Онтологические прогулки

Беспечное детство, отправляя в поход на природу школьный класс или компанию сверстников, списком выдаёт бессрочную генеральную индульгенцию предчувствиям вечной правоты и безопасности предприятия с той же легкостью, с которой уходят, уходили и долго ещё уходить будут на кровавые бойни свежие полки новобранцев, чтобы накупавшись в «подвигах», вернуться, или пасть, наконец, за правое. В идеалах зачатков мужества все эти блюда имеют практически один и тот же вкус. Но дети, ещё не переболевшие чумкой нарциссизма, по причине малого возраста не способны думать о возвращении и учатся уходить в вечность, и мечтают у костров на подгорелой картошке о том, грядущем, настоящем, без воспитателей и отбоев, откуда возврата нет.

Мечта, собственно, в том и мечта, что непременно знает не то, как будет выглядеть её предмет, а то, чего точно не будет. И застывают в изумлении расширенные зрачки юного мечтателя, когда на опознание ещё не остывшего трупа предмета его мечтаний приглашают не его, единственного и неповторимого свидетеля своих же тайных грёз, а пару понятых, да кучку присяжных, не имевших и иметь не желающих никакого понятия о кристальной чистоте истинных замыслов. Вывозят только на место убийства собственных грёз для проведения следственного эксперимента. Предмет же мстит за свою смерть сам, лично, не считаясь с тем, какую родовую травму, или болезнь чьего роста назначено лечить - недоросля, дикого племени или просвещённого человечества.

Путешествующий фотограф хорошо знает, чего стоит щелчок затвора камеры обскура под пристальными, внимательными взглядами десятков, а то и сотен пар глаз. Репортёр может свободно владеть техникой экивоков, приёмами речи и нормами поведения, с помощью которых легко можно объяснить, что фотографируется и зачем для удовлетворения любопытства случайной или не случайной, но обычно - недоверчивой публики. Однако, не во всех ситуациях знаки понимания, выказанные любопытствующим собеседником, означают, что ему понятно именно то, что сказано, а не то, что понято. Редкий фотограф, путешествующий диким способом, осознаёт действенность рутинного, непреложного и ни в чём не виноватого оптического закона восприятия мира в перевернутом виде и действительно умеет не наступать то и дело на чью-нибудь мозоль. И дело не в том, каким словом нынче на дворе называется вполне понятное человеческое любопытство, «интересно», «нравится» или «шпионаж» и даже не в том, где расположен двор, под «крышей мира» или у входа в винный подвал в захолустном российском городке. Дуло пистолета, наставленное на фотоаппарат востоковеда Г. Ц. Цыбикова, делавшего фотоснимки во время своего путешествия под видом паломника по Тибету в конце 19 в., ничем не отличается от толпы алкашей конца 20 в., с яростью бросающейся на репортёра, фотографирующего давку «получающих» водку по талонам. В России, казалось бы, снимай, что хочешь. А в Тибете 19 в. не то, что фотографировать было запрещено, а само появление иностранца приводило к немедленной смерти несчастного от шпионажа (причина: усекновение головы). Жизнь - парадоксальная, но точная наука, и совпадение реакций людей совершенно разных культур на поведение друг друга тем полней, чем сильней они осознают и признают разницу этих самых культур. Странное сходство взглядов, вызывающее справедливое негодование или приводящее в состояние ярости всех одинаково, не понятно только идеологам либеральной демагогии, но вполне изящно описывается в этологии богатой палитрой форм внутривидовой агрессии: от самоубийств с войнами до всех форм чувственности.

История любит стандарты, а для истории при хорошем аппетите об одном стандарте и говорить смешно, и двойных-то мало: их будет столько, сколько потребуется или захочется. Любопытство конкистадоров оплачивалось неплохо, любопытство североамериканских пионеров тоже ничего, любопытство китайцев, не упускающих случая столпиться поглазеть на что угодно без всякого повода, понятно, не стоит ни гроша. Наоборот, если не проявляешь любопытства, значит, не работает какая-то жизненно важная функция. Участливо справятся о здоровье и, скорее всего, дадут денег на лечение. У русских вообще всё наоборот: любопытство сами же любопытные и оплачивали, оно традиционно шло по верхнему ценнику, отчего не имело спроса, не прижилось и не без оснований называлось пытливостью. Всё разное, только отношение всегда одно и его полезно признавать и учитывать, как и то, в каких случаях понимание недостижимо.

