Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Хочу в тень под жарким солнцем и тёплый ветер. Закрываешь глаза –
цвета, как от грибов. Кричат дети, где–то играет музыка,
кто-то бухтит недалеко, по-испански или по-немецки. Открываешь
глаз. Круги, свет. Плохо видно, больно. Закрой. Песок на
зубах. Главное не проснуться под солнцем. Холодят, испаряясь,
капли. Порыв ветра – холодно. Потом тихо – тепло. Кто-то прошёл
– шуршит песок – наверно горячо. Посмотреть. Лень. Спать
нельзя – будет болеть голова. Лень, поэтому пусть болит…
потом. Ночью будет хорошо. Весело. Сейчас все спят. Не люблю
море. Противно – соль, потом всё чешется. Кораллы – больно, не
заживает. Сухо – пить. Лень. Воздух. Он другой. В России
такого не бывает. Пресловутый йод? Кажется, проснёшься в Самаре.
Нет. Там всё сон. Здесь тоже. Только воздух другой. Тоже
цвета под веками. Только ветер холоднее и не такой сухой. Те,
кто бухтят, бухтят по-русски – напрягает – понимаешь –
начинаешь вслушиваться. Трава – щекотно. Кто-то все время
ползает, садится, улетает – щекотно. Спать там – жарко, здесь
щекотно. У нас тоже жарко, но хуже – душно.

Люди, не чувствующие поэзию, обычно берутся её преподавать. Устал.
Сегодня много «У», она утомляет – сплошные скользкие
вертикали, не взобраться. В развилке не удобно – узкая.

Моя книга называется «…». Это не многоточие. То есть это многоточие,
но произносить это слово не надо и думать его тоже. Когда
ты читаешь книгу и натыкаешься на три точки в тексте, ты не
думаешь: «ага! многоточие», нет, просто появляется
определенное ощущение… вот как сейчас, когда я начал думать, какое, и
поставил «…». «…» – знак мысли, ощущения и творчества
читателя, если ты чувствуешь все многоточия – ты талантливый
читатель.

Многоточия не надо ждать, надо ставить их где попало, где хочется.
Поэтому книга это не двести двадцать четыре страницы, как
«Голый завтрак», не тридцать, как «Книга Иова», и не двести
три, как «Семь вечеров», а тома и тома мыслей (если их записать
линейно). Читаешь книгу четыре часа, сидишь над ней сорок,
ходишь с ней в голове – двести. Банально. Книги, кстати,
надо измерять часами. Я экзистенциалист? Я не очень хорошо
знаю, что это такое.

«…» – это ещё и «пустое» пространство головы. Тебя спрашивают: «О
чём думаешь?». А ты отвечаешь: «Да ни о чём!». Каждый так
отмахивался миллионы раз. Только это всё чушь. Просто очень
сложно описать о чём думаешь, или стесняешься сказать, или это
кажется не важным. Может ли быть не важной половина жизни? Я
думаю, не меньше человек проводит, отдавшись безвольному
течению мыслей, образов, ощущений, ассоциаций.

Что такое общество? Организм? Система? Град земной? Люди? Понятия не
имею, однако отношения у меня с ним складываются очень
странно.

Что такое асоциальность? Тоже не знаю. Можно бить стекла, можно
морды. Некоторые любят мазаться говном. Только причем тут
общество? Совсем другое дело ходить по городу с гребнем или голым!
Но это уже не асоциально – это показуха для общества, а
значит социально. Голым-то холодно.

Я вот асоциален. Точнее, таковым себя считаю. Нет, я опрятен, моюсь
каждый день (это просто удобно!), мило всем улыбаюсь, говорю
по телефону: «Да нет, что вы! Вы меня не разбудили!», не
ругаюсь матом (без особой надобности), стараюсь не говорить
гадости про людей, даже за глаза, друзья пускают меня
авангардом в официальные двери со словами: «У тебя лицо
интеллигентное», я никогда не кричу на людей, да вообще редко повышаю
голос. Если б захотел, я смог бы стать образцом
политкорректности, предводителем «белых воротничков», не прикладывая
никаких моральных и физических усилий.

