Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Пять лет назад ее перевязали белыми ленточками, как самую лучшую
куклу; мадам тогда, помнишь, натянула на свои полные щеки улыбку,
словно влезая в сильно тесное платье, подвыпившие фанфары грянули,
опять перестаравшись с громкостью, и черная чайка вспорхнула с
асфальта, унося ее вверх, к самой высокой башне, этаж за этажом,
размашисто кладя на стену высотки длинные крылья теней. Ее ресницы
опустились, пряча от свидетелей то ли слезу, то ли страх высоты.
Новенькое колечко крепко держало ее за палец. Теперь ей предстояло
жить здесь, в башенке, высматривая через единственное окно, как
загорается вечерами оставленный далеко внизу город и петляет между
огнями Москва-река. В этих белых ленточках, пока ее не распаковали
на ночь, она была похожа на парашютистку-отличницу, которой навсегда
отрезали парашют.

С тех пор ей было запрещено выходить из дома. Ревновавший ее муж,
сталинский сокол, офицер охотничьих войск, улетая, зло поблескивал
серыми глазами. В башне она стала скоро скучать, разглядывала
старые фотографии, читала книжки, заводила музыку, кружилась одна
по комнате, слушая, как шутит аккордеон, кривя в улыбке свои меха
и сплевывая ноты, и разбитная пианола смеется, подыгрывая ему,
стараясь ему понравиться, а местечковая скрипка, глядя на них,
ах боже ш мой обидно, тоненько плачет.

Ее фотокарточку я увидел случайно, в гостях, приличия ради листая
туристический альбом, которым потчевали меня хозяева, всё затягивая
с ужином. В осеннем Люксембургском саду стояла потемневшая от
взглядов королева Мария Стюарт, а у ее пьедестала, слева и справа,
как черная и белая пешки, улыбались две тоненькие девушки. Одна
из них, брюнетка, уже хорошо раздобревшая, вышедшая из положения
фрейлины, став матерью очень молчаливого сына, который сейчас
тихо играл в соседней комнате, спросила, не хочу ли я еще чая.
Другая была мне незнакома. Она улыбалась мне с фотографии, нет,
смеялась мне в лицо, дразня разметавшимися на ветру белыми волосами.
Задумавшись над предложенной чашкой, я теперь не спешил перевернуть
альбомную страницу, не в силах отвести глаз. «А, эта? Однокурсница.
Давно с ней не виделись. Как замуж вышла, так будто в заточении
живет». – «Да. Спасибо. Хочу».

Через три дня я знал ее адрес. Через четыре стоял у двенадцатиглавого,
как дракон, высотного здания, задрав голову и смотря, как утреннее
солнце вооружает его окна огнем. Я выудил зажигалку из тесного
кармана джинсов и закурил – слабый, конечно, ответ огнедышащему,
перочинный ножик против атаки в тысячу сабель, но у меня в запасе
было кое-что еще: терпение. Я готов был ждать. Каждое утро я приходил
сюда, обходил кругом здание, пил бесчувственный кофе в здешнем
кафе «Аромат», затем обычно шел в кино, в «Иллюзион», где в зале
не давали поп-корн, а пахло сгущенными мечтами: студентки, как
кошки, тосковали по крышам Парижа, еще веря там погулять, и белый
платочек мог вспорхнуть голубем из сумочки пожилой дамы, когда
молодой Бельмондо, не отлепив с губы житана, падал замертво на
мостовую какой-то rue, – улицы, где им уже не бывать, не влюбляться,
не почувствовать себя несчастной и брошенной.

Выйдя из кино, я всегда возвращался к ее подъезду, выкуривал там
одну сигарету, то подражая небрежности Бельмондо, то грустя, как
Тони Люн, смотрел недолго на ее окно, после чего уходил, не оборачиваясь,
к мосту, ведшему в Замоскворечье. Я не строил планов, как проникнуть
в ее подъезд, как с ней познакомиться, не заучивал фраз о погоде
и любви с первого взгляда и не собирался, как Афоня, рядиться
в сантехника, тащась к мечте с чемоданом, разбухшим от разводных
ключей и фантазий. Мой план состоял из терпеливой последовательности
действий и ожидания, когда случай, ко мне обычно милостивый, решит
за меня всё сам.