Итак, цена путешествий. Для организованного путешественника или группового туриста (не одетого в военную форму) стоимость путешествия отражает простительную, милую, почти естественную глупость любого организованного туризма и обычно непосредственно складывается из затрат на проезд, ночлег, питание и развлечения по достатку/воспитанию. Смета такого путешествия способна увеличиться разве что на сумму легко предусматриваемых, но неизбежных внебюджетных депозитов, вроде свистнутого в аэропорту чемодана. Объяснением такой простоты и ясности служит негласная (только негласная!), никогда не произносимая (что произносить, если сам не понимаешь), но абсолютно твёрдая договоренность между достопримечательностями с их обитателями - с одной стороны, турфирмой в лице гида - с другой, и туристами - с третьей, по поводу коллективного IQ каждого из этих трёх участников соглашения. Индивидуальный IQ не имеет в данном случае никакого значения. Тогда и за фотоаппарат не стреляют, и глупость туристов простительна и взгляды не злобные, с пониманием. Давно ли было иначе.

Прародителем организованного туризма заслуженно считается св. пророк Моисей. Тогда, при родовом строе, разбивать семьи было незаконно, чеченское кустарничество не приветствовалось, а в плен и обратно ходили, кто по-сталински, а кто - по-хрущёвски: народами да землями. По сей день Моисей служит непревзойдённым образцом для гидов, экскурсоводов и групповодов не только по политкорректности, но и по способности в течение 40-лет развлекать публику на просторах аравийских пустынь, где и сейчас ещё достопримечательностей не строят. Но даже пророческий гений Моисея не мог состязаться с нудностью пейзажа и запросами туристов. Никакие чудеса не помогли. Хоть от рабства спасай, хоть по дну Черного моря води, хоть манной небесной корми, - ничего в головах не задерживается, только сильней жажда каких угодно, лишь бы новых чудес. И чем больше видят своими глазами, тем меньше им верят, а поверят, так не дольше, чем на три дня. Терпение Всевышнего, казалось бы, уже иссякшее к пятидесятнице, на двадцатом из записанных чудес, грозно продержалось ещё сорок лет и, сдавшись, стойко держится и поныне.

В общем, завет был твёрд, в скрижалях высечен, но без выяснения IQ работал плохо. Сейчас турист - не дурак, видит, что коли Терпение до сих пор живо, так и дальше сдюжит. Он всегда и всем недоволен: то не то и это не так, условия, сервис, питание, вода вроде какая-то…, вообще всё. Так же грозят гиду, как раньше Моисею, забить камнями и вернуться в египетское рабство. Так же не в курсе, что от египетского уже далеко ушли, а удобней и ближе до ассирийского и вавилонского.

Для менее организованного (дикого) путешественника плата может и погулять. И если стоимость путешествия не обговорить заранее, цена загула всегда будет пропорциональна разнице потенциалов, получаемой на несовпадении взглядов туристов и туризируемых (фотографируемых) на IQ друг друга. При этом коэффициент разумности, в обычной жизни сильно снижающий величину затрат, в логике дикого туризма не учитывается в принципе, назло, только по факту необходимости с ним считаться. Хорошо, если путник равен гостю, а гость от Бога по определению: можно рассчитывать на ночлег. А что, если нет… Из 16 св. апостолов только Иоанн Богослов не нашел своей кончины обскурантом на кресте. Все остальные приняли в путешествиях смерть мученическую. Не совмещаются с «реальностью» представления язычников о разумности пришлого проповедника: хоть спасение, хоть жизнь вечную обещай, хоть мёртвых воскрешай. А про свой IQ язычники всегда противоположного мнения.