Совсем другое дело – как и о чём я думаю.

Толпа людей, срывающихся с остановки, кидающихся чуть ли не под
колеса автобуса, создающих около дверей огромный напряженный,
сопящий клубок из своих тел. Степенная мать двоих детей,
начальница отдела в какой-нибудь конторе, отчитывающая сына за
то, что не читает Тургенева, превращается в тупого, упрямого
вола, прущего напролом со вздувшимся лицом багрового цвета.
Да что тут говорить! Описывать бабушку, школьника, секунду
назад элегантную и чопорную девушку?! Все превращаются в одно,
сливаются в единое существо, с одной эмоцией, одной целью!
Как это назвать, если не стадом? Какие чувства, кроме
омерзения, испытывать? Почему в такие моменты я не думаю об
автобусном управлении, городской администрации и прочих
«виновниках»?

Я презираю большинство законов общества. Я могу следовать их
предписаниям или нет, но не перестаю от этого меньше презирать
приличия, мораль, порядки и тому подобную ерунду. Всё это
позволяет людям не думать, поэтому мы так и держимся за эти маски.
Когда нет вкуса, не надо его развивать – одевай то, что
принято. Когда не хватает ума оценить человека, не стоит думать
– пользуйся ярлыком. Когда не можешь понять глубину и
сложность чьих-то отношений – воспользуйся стандартом. Поэтому мы
не любим то, что не вписывается в рамки. Оно может быть и
не плохо, но над этим надо думать, оценивать самостоятельно,
а этикетку никто ещё не придумал.

Ну да я не о том вовсе. Асоциален ли я, думая так? Почему когда
интеллигентный мальчик вдруг бреется налысо, оставляя
одиннадцать тонких косичек, все говорят: «О! Как смело! Да он
оказывается панк! Какой протест! Наверно, тяжело было решиться! Он
себе и другим что-то доказывает!». Да ничего я никому не
доказываю! Захотелось, и все тут! А раньше не хотелось. И
решаться ни на что не надо было, появилось желание – побрился. А
на ваше мнение мне вообще наплевать, главное чтоб мне
нравилось. Заметили сколько «мне» и «я»? И не смейте меня в этом
обвинять! Не врите себе (я знаю – это сложнее всего)! Вы тоже
эгоцентрик, как и любой человек.

Всё это я говорю лишь с одной целью – показать как наивно и
поверхностно общество. Волосы отросли и все про всё забыли. Такой же
интеллигентный мальчик. Слава богу, перебесился! Одна
проблема – ничего он не перебесился. Просто раньше хотелось,
теперь нет. Почему надо кол на голове тесать, чтобы люди что-то
поняли. Смешно.

Есть такая книга (Сорокина, я её не читал и читать не собираюсь, она
важна фактом своего существования. Если б её не было, надо
было бы её написать), где первые четыреста страниц долго и
нудно живет человек – семья, дети и тому подобные прелести, а
на последних ста страницах он вдруг начинает убивать,
насиловать и жрать говно. Так вот не удивляйтесь, все нормально.
Это книга про меня. С тем лишь (поверьте мизерным)
исключением, что я не люблю жрать говно, убивать, да и насиловать
как-то не склонен. И нас таких миллионы…

Очень хорошо, если Вы смотрели «Красоту по-американски». Там есть
момент примерно о том же.

Однажды я шёл к другу по какому-то пустому, минутному делу.
Настроение было ни плохое, ни хорошее, проще сказать, что его вообще
не было. И тут я увидел полиэтиленовый пакет, очень тонкий,
серенький, шуршащий, в такие складывают мусор. Он парил на
сильном ветру на высоте метров десяти-пятнадцати. Он хлопал
крыльями, нырял, взмывал вверх, замирал, делал угрожающие
выпады в сторону огромной двадцатиэтажки. Даже не решившись
остановится перед таким банальным зрелищем, я шёл оглядываясь,
спотыкаясь и чуть не хохоча от переполнившего меня
восторга. Все это длилось секунд пятнадцать. Я достаточно много
читаю, слушаю, смотрю, общаюсь с разными людьми, но это было
едва ли не самое сильное впечатление за последние как минимум
полгода моей жизни. Можете мне завидовать. Можете меня
жалеть.