Так было и в тот четверг, когда я вышел с «Завтрака у Тиффани»,
обижаясь за вываленного в меду и цукатах Трумана Капоте. Актера,
игравшего мистера Юниоши, мне хотелось спустить с лестницы. В
некоторых сценах свет падал на Одри Хепберн так, что сквозь грим
проступали морщинки, выдававшие ее разницу в возрасте с Холли:
лет восемь или девять, не меньше, но ей я был готов простить все,
даже финальную сцену с рыжим котом. Я мял пачку сигарет, как Док
Голайтли, не решавшийся войти в подъезд, где его не ждет возлюбленная
жена, и когда где-то в ветвях за моей спиной закаркал ворон, кричал
он несомненно: Луламей, Луламей. Мне тоже нужен был друг. Я так
увлекся, что не расслышал просьбы, и женщине пришлось повторить:

– Молодой человек, угостите, пожалуйста, сигаретой.

У нее была тяжелая открытая сумка и, по всей видимости, дочь с
маленьким ребенком, не больше года, которых бросил недавно водитель
маршрутки или просто какой негодяй, и которых теперь надо было
кормить: не на одну же пенсию тянуть троих. Дожидаясь, когда я
открою наконец пачку, она со вздохом поставила сумку на асфальт:
в ней я разглядел туго спеленутые пакеты с логотипом интернет-магазина
Ozon, каким и сам иногда пользовался. Первая сигарета оказалась
надломленной добрым Доком у самого фильтра, я достал ей вторую.
Моя зажигалка кончалась, я еле вытряс из нее огонек. Мы закурили,
вяло обсудив схалтурившее нынешнее лето и цены в магазинах. Бывший
зять оказался автослесарем, а ее внучку звали Настенька. «А у
вас есть дети?» – спросила она, но я только покачал головой. Больше
со мной разговаривать было не о чем. Она достала квитанцию с адресом
и махнула рукой на мою башенку. Каждый четверг она приносит сюда
по большому пакету. Я протянул ей сотенную. Мы обо всем договорились.

Я набрал в домофоне номер консьержа, и устало, словно обегав уже
пол-Москвы, ответил: «Доставка». Старый лифт дрогнул под моими
ногами, будто взял на плечо куль муки, а не меня с пятью книгами
и двумя кассетами, и пока мы ехали, я выучил квитанцию дотла,
до номера заказа. Я отпустил лифт этажом раньше, перекурил у окна
и пошел к ней по лестнице, считая ступеньки: двадцать четыре.
Я ткнул звонок, и он недовольно ответил взвинченной тирадой. Минуту
я разглядывал дверной глазок, когда дверь уклонилась от моего
прямого взгляда, открывая наспех прибранные волосы. Я отдал пакет,
попросил расписаться на бланке и провожаемый, будто навсегда,
ее внимательными глазами, ушел. И, знаешь, что меня поразило:
за пять или шесть лет, прошедших с фотографии, она совсем не изменилась,
ничуть, ни на морщинку, она будто секунду назад вышла из кадра,
улыбаясь и дразня.

В следующий четверг лил дождь. В метро я забрал у Ларисы Николаевны
пакет, ставший еще больше, вручил дежурную сотню, спросил про
Настеньку, и пока добирался до высотки, вымок весь. Только пакет,
спрятанный под ветровку, остался сухим. У консьержа опять было
обрюзглое лицо собаки, презиравшей, кого она теперь, на старости
лет, должна охранять. Ее дверь на этот раз открылась быстро. На
пороге стоял сероглазый сокол в распахнутом кителе. «Зонт надо
всегда иметь при себе», – строго сказал он, забирая пакет. На
выходе меня вдруг окликнул цербер, он наклонился ко мне через
стол, чуть не упершись лбом в стеклянную перегородку: «Что, нелетная
сегодня погодка, а, курьер?». Мне даже показалось, что он подмигнул.
Я решил одеваться проще. За углом, в «Иллюзионе», давали «Белку»,
и я пошел смотреть на Эмму Суарес.