В культурах Востока патриархальное понимание причин путешествия, передвижения в пространстве вообще, традиционно связано с нуждой или неволей. В Японии бродяг так и звали хинин, то есть «нелюдь». В Китае, например, пришлым и чужакам не просто не доверяли, их сторонились и даже боялись. Сторонились не только заморских заезжих, а своих же, даже из соседнего уезда. Чужаков сторонились, как бегущих людей, снятых с насиженных мест или выбитых судьбой из наезженной колеи спокойного существования и скорее всего недоброй вестью, глупостью или заболеванием. Есть, говорят, такая болезнь - бегать. Сторонились не физически, а внутренне, общим молчаливым согласием, даже собираясь любопытными толпами, чтобы поглазеть на чудного иностранца, который по своей, всем очевидной придурковатости не понимает, что Великая китайская стена не только прозрачна и невидима, но и тянется на 1000 ли (500 км.), да и то - образно. На самом деле только сейчас осталось больше 1000 км., а была чуть ли не в три раза длиннее. Большую часть на кирпичи разобрали, а всё равно стоит, и всегда стоять будет.

Ходок, чужак всегда мог сглазить. Среда обитания, веками заботливо возделывавшаяся поколениями предков, связывалась с общевосточным культом предков, имевшим сакральное значение, а также с понятием фэн-шуй («силы ветров и вод»). В Китае фэн-шуй означает геомантию, то есть гадание по условиям местности при выборе благоприятного места для расположения могил, жилищ, колодцев, вплоть до дизайна внутренних помещений. В более широком смысле это и есть маленькое, домашнее, камерное удобство, совместимость со средой обитания, не-нарушение структуры жизненного пространства, не-раздражение, этикет, эстетика.

Не имеет значения, насколько в фэн-шуй отражена реальность взаимоотношений человека с природой. Более, чем миллиардное население Китая давно уже расселяется исключительно по остаточному принципу, то есть там, где нельзя возделывать почву. Нет физического пространства, чтобы считаться с тем, что по теории фэн-шуй река должна быть на востоке, а пруд на юге. Да и в городах дома давно уже строятся по техническим проектам, а в традиционных жилищах расположение домашней утвари в принципе регламентировано традицией и почти так же неизменно, как и уважение к предкам. Поэтому фэн-шуй живёт большей частью в идеальной, умозрительной картине мира, и тем самым, любой переселенец, иммигрант или путешественник является, пусть и неявным, но наверняка потенциальным нарушителем идеалов благополучия, раздражитель устоев предков, пусть нужный, хороший, полезный, но в иных условиях - такой же противный, как досадная непогода. Поэтому во время культурной революции действенным методом устрашения и наказания была не казнь. Казнь - это драматическое, сценическое (по китайским стандартам) представление для публики. В качестве наказания хунвэйбины предпочитали длительную ссылку, но не в тюрьме, а на поселении на чужбине, с гарантированным ревностным перевоспитанием чужаками. В древнекитайской поэзии образ любимого, ушедшего на княжескую службу на чужбину - один из самых чувственных для ценивших сдержанность древних китайцев. Даже в жены и замуж предпочитали брать из ближайших мест. Кандидат из чужих мест - серая лошадка, неизвестен - и только этим чужой. Право на путешествие имели, главным образом, распространители идей: странствующие монахи, маги и философы.

Защитные силы природы были жизненны не только в эстетических и этических воззрениях китайцев, но и в суровых полевых условиях битв средневековой Японии. Тогда коллективная смена места, даже символическая, могла оказывать мистическое воздействие. В период феодальной раздробленности 14-16 вв. на японских островах года не проходило без крестьянских, религиозных и других мятежей на предмет снижения податей или какой-нибудь другой прихоти плебса. В ответ власть сёгуна жестко, без лишнего ханжества, жгла мятежные монастыри, сметала с лица земли города непослушных граждан и сёла вместе с недовольными крестьянами. Что можно от сохи противопоставить тучам самураев мощного сёгуната? Могли. Защита была. Для крестьян, например, действенной была только одна мера протеста. Под открытым небом разыгрывался спектакль под названием «коллективный исход» к духам-покровителям, например, соседней рощи, являвшимся в религиозном синтоистском сознании японцев непререкаемым авторитетом, авторитетом в законе. Для этого даже в соседнюю рощу можно было не ходить, просто в деревне высаживался бамбук или «священные деревья» (сакаки), означавшие смену ландшафта и символизировавшие «уход всей общиной» под защиту духов покровителей. Одновременно феодалу направлялась петиция с изложением требований, с символическим изображением высаженной рощи и с письменным подтверждением всех членов общины серьёзности предпринимаемого «путешествия». Феодал, как правило, умерял аппетит, потому как понимал, что никакие на свете классовые интересы не сдюжат перед силами духов-покровителей за такое нарушение природного баланса. Силы природы, - не армия карателей, это серьёзно и платить, скорее всего, придётся по полной.