Не знаю, поняли ли Вы, что предыдущая глава вовсе не про общество, а
про свободу воли, критику практического разума, фатализм
особого рода. Скорее всего, не поняли, потому что я плохо умею
выражать свои мысли. Об этом будет данная глава. Лучше её
не читать, она нудная. Я сразу скажу, что она о проблемах
коммуникации, о несовершенстве наших знаковых систем.

Люди – это сгустки эмоций, смыслов, чувств, желаний, сомнений, много
чего. Бесформенные массы, одинаковые в своей неповторимости
и вариативности, меняющиеся каждую секунду. Эти сгустки
окружены неуклюжими, угловатыми коробками – средствами
коммуникации: мимикой, жестами, огромным количеством убогих по своей
функциональности языков. И мы, естественно, видим не людей,
а коробки, их окружающие. Выразительность, гибкость коробок
в миллионы раз меньше, чем у бесформенных масс, в них
заточенных (если Вам не нравится словосочетание «бесформенная
масса», можете заменить его «душой», но, кажется, первое более
точно – меньше ненужных ассоциаций). Говорить об адекватном
отражении сложнейших процессов, тончайших движений
посредством неуклюжих ящиков не приходится. Поэтому мы вынуждены
подбирать наиболее подходящие штампы, грубые модели. Однако
зачастую бывает, что эти модели оказываются прямо
противоположными нашим чувствам, мыслям. Нам приходится врать, себе,
окружающим, выдавая за правду тот эрзац, который мы можем
донести. Общение – это ложь, обмен казенными фразами и смыслами.

Искусство дает шанс убежать из своей коробки. Огромный массив
информации позволяет ухватить какую-то одну тонкую эмоцию.
Возможно, некоторые таланты могут выразить её в одном неожиданном
слове («лебедиво») или, наоборот, в самом банальном
(«блядь!»), но оплетённом колоссальным контекстом – целый роман ради
одного слова. Музыка и живопись более состоятельны в
передаче эмоций, но не смыслов.

Целью человеческого общения в таком случае становится размывание
коробок, их истончение, сведение на нет роли слов. Люди о
чём-то болтают, что-то друг другу рассказывают, а слова
постепенно редеют, становятся прозрачными, сквозь прорехи в них
начинают просачиваться истинные смыслы, потом наступает момент –
соприкасаются бесформенные массы, составляющие человеческое
естество, чутко реагирующие на малейшее изменение друг в
друге. Но одно неловкое движение, и вновь возникают слова –
люди снова бестолково толкаются коробками.

Видимо, в литературе должно быть некое подобие «Черного квадрата» и
''4'33''. Книга страниц на шестьсот – абсолютно пустая. Хотя
нет, не абсолютно. Пусть компьютер случайно раскидает по
ней слова, обрывки фраз, по одной или несколько на страницу.
Такую книгу не обязательно читать по порядку, можно листать
куда угодно, через сколько угодно страниц. Тогда её прочтение
будет каждый раз неповторимо, как исполнение сонаты Кейджа.

Так должно быть, но почему-то такие вещи всегда удивляют. Раньше
перед подъездом можно было заметить беседующих мужчин. Они
куда-то бежали, возвращались с работы, сталкивались с соседом и
о чём-то говорили минут по пять, только ради поддержания
отношений. Недавно я обнаружил, что перед подъездом стали
собираться довольно большие группки стариков. Они сидят на лавке
по несколько часов и встречаются специально для этого. В
какой-то момент, совершенно неожиданно, я осознал, что это те
самые суетливые и вечно занятые мужчины… Страшно.