Выкупив через неделю третий пакет, я уже на эскалаторе развернул
квитанцию, и шагал, разбирая ее, как ребус, оказавшийся, впрочем,
простеньким. Она не могла, как все живые люди, ходить в кино и
каждый раз выписывала фильмы, недавно вышедшие из проката. Она
любила старое французское кино. Из книг она выбирала бестселлеры
и что-то про духовные практики. И только одна строка заказа из
двадцати пяти, уже мне известных, стояла неуместной, как дурнушка
на танцполе: я нес ей «Побег из Шоушенка». Совсем уж кривоного.
Около ее подъезда я окончательно решил, что это вкусы мужа-тюремщика.
У него, наверное, день рожденья, зло решил я, это ему в подарок.

Цербер читал внимательно через очки какую-то газетку, и пропустил
меня, не подымая головы. Лифт тащил меня наверх к башне, с которой
я не знал, как совладать. И ждет ли этого сама пленница? Впервые
мне захотелось придумать для нее слова, красивые, как сказка,
глупые, как счастье, большие, как мир, которого она не видела
уже столько лет. Я позвонил ей с решимостью: один поцелуй, и стены
рухнут, мы полетим вниз, дорогая, держась за руки и смеясь, и
упадем на перинное облако, нас до боли скрутит от счастья и свободы,
а глупый цербер останется читать газету на века, он будет вековечно
бродить по берегу реки, ища разбитые очки, пугая мертвых.

Она широко открыла передо мной дверь и спросила: «Теперь вы мне
будете носить заказы, не Лариса Николавна?». «Да», – только и
ответил я. Она была одета так, будто в кафе ее уже ждали подружки.
Будто к моему приходу она одела это узкое розовое платье. Слишком
тесное, чтобы оставить место для фантазий о ее теле, слишком нежное,
чтобы у меня не перехватило тут же дыхание. В этом платье, с убранными
в пучок волосами, она была похожа то ли на девушку с рекламы духов,
то ли на сам хрустальный флакон, который хотелось взять в руки,
положить в карман и унести. «Хорошо, – улыбнулась она. – А как
вас зовут?» Я назвался. «У меня к вам есть небольшая просьба,
вы не зайдете на минутку?». Я, конечно, зашел.

В квартире у нее было прохладно, словно заботливый муж установил
в доме особый температурный режим, храня ее, как лучшее вино,
как драгоценную картину. Я поежился, но она – в легком платье
и босиком – казалось, совсем не замечала холода. «Завтра муж уедет
на охоту с друзьями, рано утром. А мне обязательно надо в один
магазин. Вы могли бы меня проводить? Понимаете, я долго болела,
не могла выходить из дома. Мне будет тяжело одной», – она объяснила
свою ситуацию так естественно, что я даже поверил – про магазин.
«Утром я занят, заказов много, – соврал я. – После обеда, часа
в три вас устроит?». Она согласно улыбнулась: «Тогда до завтра».
Я повернулся к выходу, но она легонько тронула меня за локоть,
а потом, будто решив для себя что-то, потребовала: «Подождите.
Одну секунду. Сейчас», – и бросилась куда-то в комнаты. Она вернулась,
неся запечатанный конверт: «Вот. Только обещайте мне – честно,
честно! – что откроете его только дома». «И, – она посмотрела
мне прямо в глаза, словно опять была не уверена, правильно ли
поступает, – если вы завтра не придете,.. не сможете прийти, –
поправилась она через паузу, как будто споткнулась о порожек,
– я не обижусь. Это честно». «Я приду», – с такой уверенностью
ей мог ответить еще только Клинт Иствуд.

До дома я, понятно не дотерпел. Перейдя через мост и зарывшись
глубоко в переулках, где уже не видна была ее башенка, я сел в
кафе и заказал себе эспрессо, а вдогонку, подумав, еще и виски,
– и вскрыл конверт.

