласом невнятного
цвета, над столом, со стоящей на нем вазой с фруктами, над белеющим
пятном разобранной постели. Туда, именно туда втягивал нас призывно-требовательный
водоворот страсти, постепенно наполняющий всю мою сущность.

Я что-то говорил ей, притягивая к себе мягкое податливое тело,
шелковистые ароматные волосы касались моего лица, окружающие меня
предметы теряли свои контуры. Не оценив, по понятной причине,
изящества сладкозвучных комплиментов, Эльза выскользнула у меня
из рук и, подойдя к столу, зажгла какую-то благовонную палочку.
Комната наполнилась необыкновенным ароматом, добавляя к приятному
занятию экзотический шарм. В запахе есть сила, которая убедительнее
многих слов и действий.

Во взгляде девушки, наконец, появилась теплота и определенный
блеск. Она медленно, с неестественной ее профессии неловкостью,
расстегнула халат и повела меня к кровати. И явился смысл, обозначенный
торжеством любовных закономерностей. Мне было девятнадцать с небольшим,
и в плотской любви существовало множество вещей, которые со мной
никогда не случались. Во всяком случае, до сегодняшнего дня. Эльза
несла какой-то непонятный альковный лепет, но, понимая лингвистическое
несовпадение своего партнера, ответа не требовала. Я прислушивался
к порхающим неясным словам и лишь крепче сжимал ее в своих объятиях.

Страстное многословие…das ist fantastish!…тихий картавый шепот…das
ist fantastish!…пьянящее разнообразие ласк…das ist fantastish!…всё
ускоряющееся изящество движений…das ist fantastish!…вскрик…das
ist fantastish!

Блаженное ощущение благодарного покоя изыскано и медленно наполняло
мое тело. Чресла, привыкшие к жесткому солдатскому тюфяку, нежились
в томной действительности мягкой постели куртизанки.

Уже светало; в золотисто-сером веймарском небе щебетали птицы.
Впереди меня ждала гауптвахта. Я улыбнулся – она сейчас была так
далека, несущественна и эфемерна.

VI

Живые в царстве мертвых или околдовываются, или засыпают, но не
живут там.

Папюс

Я только что пришел с кладбища. Позади тишь и величие погоста
и, как контраст ему, бестолковая суета улиц. Шумный, липкий, назойливый
город, сверкающий неоном реклам и блеском мокрого асфальта. Я
впитываю нездоровые вибрации ночи, безнадежно жаждущей тишины
и покоя, и несу их в себе, судорожно сжав тело, чтобы не расплескать,
не рассыпать взгляды, слова, поступки и боль человеческую. За
мной только что закрылась входная дверь. Дважды повернув ключ,
облегченно вздыхаю. Теперь это все мое. Впереди ночь. Моя ночь.
Никто и ничто не сможет ее забрать. Пью кофе, кажется, что-то
ем. Но это уже едва ли важно. Взор и мысли мои устремлены к столу.
На нем и подле него хлопья бумаги – целлюлозный «марафет» графомана
– оскверненные безжалостной рукой, испещренные замысловатыми каракулями,
зачеркнутые злобными линиями рассерженного творческим бессилием
автора, скомканные, словно простыни после бессонной ночи. Сугробы
слов, нанизанные на отдавшуюся мне бумагу. Она играет полутонами,
отражая радугу жизни, низвергающуюся из никогда не дремлющего,
открытого в мир окна. Я люблю эти листы и ненавижу их, как любимую,
но неверную женщину. Они манят и ложатся передо мной, предлагая
наполнить их, но порой остаются холодными, неприступными, выманивая
у меня слова. Я нежно трогаю бумагу руками, глажу ее, укоризненно
смотрю на нее. Увещевать приходится кропотливо и долго, но, увы…
Тогда, словно самурай, бросаюсь на нее в отчаянии и кромсаю пером,
рву руками; летят обескровленные бледные клочья в корзину и мимо
нее. Я смотрю на неудавшихся персонажей, корчащихся вместе с черновиками,
на неотмытые акварели пейзажей, на покоробленные масляные портреты
и понимаю, что талантлив, ибо талант – это ненависть к собственной
бездарности. Снова и снова подхожу к столу. Перо, словно горячий
блин, кочует из руки в руку. Относительное спокойствие мое не
позволяет ему улететь в угол комнаты. Муки творчества! С чем сравнить
вас? С болезнью ли, с изменой, со смертью? Сдавшись на милость
мещанскому умиротворению, – искра не родится от удара камнем в
грязь, – я просматриваю газеты, курю, смотрю телевизор. Затем…

Тишина воцаряется в доме, и слух мой улавливает тонкий, как писк
комара, звук. Кто-то невидимый выводит на крохотной флейте изысканную
мелодию. Очарованный, я забываю обо всем на свете; тело мое погружается
в пурпурную негу забвения. Этот кто-то или что-то, а может быть,
нечто, берет меня за руку и ведет к столу. Под бравурные звуки
Крысолова я беру перо.