Лес. Его здесь быть не должно. Но она так хотела. Никаких ровных
грядок, аккуратных тропинок. Подлесок! Высокие сливы, корявые
яблони, какие-то кусты везде. Всё это достаточно легко
уничтожается. Болезненно легко. Кажется, это должно быть тяжело –
кругом ветки, всё должно цепляться друг за друга. Хочется,
чтобы это было тяжело! Но нет. Срезал – разрубай, тащи.
Казалось бы, должен уставать. Но нет – за дровами в настоящий лес
ходить куда тяжелее. Особо и думать не о чем. Везде легко,
в голове, в руках.

Однако «лес» сопротивлялся. Только они этого не замечали.

Он умер неожиданно. Волок сливу через калитку, ветки зацепились за
забор, застряли. А он слишком сильно рванулся и остановится
уже не мог. Сучок вошел прямо в сердце. Сердце остановилось
практически тут же.

Он этого не заметил. Раздраженно скривился, дернул ствол. Ветки
освободились, и он потащил сливу по склону вверх, к дороге.

Немного хотелось спать, но в общем работалось легко. Самый
производительный труд, когда вот так пусто в голове. Скучновато, но
есть в этом какое-то буддистское удовольствие. Наблюдаешь за
собой как будто со стороны. Так же можно наблюдать за
цыплятами, совершенно неинтересно, но они бестолково суетятся и
есть на что смотреть, потому смотришь. Бывает такое
настроение.

Когда большая часть слив была уже спилена, оказалось, что проще их
не носить за дорогу, а сжигать на месте. Костёр вышел
огромный. В него полетел всякий хлам. Он ходил с ведром и собирал
пластиковые бутылки. Ему даже нравилось – полное ощущение
безделья. Бродишь, как неприкаянный, ни о чём не думаешь.
Бутылки лёгкие. Хорошо. Их почему-то здесь называют «ваучерами».
Перестроечные реминисценции? Непонятно, как занесло это
словцо в дачный лексикон. Сколько их здесь! Огромное их
количество давало страшный жар. Костёр был погребальным. Как на
берегу Ганга. Правда, там не бывает столько дерева. Нет, скорей
как на берегу Волги у Ибн-Фадлана. Этого никто не заметил.
Все трое деловито сновали вокруг, а в этот момент она горела
вместе со своими сливами и ваучерами. Нет, такая мысль
приходила ему в голову, но он только улыбался над своей
сентиментальностью и прогонял её прочь.

Вытряхивая в пламя мешок с мусором, он умер во второй раз. Оступился
и упал в костёр. Пушистые ветки расступились перед ним и
приняли его в свои объятья. Подняться он не смог – не было
точки опоры – вокруг только тонкие горящие ветки. Ваучеры
давали очень сильный жар. Люди на костре умирают оттого, что
кровь разогревается и поступает в мозг. С ним было так же. Всё
это байки – полусгоревшие ведьмы, посылающие проклятья
палачам. Умирают гораздо раньше. С ним было так же.

Но он опять не заметил. Подтолкнул головню ближе к центру огня и пошёл дальше.

Краем уха он слушал планы переустройства «леса».

Всё должно было быть вспахано и засеяно травой. Ему представился
классический английский газон, редко торчащие яблони и люди,
валяющиеся в их теньке на шезлонгах. Наверное, они будут о
чём-то говорить. Вспоминать советские времена, когда был
порядок, удивляться наглости родственников.

Пожалуй, в этот момент его стало что-то раздражать. Он устал. Доски
он собирал уже с явной неохотой. Их тоже было много, там
вообще всего было много. Никто не понимал её способа ведения
хозяйства. Был ли он, способ? Ей было жалко выкидывать
ваучеры, жалко рубить сорняки. Ей было просто их жалко.

Потом он увидел капище. Так он назвал его про себя. Она-то была
старообрядка и, конечно, не знала этого слова. Да и не капище
это было вовсе. Просто крохотный пятачок, затерянный в дебрях
«леса», на котором была собрана земля с могил её детей. Это
место было обозначено палочкой, с висевшим на ней крестиком.
Он не хотел этого видеть, но не показал себе виду, что
что-то не так.

