Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Аглая и Бенедикт

1

Аглая любила Бенедикта; они обильно бранились, но и тогда она искала
подтверждения его, Бенедикта, любви – для этого Аглая
говорила противные ему слова, делала капризные намёки, устало
закатывала глаза, прикрывая их измученной рукой, шептала даже:
«...я так больше не...» – и всё для того, чтобы даже в эти
минуты он услышал и понял всё хорошее в ней, чтобы и в такие,
неприятные для обоих моменты, он всё же любил её; в такие,
трудные для неё – особенно; а Бенедикт чувствовал в её
нервных и нарочитых словах лишь агрессивное прощупывание,
вооружённый переход на его территорию: мол, а так вот он выдержит?
а так? а если так?

2

Будни не были испытанием для Аглаи и Бенедикта. Они часто звонили
друг другу; стесняясь сказать – возможно, из-за окружающих –
«люблю», они, однако, говорили спокойно и доброжелательно,
хотя и несколько казённо, вяло. Сдерживать надо раздражение –
не грусть, не печаль, не нечто туманное. Когда не видишь
собеседника, он такой милый. Когда как бы не слышишь, не
думаешь – он милый, он здесь. Счастье быть вдвоём, разделёнными
телефонным шнуром.

3

В жизни Аглаи и Бенедикта было немало хорошего. Как многие слабые и
жестокие люди, они были, в сущности, сентиментальными и
добрыми; для них порой нужна просто передышка, взрыв, передышка.
Голову на удобное плечо; прижавшись; успокаивающееся
дыхание становится совсем ровным; вот и всё, вот и всё, вот и
всё... Тела умолкли, а дневные неспокойные губы ещё не
открылись.

4

Однажды Аглая и Бенедикт помирились и поехали по горной дороге.
Сразу вокруг стала бушевать стихия; молнии отражались на
склонах, в дальнем чистом небе, в облаках; будто в самих себе даже;
становилось вдруг совсем светло, а потом – как ночью,
страшно; где-то шёл дождь, ливень, град; чуть в сторону – вспышки
уходящего солнца приглушались тенями гор; ещё поворот
головы – и видна становилась голубая, почти прозрачная полоска;
всё было как-то удивительно непропорционально, безумно,
невыносимо, захватывающе...

Им захотелось запечатлеть это, сфотографировать, что ли; но у
Аглаиного фотоаппарата сели батарейки, а Бенедикт на своём из-за
механической неполадки так и не смог нажать кнопку. Была в
этом какая-то выcшая мудрость, решили они позже. Это небывалое
– чему и названия-то никак подобрать нельзя – не может быть
ни в малой мере восстановлено. Даже сама попытка этого
показалась им кощунством. Не дано.

Корягин

У неё сложные взаимоотношения с мужем.

– А у кого простые? – говорит Корягин.

Она звонит ему, когда отношения особенно запутываются – как вокруг
шеи старая трухлявая верёвка – и говорит правильные вещи о
жизни: «Надо ценить, то, что есть» или «с годами начинаешь
понимать», а иногда плачет.

Корягин вспоминает её трёхлетней давности мужа – ничто так не
объединяет, как совместное осуждение.

– Что о нём говорить, – она успокаивается, – как я могла столько
времени прожить с сыном бывшей свекрови. Она его съела,
понимаешь, съела…

Потом, объективности и точности ради добавляет: «Съела в переносном смысле».

Нынешний муж – другое дело. «Поэтому и бывает больно, когда близкий
человек – понимаешь? понимаешь? – не понимает, не понимает».

Корягин не знает, что ответить: понимает? Не понимает?

Случается, она долго не звонит, и Корягин знает, что у неё период
равноденствия, как она это называет, всё хорошо: муж играет с
дочкой – с дочкой того, сына бывшей свекрови, на плите
подгорает забытое ею мясо, телевизор включен без звука, очередная
плата за новую машину отправлена, а перед сном они смеются
как маленькие, толкаются, хихикают – как маленькие, хотя он
намного старше её и обременён старыми связями, мыслями,
детьми…

– Не бывают дети старыми, – говорит Корягин. – Он же должен, он же
человек такой…

Это она позвонила опять: отчуждение, злые дневные разговоры и даже
злые ночные – что делать? Она всё понимает, и всех понимает,
но и её должен кто-то понять.