С путешествующими по Востоку не всегда была беда. Первое знакомство с иностранцами изумляло восточного человека, тянуло, как приезжих посетителей Санкт-Петербургской кунсткамеры к колбам-экспонатам с заспиртованными уродцами. Первые путешественники появлялись на Востоке с разумной, привлекательной частотой раскрученных голливудских звёзд. Даже шарашащая разноликость таких типажей, как венецианец Марко Поло, мавр Ибн Батута, северянин Афанасий Никитин или католик Одорик, влекла и обеспечивала взаимопонимание. Чужаки принимались во дворцах, получали чины и власть даже при восточных дворах. Терпели даже купцов: они везде были, много знают, с ними есть о чём поговорить. Действительно, не со сватьей бабой бабарихой же судачить.

Но первое изумление от уродцев проходит, и очень скоро во всех странах Дальнего Востока с заморскими торгашами (португальцами, голландцами, англичанами, испанцами, французами), наводнившими бойкие рынки выгоднейших морских портов, разговор был уже кратким - никаким. С ними не общались, их обходили как прокажённых. Обращаться с просьбами, сообщениями к властям и тем более на местном языке вдруг стало запрещено. Для общения с иностранцами как с неприкасаемыми в торговых портах и колониях назначался специальный чиновник, практически глухонемой. Торговать с европейцами можно, - выгодно. А торговать оружием даже полезно. Европейцам запрещались только две вещи: на глаза показываться и проповедовать. А выяснилось, что активная просветительская деятельность иезуитов, францисканцев и других орденов приводила к нарушению всех традиционных устоев Востока, к новым смутам и восстаниям, к уничтожению дедовских капищ и даже к развалу самой государственности. Европейцы не брезговали и работорговлей на рынках Южной Азии. За приверженность идее спасения души стали казнить, не взирая на подданства.

В отношении к чужакам Запад не видел причин отличаться от Востока. В средние века население везде одинаково малоподвижно, а в тяжёлые времена, например, эпидемий чумы путников ещё на подходах к селу, за околицей, гнали дубьём и колами, без всякой философии. В крупных городах, вроде Петербурга, как и во всех крупных городах Европы, средний горожанин мог даже ни разу в жизни не попасть в соседний околоток.

Коды «свой-чужой» и сейчас работают, в общем, одинаково, но путешествуя, часто берут с собой идеи, которые автоматически становятся переносчиками вируса туристического синдрома. Взаимоотношения идей с пораженными их вирусом до сих пор складывались аналогично тому, как мы обращаемся с кодами «свой-чужой». Только разрушительная сила таких идей несравнима с лёгким неприятием чужака, незнакомого с местными принятыми нормами. И слабость истории к разносолам стандартов в мире идей, настолько же мощна, насколько незаметна. Особенно, когда традиционные и другие понятные, принятые, предсказуемые параметры начинают рядиться в идеологические платья. Тогда начинается самостоятельная жизнь идей, не считающаяся ни с их проповедниками, ни с фэн-шуй, ни с доверчивыми слушателями. Идеи могут путешествовать и самостоятельно, пожирая сами себя и воскресая уже в новом обличьи, не узнаваемые, где фениксом, где попугайчиком.

Путешествующим идеям хорошо удаётся роль Санчо Панса. Они лечат хворь и, похрюкивая, помогают совершить что-нибудь рыцарское, например, спасти Гроб Господень. Такие идеи - душки, и если в пути не гибнут, то возвращаются вместе с хозяином с клятвой ни о чём таком впредь и не помышлять, разве что с лёгкой ностальгией. Многим случается ездить, оставив все идеи дома, просто с целью или по нужде. Но идеи любят ездить сами. Хорошие выбирают с умом, хранят дома и там же откармливают. Иные же берут по нищенству и гонят, когда кормить совсем нечем.