Затем он умер в третий раз. В малине лежало бревно. Сначала он хотел
отнести его в костёр, но оно было таким трухлявым, что
проще было его вскопать. Бревно было муравейником. Муравьи
набросились на него и вскопали, как он вскопал бревно. И он стал
землёй, частью «леса». Но этого он тоже не заметил. Это было
забавно – вскапывать бревна.

Дальше я не очень хорошо помню, ведь меня съели муравьи. Но,
по-моему, когда я уходил, подумал, что хоть и осталось ещё много
всяких кустов, уничтожить их не составит большого труда.

Я сидел на корточках на перекрестке Фрунзе и Венцека, прислонившись
спиной к углу дома. Неподалеку мялись люди – ждали
двадцатку, идущую в центр, иногда они вытягивали шеи в сторону
пятёрки, идущей в ту же сторону.

А я сидел, щурился на солнце и разглядывал прохожих. Время от
времени я кидал в них камешками. Не-то наделял, не-то отмечал в
них качества. Лёгкая красивая девушка хихикнула и,
оглядываясь, побежала прочь. Интеллигентный, серьёзный мужчина погрозил
мне кулаком, давя кривую улыбку.

Было так хорошо! Все люди казались близкими и понимающими.

Коротко стриженный молодой человек со спортивной фигурой
приближался, чтобы набить мне морду. Я засмеялся и вприпрыжку кинулся в
сторону Ленинградской.

Редко бывает так хорошо и легко на душе.

Поиск. Они шли уже долго. Шумной облавой пробирались по лесу,
переходили в брод ручьи, теряли друг друга, вновь находили,
рыскали, как гончие, принюхивались к окружающему миру и к своим
чувствам. Они были близки к цели – перед ними был не-то
дворец, не-то огромная вилла, похожая на тифернскую виллу Плиния
Младшего.

Они принялись ходить по коридорам, распахиваю поочередно все
встречающиеся на пути двери. В воздухе звучали мощные, чистые ноты.
Он обернулся и радостно закричал: «Запоминайте!», имея
ввиду, что у него плохая музыкальная память. Это была игра, а он
сегодня вёл – создавал ситуации, настроения,
подсознательные движения и, опираясь на них, творил музыку. Все остальные
помогали ему – поддерживали эмоции, усиливали их и
фиксировали результат.

Открывая одну из дверей, он понял, что нашёл! Что-то большое,
сильное, невыразимо нежное. Он попытался сдержать натиск, идущий
из-за двери. В этом было что-то эгоистичное: «Моё! Я это
нашел! Мне это больше всего нужно!». Окружающие знали, что это
так, что они достигли цели игры. Они тоже испытывали желание
завладеть этим, потому пытались открыть дверь, которую он
держал. Но делали они это как-то мягко, будто пытаясь
подзадорить его. Они знали – сегодня вёл он, и потому то, что они
нашли-создали, принадлежит именно ему, и оно слишком интимно,
чтобы кто-то, кроме него, мог это по достоинству оценить.

Сила, давящая изнутри, победила. Дверь приоткрылась. Из-за неё
выглянула светло-русая девушка в милицейской форме. Худенькое
тело, небольшие очки в тонкой золотой оправе. Она исчезла в
проеме, и он протиснулся вслед за ней.

Он знал, зачем пришёл. Она, похоже, тоже. За дверью оказалась
небольшая комната – у входа шкаф, ближе к окну письменный стол,
рядом с ним журнальный, только какой-то высокий и неловкий.

Она встала за журнальный столик, у окна, и что-то неуверенно
говорила. Вокруг было много цветов, они раздражали его своими
длинными, зелёными листьями. Он потрогал журнальный столик – на
нём будет неудобно, одна ножка короче – качается. От неё
исходило стеснение. Ему тоже было неловко. Но оба они
чувствовали, что всё так и должно быть.