Корягин, вот кто.

Когда она злится на мужа (злится – делая этим шаг к примирению,
может неосознанно, ведь злятся на своих, а остальной весь мир –
ненавидят или не замечают), когда она злится, то говорит
Карягину о его небритой щеке – помнишь?

Помнишь – не помнишь.

До её дома два часа езды. Был совсем невыносимый период, когда ей
казалось, что всё кончено, всё-всё, и она не просто одна, а
хуже – и без себя даже, потеряла себя; и через два часа
Карягин был у неё, не успев побриться и сменить рубашку.

– Запихивать на четвёртый этаж коробки – это тяжело, я понимаю, но,
во-первых, я ведь помогала – в меру своих сил, конечно, я-то
женщина всё же («Женщина, – соглашaлся Корягин»),
во-вторых, кто ж знал, что лифт сломается, что лифт починят сразу же
после того, как он… мы, мы – мы ведь ещё вместе – как мы всё
перенесём. Это у него только повод, зацепка, толчок – чтобы
сразу в сторону или в себя, в себе закрыться…

«Она любит его, – говорит Карягин (она не слышит), – это не так
часто встречается».

Она плачет. Корягин успокаивает, уважает себя. Она редко плачет.
Карягин редко чувствует к себе уважение.

– Не воспoльзовался моментом, славный Корягин, – шепчет она ему по
телефону в ожидании очередного короткого периодa
равноденствия.

Теперь он так высоко в её глазах, что может и воспользоваться. Но
это усложнит ей жизнь, да и он, Карягин, будет уже не так
высоко, будет совсем обыкновенным.

Опять пауза, затишье, зализывание ран, заботы, завтраки, глаза
загораются, всё «за», – но есть и «против»: противная стaрая его
дочка, противные тётки на работе, шахматист-сосед напротив…

Корягин снимает трубку, слушает для разминки о муже предыдущем,
увядшем без неё, хоть оно, увядание, пока и не всем заметно,
мало кому заметно ещё, о муже предыдущем: когда она была
беременной и перегорела лампочка – у них были высокие потолки –
она полезла на потолок разбираться, а он стоял внизу и
при-дер-жи-вал, видите ли, лестницу, у него с детства боязнь,
видите ли, высоты, с детства ему это внушали, дёргали за ниточки
как сомнамбулку, а потом вообще как булку съели.

Корягин уже знает, что съели в переносном смысле.

После разминки – ах! – прыжок: близкий же человек уехал на новой
машине, не объяснив – и не слуху от него вот уже четыре часа,
что делать?

Если она долго не звонит, то Корягин радуется за неё, как бы
забывает о ней, злится… Злится?

Она почти о нём не спрашивает.

– Как дела?

– Женился на дочери президента нашей фирмы, растратил казённые
деньги, иду в тюрьму, сухариков теперь не могу достать.

Она не понимает, не слышит. Плачет – о своём.

– Понимаешь, Корягин, дело не в том, чего у нас нет, а в том, как мы
довольствуемся тем, чегo у нас нет. То есть, что есть.

– Пришёл возраст мудрых мыслей, – не выдерживает Корягин, – а мудрых
мыслей самих-то и нет.

Она не слышит. Это хорошо.

Так будет всегда – пока не кончится, конечно.

Она вдруг пропадает надолго; жизнь, со всех сторон, продолжается.

Почему-то Корягин звонит ей сам. Подходит муж, радуется Кoрягину.

– Как дела?

– Сейчас дам ей трубку.

Она ужe у телефонa – важная, загадочная, довольная.

– Как дела?

– На ваш вопрос мы попросили ответить представителя Госдепартамента, – шутит.

Кoрягин злится на неё, любуется издалека, смеётся:

– Хм, – прокомментировал представитель Госдепартамента.