Слова ложатся на бумагу быстро, уверенно, соразмерно мыслям. Выхватываю
из вороха смятых черновиков несколько листов и пробегаю глазами.
Меняю слова, фразы, предложения; в мире нет ничего лишнего – всё
плодоносит. Мне кажется, что страница достойна выдоха в вечность.
Докуренная до фильтра сигарета жжет пальцы, – мне некогда смотреть
на пепельницу, – слова, словно первые капли дождя, спешно покрывают
лист. Радость творчества! С чем сравнить тебя? С утром, с любовью,
с небом, с жизнью.

Встретились мы весной, когда вишневая метель окутывала сады и
скверы неповторимым ароматом цветения. Я перешел на другую сторону
улицы и увидел ее.

– Марина, – представилось белокурое создание, когда я перегородил
ей тротуар, и с вызовом посмотрело мне в глаза. Вихрь чувств закружил
наши тела и мысли. Впрочем, какие мысли могут быть в восемнадцать
лет. Так любят животные и боги. Зачем мысли, когда теплые губы
пахнут фиалками, волосы ее щекочут мое лицо, а несмелые руки делают
все впервые в жизни. Какие мысли?! Если сможешь объяснить, за
что любишь, значит, любовь твоя недостаточна. Виделись мы каждый
вечер, бросаясь друг другу в объятия. Тогда я впервые понял, что
время – это иллюзия, ибо, возвращаясь домой под утро, был убежден,
что с момента нашей встречи прошло не более часа. Мама, ворочаясь
в постели, передавала этими звуками недовольную интонацию – не
сплю, все слышу. Я на цыпочках пробирался к своей кровати и, едва
коснувшись подушки, проваливался в оранжевую благодать сна.

Ты счастлив потому, что не задаешь себе вопросов о степени своего
счастья или несчастья. Когда же возникают всевозможные «если»,
«надо было», «якобы», «дескать», то окружающий мир обретает форму
ромба, а не шара, и ты загоняешься этими «если» в какой-нибудь
угол, и шансы выбраться из него ничтожны.

Всё хорошее быстро кончается, и розовая моя юность закончилась:
пришла повестка о призыве в армию.

Марина, прижавшись ко мне, плакала, теребя в руках цветущую веточку
вишни. Несерьезно-пафосная обстановка вокруг не позволяла сосредоточиться;
громыхал медью духовой оркестр, перед глазами мелькали лица, –
чужие и знакомые, – в большинстве своем пьяные. Хотелось, чтобы
этот балаган поскорее закончился.

– По вагонам! – наконец возопил военком.

На перроне замелькали фигуры родных, друзей. И ее лицо с большими
серыми глазами и застывшим в них немым вопросом.

Писал я редко. ( К сожалению, в дальнейшем утратил эту замечательную
особенность). Через год наша переписка прекратилась. Служил я
в Германии, и было не до водевильных ситуаций.

Служба в армии тоже имеет положительные стороны – после нее все
кажется превосходным. Я был свободен от всего, что строит ум.
Объятия родных и близких, частые застолья по поводу моего возвращения
сделали меня на некоторое время безалаберным человеком. Лишь через
несколько дней я спросил о Марине.

– Она уехала. Давно, – сказала мама, опустив глаза. – Кажется,
учиться.

Моя реакция была невнятной: ко мне снова пришли.

Дима… Личность колоритная и неординарная. Обладая неукротимой
фантазией, он был стержнем нашей компании. Все программы наших
приколов составлял он.

– Правительство вступило в неравную схватку с народом, – с порога
заявляет Дмитрий. – Победитель известен заранее. – Он ставит на
стол две бутылки портвейна. Я недвусмысленно киваю на кухню, где
хлопочет у плиты мама.

– Всё понял, – бутылки исчезают в недрах его куртки. И нарочито
громко: – Погода-то какая, а ты дома сидишь.

На улице я спросил Димку:

– Слушай, а куда Марина уехала?

Он резко остановился.

– Старик, возвращаясь к нашим баранам, смею заявить – мы всё же
победим.