Самым значительным конфликтным путешественником Востока, видимо, следует считать буддизм, признанный самым безобидным, самым компромиссным вероучением, но разрушавший по пути все национальные учения. Пройдясь за две с половиной тысячи лет по всем странам Востока, он везде оказывал гигантское, продуктивное влияние: составлял основу эстетических и философских взглядов, породил сект не меньше, чем христианство, признавался государственной религией, обучал миру и нёс грамоту, составлял основу не только духовной жизни, но и экономического развития. И тем не менее, укорениться он смог только в тех странах, где не было своих традиционных государствообразующих учений, обеспечивающих комфортность всего жизненного уклада. Японцы так и остались синтоистами, китайцы - даосами и конфуцианцами, даже на родине буддизма, в Индии, ему не удалось приблизиться по значимости к индуизму.

Подобная участь ждала и другие религиозные учения, бравшиеся путешествовать по миру. Они обычно не воспринимались в оригинальном виде и видоизменялись до неузнаваемости либо вытеснялись туда, где эта ниша была свободна или была недостаточно сильна для поддержания местного уклада.

Но с религий какой спрос. По разрушительной силе всё же ничто не может сравниться с путешествием идей, особенно в форме коллективного туризма. Не движение знания, которое имеет все основания и способности к развитию, а идей, которые не знают прогресса и могут только меняться. И здесь чемпионом может считаться абсолютно мирные и такие же беспомощные идеи либерализма и демократии. Трудно сказать, что в действительности думал Сократ о праведности суда демократического большинства, но хорошо известно, что происходит, если этот суд основывается на материях всем известных, но существующих не в природе или хотя бы в практической жизни, а только в воображении. Веками ломали копья о скалы идей просвещения, свободы, справедливости, равенства и так далее по словарю ценностей, не имеющих физического смысла, кроме бессвязного, бытового понимания жизни. А таким ценностям всё равно, ходить ли в белых одеждах народника, одевать ли шинельку террориста. Они могут превращаться в строй с любым лицом, покрыть своей грудью страны Азии, плавать в крови жертв Полпота или других красных бригадиров, душить голодом Корею и Вьетнам и, отоспавшись где-то между добровольным рабством и свободным феодализмом, вернуться в маске маоизма в просвещённую Европу и с видом святого недоумевать, откуда в начале третьего тысячелетия в Европе берётся фашизм. А фашизм здесь ни при чём. Просто пьяные от свободы мечты ряжеными издеваются над своими хозяевами.

Чтобы путешествующие идеи казались своими и не вызывали отчуждения, их переводили на местные наречия народов по ходу проложенного для них маршрута. Но от переводов идеи не приобретают физического смысла, или, во всяком случае, не сопровождаются приближением к разумному пониманию или обоснованию.

На Востоке пришлые идеи могли встретить и кнут и пряник. При переводе текстов индийского буддизма на китайский язык, не знавший понятий заморского учения, просто пользовались терминологией традиционных китайских учений ицзинистики, конфуцианства и даосизма, совершенно не смущаясь тем фактом, что все они в основных постулатах понимания мира практически отрицали символ буддийского вероучения. Действительно, а какая разница, главное, что «понятно», да и учение распространяется. В Японии христианские проповедники в вопросах веры сначала не встречали даже обычного неприятия, так как сёгун просто не мог взять в толк, что может измениться, если к тридцати сектам у его подданных прибавится ещё одна. Нет же, очень скоро сообразил, изгнал или казнил всех христиан до единого. Не придерживался демократических взглядов.

Для коллективных путешествий идеи принимают форму идеологии (от греческого idea - “образ, понятие” и logos - “слово, знание”), предполагающую просто знание понятий таких же свободных, как числа в нумерологии, «науке» о свободной любви чисел, не отягощенных каким-либо содержимым или хотя бы регулярными связями, называемыми формулами. Идеи живут в мире разумности (IQ, деньги), идеологии - в мире убедительности (маузер, прерия), а в пастырях держат штат агитаторов (agitate - «возбуждать», «баламутить») и толмачей для объяснения полезности ценностей. Для вербовщиков солдат синонимом войны давно уже служит увлекательность путешествий. К вывернутому изображению не сложно привыкнуть, но туго будет даваться преобразование его в реальное, если не признаться себе в пагубности вредной привычки.