Он покачал письменный стол – уже лучше, хотя и не намного.

Он спиной ощущал толпу за дверью, их нетерпеливое ожидание.

Приглашающим жестом он указал на стол. Она с готовностью подошла, но
почему-то полезла под него. Он немного удивился, но
последовал за ней. Было тесновато, самую малость.

Несмотря на узкую, чуть выше колена юбку, она двигалась легко и
естественно. Она села спиной к стене. Как-то очень по-родному,
ласково, но с лёгкой иронией, улыбнулась и раздвинула ноги.
Буквально мгновенный образ – колени задранные к подбородку,
узкая черная полоска трусиков, светлые волосы, спокойное,
родное лицо. Всё это почему-то настолько невинно и нежно!

Тревога!

В следующую секунду он оказался в дальнем углу комнаты – прятался за
большим горшком. По комнате ходил его друг со своим
дипломным руководителем и, усмехаясь, подвергал всё, что он
построил, отдав всю ласку, всю нежность, научному анализу.

Они изучали какой-то список, длинной, узкой полосой, висящий на
стене, как табличка для измерения роста в кабинетах детских
врачей. В нём значились какие-то владыки, палачи, девственницы,
видимо необходимые для некоего ритуала. Друг засмеялся: «Да
у него мания величия!».

Он был очень смущен – этот список к нему никакого отношения не имел,
они ничего не поняли.

Он был очень зол – они всё разрушили!!!

Тут он вспомнил, кто, собственно, здесь хозяин, и по его желанию оба
тут же исчезли.

Он растеряно вышел из убежища, думая, как всё вернуть. В нём звучал
обиженный голос: «Ишь, обнаглел, в друзей стреляется!».

Всё было разрушено.

Всё.

высасывать из хлебной корки сок, оставшийся от летнего салата, над
книжкой Пруста (пусть подождет), под музыку Айги и под
одинокой в темноте комнаты лампой

Метель. Почти как у Пушкина. Только в городе.

Снег по колено, везде. Там, где несколько часов назад был двор, –
белое месиво. Нельзя даже сказать, какой глубины снег. Ты
бредёшь в нём по колено, но он ещё и на двести метров вверх.
Непонятно, где снег лежит, где ещё летит… А где уже взлетел. И
в тоже время все черно. Нереальный, дотварный хаос
ослепительного света и бездонной тьмы.

Ужасающий вой. Все вокруг издаёт оглушающие звуки: ветер, рвущий
сетку-рабицу, голые деревья, алюминиевые подоконники, провода,
ломающие столбы, хлопающие двери, снег, скручивающийся в
атакующе шипящих змей, сбивающийся в угрожающе ревущие лавины,
девятиэтажные дома, гудящие напряженными парусами. И со всем
этим перемешана тишина. Не звенящая, мёртвая тишина. Такая,
от которой лопаются перепонки, когда слух вырывается наружу
в тщетной попытке найти, нащупать, вынюхать хоть
какой-нибудь звук.

Снег хлещет в морду, лезет за воротник, вьётся под полой. Но ты
открыт. Ты ничего от него не прячешь. Шапка в кармане, одежда
распахнута. Жар. Ты ещё не остыл, жаром пышет каждый сантиметр
твоей кожи. Ты сидишь в сугробе, на том месте, где недавно
была дорога, сидишь как на лавке. Восторг. Вселенский,
безумный, животный восторг. Ты жрёшь снег горстями, ты роешься в
нём. Хочется орать, но нет голоса. Нет, не связки устали,
просто голос не нужен. Ты орёшь. Ты орёшь каждой клеткой кожи,
ты орёшь выпученными глазами, который пытаются запомнить
все это, ты орёшь беззвучно открытым ртом, который пытается
объять все это.