«Я сразу поняла, что вы не просто курьер. Курьеры приходят с заказами
и уходят, пересчитав сдачу. Вы же – приходили ко мне. Я не знаю,
кто вы на самом деле, но вы сейчас единственный, кто может мне
помочь. Смешно – я прошу совершенно незнакомого человека помочь
мне, а сама не могу ничего обещать взамен – ни любви, ни участия,
ни-че-го. Сегодня проснулась, вспомнила почему-то частушку, слышали
такую?

Разлюли моя малина,
Встану рано по утру
Вставлю перья от павлина,
Чтоб гудели на ветру!

Это розовое платье – мое самое любимое. Я хотела, чтобы вы согласились.
Я больше не могу здесь жить, но я не знаю до сих пор, могу ли
я бежать. Пять лет и четыре месяца назад я вышла замуж. Я любила
другого человека, любила так, что, когда он уезжал, я была готова
пешком идти за ним по рельсам. Пока сама так не влюбишься, и будешь
думать, что сказки, что так не бывает. Ну а потом, одной мерзкой
зимой… Хотя нет, извините. Этого я вам еще не могу рассказать.
Если у нас получиться бежать, вы все узнаете. Обещаю. Как много
со мной условностей, да? Вы, наверное... нет, наверняка думаете,
что муж запер меня в этой башне, что я такая заколдованная принцесса,
которую довольно поцеловать, чтобы зажить с ней счастливо, прожить
долго и умереть в один день. Умереть в один день я хотела с Ним.
Не вышло. Четыре года назад он погиб. 13 мая – почти на годовщину
моей свадьбы.

Мой муж – он очень хороший, он меня любит, он мне спас жизнь,
тогда, зимой. Только у меня все чаще появляется ощущение, что
жизнь мне оставлена, а никаких радостей жизни для меня больше
не существует. Но я-то существую, живу себе, и радостей простых
хочется до сумасшествия. Путано немного объясняю, да? Но у меня
иначе не выходит. Муж всегда мне говорил, что бежать в моем положении
– неразумно. Но если разум контролирует чувства, то какие же это
чувства! Решено. Бежим. Будь, что будет. Вы не испугаетесь? Может
быть, и у вас, и у меня есть еще шанс».

Я трижды перечитал письмо, пытаясь разгадать его смысл, но смысл
распадался в руках, как порвавшееся ожерелье, закатывался бусинками
в темные углы, и даже если бы я собрал их все, без главного, скрепляющего
звена – того, что произошло с ней зимой – я все равно не мог понять,
чего мне ждать завтра. Я решил почему-то, что завтра мы убежим,
и что завтра я узнаю всё.

Назавтра ровно в три часа я был у ее подъезда с такси наготове.
Цербер хотел меня окликнуть зачем-то и даже приподнялся за своим
столом, но я его оборвал: «Спешу, отец, извини!». Лифт тянул свою
старорежимную волынку, я ехал мучительно долго, сжимая в кармане
маленькую коробочку, щедро обитую внутри бархатом – я купил ее
сегодня утром; в знак серьезности своих намерений. Подъезжая к
ее этажу, я неожиданно для себя перекрестился и попросил о помощи.
Она была уже готова к побегу – джинсы, кроссовки, легкий пуловер,
небольшая спортивная сумка. Я не стал входить к ней в квартиру,
а просто забрал у нее сумку. На пороге она обернулась, задержала
меня за руку и сказала куда-то в пустоту дома, как выдохнула:
«Хорошо». Я нажал кнопку вызова, но лифт не успел уехать, стоял
тут, нас поджидая. Нас потянуло сладко вниз, она прислонилась
к стеночке так скромно, так грустно, будто ждала, когда ее позовут
на танец. Я не выдержал и провел рукою по ее волосам, по щеке,
спустился вниз, к ее груди, она почти вся уместилась у меня в
ладони, и только тогда она мягко, с улыбкой отвела мою руку. «Мы
все еще успеем, – шепнула она. – Теперь – обещаю». И вдруг прижалась
ко мне и поцеловала так, словно ждала чудесного превращения, хрустальных
брызг под ногами. Лифт, тряхнув стариной, остановился на первом
этаже. Я не успел закрыть его железную дверь, как она, встрепенувшись,
сделала огорченное лицо: «Забыла. Я забыла». «Что?» – не понял
я. «Мне нельзя возвращаться, – она забрала у меня сумку и заговорила
скороговоркой. – В моей комнате, первая дверь налево, на столе,
увидишь коробку для писем. Принеси ее. Быстрей! Пожалуйста! Я
жду на улице». Она отдала мне ключи от квартиры, я ехал и стучал
по стене, где только что стояла она: «Быстрей, старик, быстрей».
Ее поцелуй сидел на моих губах, как зимняя птаха, которая отогрелась
в тепле и была готова вот-вот улететь.