– Кого? – я в недоумении уставился на него.

– Т-с-с…– он приложил палец к губам. – Правительство, – с притворным
страхом Вадим огляделся по сторонам, – и чтобы потенциальных победителей
не забрали в околоток за распитие спиртных напитков в общественном
месте, мы пойдем на кладбище.

Бойкая синичка, сидя на покосившемся от забвения кресте, выводила
незамысловатую трель.

– Как ты думаешь, о чем она поет? – спросил я.

– О любви, батенька.

– С чего это ты взял?

– Весна, знаете ли, – резюмировал Дима, нарезая колбасу.

– А может, о смерти?

– Жизнь, старик, это паломничество к смерти. С момента рождения
смерть приближается к нам. И величайшее несчастье состоит в том,
что мы противимся ей. – Вадим наполнил вином бумажные стаканчики.
– Тем самым мы утрачиваем великое таинство смерти. Боясь ее, мы
утрачиваем и саму жизнь, ведь они тесно переплетены. Путешествие
и цель неотделимы друг от друга – путешествие заканчивается целью,
– он поднял стаканчик и улыбнулся.

– Ты, наверное, единственный человек, в котором идеально выдержаны
пропорции ума и глупости. Это же сущий абсурд, - я оторопело смотрел
на него.

– Кто не узнал, что такое абсурд, никогда не поймет истину.

Стемнело. Дмитрий поднялся из-за столика и вылил остатки вина
в стаканы.

– Винный запах столетий перебивает страх и запреты.

Мы двинулись было к выходу, когда Дима тронул меня за плечо.

– Оглянись.

Я взглянул на низкий обелиск из черного гранита. Высеченный на
нем портрет девушки показался знакомым. Ее глаза смотрели на меня
пронзительно и выжидающе. Я присел на лавочку.

«Марина Н. 196…– 198…Помним, скорбим. Мама, папа, брат».

– Кажется, что-то с легкими, – сказал Дима и достал сигарету.

Дождь стучал по стеклам, шептался около окон, и я почувствовал,
что за нитями дождя притаилось мое прошлое, молчаливое невидимое.
Здесь пустота и холодная испарина, клочья ушедшего бытия, беспомощность,
бесцельно пульсирующая жизнь, но там, в сумраке аллей, среди крестов,
ошеломляюще близко, ее дыхание, ее непостижимое присутствие.

Я лег на кровать и закрыл глаза. Решение пришло мгновенно. Я вскочил
и, накинув пиджак, вышел на улицу. Дождь уже закончился. В полуночной
тишине редкие капли падали с деревьев на мерцающее серебро асфальта.
Вдали слышались раскаты грома. Гроза уходила, и только лиловое
небо выдавало недавнее ее присутствие.

По обеим сторонам аллеи, словно хлопья снега, неистово благоухая,
белели лилии.

Она вышла из-за куста жасмина и остановилась. Я взял ее за руку
и повел по дорожке к воротам. Краем глаза я наблюдал за ней, но
Марина хранила молчание и послушно следовала за мной. Ее притягательная
сила нарастала с каждой минутой и, в конце концов, поразившись
собственной смелости, я завел ее в какой-то двор. Часть дома готовилась
к капитальному ремонту, и поэтому двери всех квартир были распахнуты.
Посреди двора рос высоченный столетний тополь, ствол которого
упирался в синеву неба.

Мы стали под сенью старого дерева и я, обняв Марину, поцеловал
ее. Она приняла это как должное. Ни единого слова не вырвалось
из ее губ, когда я оторвался от них. Марина молча вошла за мной
в пустынный подъезд. Мы поднялись на второй этаж, зашли в какую-то
квартиру. Я обнял ее, и наши губы снова слились в поцелуе. То
были неистовые поцелуи, не оставляющие никаких сомнений в том,
что нашим телам надо помочь освободиться от ненужных одежд. Я
швырнул свой пиджак на брошенный жильцами продавленный диванчик
и подвел к нему Марину. Она отстранила мои руки и сама сняла белое
платье.

Уже потом пришла покаянная мысль:

– Боже, какое кощунство! Ведь она мертва…

Марина куда-то исчезла, и я, подавленный и опустошенный нелепостью
происшедшего, побрел домой.

Каждый вечер я брожу по кладбищу в надежде снова ее встретить.
Маленький черный обелиск тускло поблескивает в

сумраке зарослей. Марина смотрит на меня безразлично и холодно,
как смотрят лишь разлюбившие женщины.

Продолжение следует.