Ты орёшь. Жар исходит от твоего тела, ты ещё не остыл. Липкий,
горячий, смешанный пот, твой и её, секреты, следы губ, рук, зубов
покрывают твоё тело, источают жар, дикий аромат. Ты глубоко
вдыхаешь эту смесь, к ней добавляются снег, ветер, шум,
ночь, втягиваемые жадными ноздрями. Ты дышишь этим, оно внутри,
ты купаешься в этом, оно снаружи, оно везде.

Хочется вернуться к ней, вытащить из постели, вышвырнуть на улицу. И
вместе ползать по сугробам, закапываться в снег, жрать его
охапками, ловить ртом из воздуха, орать, хохотать и плакать.

Так вот как было до Творения. В хаосе. Зачем же этот глупец создал
мир?! Зачем он всё разделил?! Зачем он всё разрушил?!

Иногда он уходит. Совершенно незаметно.

Ты суетишься, что-то делаешь, вроде как даже думаешь. Но в какой-то
момент замечаешь, что его нет. Пусто. Как в бидоне. Если
постучать – звонко. Осознание этой пустоты ломает всё. Больше
нельзя суетится, думать. А думать очень хочется. Но
невозможно – всё, чем это обычно делается, растеклось по пустоте и
вяло бестолково волнуется. От бессилия хочется плакать. Из
пустоты нельзя вырваться: некуда.

Ощущение отстраненности. От всего. Ощущение безысходности.
Анализировать бесполезно – куда, зачем? Ушёл и всё тут. Единственное,
что можно делать, – это ждать. Любые действия абсолютно не
продуктивны, поэтому их надо сводить к имбицильному
времяпрепровождению. Тут наше телевидение как никогда кстати.
Главное – нейтральный фон. Особенно опасно в этой ситуации
раздражение. Это единственная доступная эмоция, потому она может
захлестнуть пустоту целиком и свести с ума, разорвать в
клочья.

Если ты влюблён, то практически никаких проблем нет. За ним нужно
идти к ней. Сидит где-нибудь в углу, отрешенным взглядом
следит за стеной. Минут двадцать уговоров, и он вернётся. Притом,
что в состоянии влюблённости так бывает очень часто, каждый
день, иногда по несколько раз. Если этого не случается,
если он не отходит от тебя ни на шаг, если вам безумно
интересно вместе, некогда оторваться – скорее всего, ты разлюбил или
уже на подходе.

Здесь очень сложно говорить о сроках, но, скорее всего, он вернётся
дня через два. Так же незаметно. Исчезает желание думать,
вместе с хаосом обрывков мыслей. От этого становится очень
легко. Пустота никуда не девается, она очищается, становится
прозрачной, как морозный воздух. У неё появляются границы. Все
это побуждает заполнять пустоту. Это делать легко.
Зашвыриваешь в себя информацию целыми ворохами, вместо того чтоб
аккуратно укладывать на полочки, рассыпаешь её опавшими
листьями под ноги – красиво и не мешается. Можешь читать книжки,
наблюдать за людьми. Это самое работоспособное время, для
механических действий – рыться в каталоге, подбирая
библиографию, конспектировать монографии – лучше момента для такой
туповатой деятельности не найти. Давно хотел убраться в комнате?
– вперед! – самый подходящий случай. Легко и пусто. Свежо.

Когда замечаешь его где-то на окраине пустоты, ничего не меняется.
Лучше не обращать на него внимания, он там занят своими
делами, ты своими, как будто вы друг друга не видите. Сначала ты
будешь то и дело на него радостно коситься, а потом
забудешь.

И вот наступает радостный миг – ты обнаруживаешь себя в сторожке у
друга, взахлёб рассказывающим о нелепостях советской
историографии, вновь почёрпнутых сегодня в библиотеке, слушающим
хронику пропущенной гулянки. А он сидит третьим, хохочет,
расплёскивая пиво и давясь сухариками, как ни в чём не бывало,
как будто и не было этих дней.

А ты смеёшься, глядя на него, и думаешь – что вернулся, гад, нагулялся?!

А ещё думаешь – может и не зря он уходил, если сейчас так хорошо?..

Окончание следует.