Коробку я нашел быстро. Пролетел мимо цербера, с разбега толкнув
плечом тяжелую входную дверь, и чуть не ушибив даму с собачкой,
облаявшими меня в два голоса. Ее на улице не было. Такси тоже.
Я бросился к домофону, вызывая цербера, и тот, помолчав, наконец
мне ответил: «Она уехала». Я стоял у подъезда с двумя ставшими
враз бессмысленными коробочками – одна в кармане, другая в руке
– и не знал, что думать. Знал, конечно. Но я не хотел так думать.

На мосту я открыл первую, посмотрел, как счастливо сияют на солнце
два золотых колечка, защелкнул гробик и плавно разжал пальцы.
«Пусть хоть они умрут в один день. Вместе», – подумал я. Дома
я открыл вторую.

В ней была ее фотография и короткая записка.

«Прости. Я должна была тебя обмануть. Долг! Ты еще ничего не знаешь
о моем страшном долге. Я должна была одна, без тебя, выйти из
дома на солнце. Мне нужны сутки, только одни сутки, чтобы увидеть,
получилось у меня или нет. Если все будет хорошо, я знаю, где
тебя искать, и мы увидимся завтра. Прости, прости! Ты уже звонишь
в дверь. Пора бежать».

Две ее записки, ключи от ее квартиры, ее фотографию – она, в розовом
платье, стоит у окна и смотрит куда-то вверх, в облака, словно
ждет кого-то – я храню и сейчас в той самой коробке, только не
знаю уже, зачем. Я давно ее не жду. Я даже не любил ее, наверное,
никогда.

Аня

У меня, знаете ли, связи. Это я всё подстроил тогда зимой, в
подъезде. Ребята даже били по-настоящему. Я стоял на лестницу выше
и смотрел, как они рвут ей юбку. Этого ее Юрика, женишка,
сразу вырубили, лежал без дыхания. Или смотреть боялся, как
они с ней это делают. Не знаю. Я смотрел. Потом, как
условились, когда нож появился, я пришел и спас ее. Как в кино. У
меня связи, я говорил, я птица высокого полета, меня друг из
первого отдела сразу предупредил, как информация пришла, что
они через год должны вдвоем разбиться. 13 мая. ДТП на Новой
Риге. Его потом в происшествиях по телевизору показывали, как
он с трассы вылетел. Хорошо, что она не смотрела телевизор.
А могла быть рядом с ним. Он-то сразу скончался, а она
должна была еще два дня протянуть, без сознания. А она хотела
умереть с ним в один день. Все равно бы не вышло. Он ей и не
позвонил ни разу – после подъезда. Не хотел брать порченую. А
я ее взял: в залог. Зачем погибать хорошей девушке. Наши
правила этого не запрещают. Только она не должна была выходить
из дома. Вот и все. Долг. Не выходить из дома. Быть верной
своему мужу. Эти штатские совсем не понимают долга. И этот,
с колечками. Влез не в свое дело. Ничего-то он не понял. Она
была умная девочка, моя Аня. Все понимала. Только она не
знала, что я это, я все подстроил тогда в подъезде. Все
надеялась на что-то. Книжки читала. Она была не живая и не
мертвая, она была на сохранении у меня. Ну, я говорил: в залоге от
смерти. Мы могли жить вечно. Ей бы всегда было двадцать три.
Мне всегда сорок два, а ей двадцать три. Хорошо.