Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Я – РУССКИЙ

Мой отец Николай Иванович Пак, по словам мамы, был натурой страстно
увлекающейся, но быстро остывающей, одним словом –
энтузиаст. К моменту нашего с братом рождения отец был увлечен
Николаем Васильевичем Гоголем. Как рассказывала мама, в роддом (а
жили мы в Ташкенте) отец пришел не с букетом, а с томиком
Гоголя, а когда ему близнецов, то есть – нас показали,
закричал на всю больницу: «Смотри, Галима, как они похожи на Кифу и
Мокия!» Решение мужчины на Востоке – закон. Хотя какие мы с
братом Кифа и Мокий: ни на славян, ни тем более на греков
нисколько не похожи. Вылитые корейцы, что ничуть не
удивительно. Мама – кореянка, папа – кореец. Правда, отца мы с братом
знаем только по фотографиям и рассказам матери. Он
неожиданно бросил работу электрослесаря, устроился осветителем в
Ташкентский театр русской драмы и исчез. В театре маме сказали,
что во время гастролей в Киеве отец неожиданно взял расчет.

Я рос в Андижане на востоке Узбекистана и всегда ощущал себя
русским. Мои одноклассники тоже. И Саша Караев, у которого отец
азербайджанец, а мать украинка, и Коля Зедгенидзе, как сейчас я
понимаю, из турок-месхетинцев, и татарин Славик
Тюлебергенов, и Эрик Худайбердин, семья которого – он, мать и сестра –
приехала в Андижан из Башкирии. В старших классах мы
выпускали литературный журнал «Контекст». Все мы, кроме Коли, тогда
писали стихи. Коля неплохо рисовал. У Славика была машинка,
а журнал имел подзаголовок «Альманах новой русской поэзии».
Но по окончании школы ни у кого из нас, насколько мне
известно, стихотворчество продолжения не имело. Славик уехал в
Саратов, поступил на физфак СГУ, Коля и Сашка поступили в
Красноярский институт цветных металлов, Эрик неожиданно для всех
поступил в ленинградскую мореходку.

Я в тот год никуда не поступал. Мишка, мой брат (по паспорту Мокий),
первый раз сел в тюрьму, и я боялся, что если оставлю мать,
она сойдет с ума. Мы с Мишкой – двойняшки, но отличались
друг от друга больше, чем дети разных родителей. Мишка, в
отличие от меня, книжек не любил. В детстве два раза убегал из
дому. Мать говорила, что Мишка вылитый Коля (наш с Мишкой
отец), а Костя в меня пошел (Костей зовут меня). По паспортным
данным (Кифа и Мокий) нас с братом никогда ни в школе, ни
дома не звали.

Год я проработал библиотекарем в нашей школе, вернее, до лета, а
летом 76-го поступил в МАТИ (Московский
авиационно-технологический институт). Мишку к тому времени выпустили при содействии
и по ходатайству директора нашей школы Бориса Исаковича
Борухова, хотя Мишка после восьмого класса школу оставил,
работал почтальоном, а потом устроился учеником автослесаря в
гараж при хлебозаводе, угнал машину и таким образом совершил
свое первое преступление. Когда я уехал, Мишка тоже решил
поучиться и при помощи Бориса Исаковича поступил в Чардожоусский
речной техникум. В техникуме Мишка проучился меньше года.
На зимних каникулах он решил поехать ко мне в Москву, но меня
в общежитии не застал и поехал в Ленинград. В Ленинграде
подрался в пивном баре на Грибоедовом канале с милиционером и
вторично загремел в зону. Сначала сидел в Пермской зоне, а
после побега его этапировали в одно из ИТУ Кемеровской
области. Я проучился в МАТИ один курс и после несдачи экзамена по
химии ушел в армию. Вся служба у меня прошла, не считая
карантина, в Иркутске, на учебном аэродроме ИВВАТУ.

Байкальская природа мне понравилась, и я решил после службы в армии
остаться в Иркутске. По демобилизации взял направление на
подготовительное отделение университета, но учиться в Иркутске
мне не пришлось. В тот же день, когда мне сообщили о
зачислении на подготовительное отделение филологического
факультета и выдали направление на расселение в общежитие, я был
очень сильно избит тремя непьяными мужиками. Из
непродолжительного общения с ними мне запомнилось: «Мочи якутяру! По тарелке
его, по тарелке!» Спасла меня аспирантка мединститута. Она
возвращалась на трамвае в общежитие и увидела, что на земле
лежит человек. Моя спасительница Валя (по паспорту, между
прочим, бурятка Баярма Цыденова) приходила в больницу через
день, когда мне разрешили читать – стала приносить книги,
особенно я ей благодарен за Акутагаву и Рильке. В больнице я
начал сочинять. И стихи, и рассказы. Первой моей читательницей
была Валя. Она и посоветовала мне поступать в Литинститут.

После больницы я вернулся к матери в Андижан. Мать в то время уже
переехала жить к Борису Исаковичу, что мы с Мишкой давно ей
советовали сделать. У нас с Мишкой появился отчим. Мишке в то
время за нарушение режима добавили срок. Я отправил свои
опусы на творческий конкурс в Литинститут и, к моей огромной
радости, получил вызов на экзамены, но плохо сдал экзамен по
истории, и в институт меня не взяли. На следующий год я
сделал вторую попытку, но не прошел даже творческого конкурса.
Мои друзья-одноклассники к тому времени уже получили дипломы:
Эрик работал гидрографом в Ленинградском морском порту,
Славка работал учителем физики в городе Энгельсе, Коля трудился
инженером на Карагандинском горно-обогатительном комбинате,
А Сашка – инструктором одного из райкомов ВЛКСМ города
Усть-Каменогорска. Мама у меня женщина деликатная, не то чтобы
ставила мне в пример моих друзей, но было видно, что
переживает. Как раз в то лето Эрик Худайбердин предложил мне
погостить у него в Ленинграде. Через некоторое время после приезда в
город на Неве я устроился слесарем-сборщиком на
«Электросилу».

На «Электросиле» проработал до чернобыльской аварии. В составе
группы добровольцев завода выезжал в район катастрофы, и мне
выдали удостоверение участника ликвидации последствий и ордер на
однокомнатную квартиру. К тому времени у Эрика было уже
трое детей, его жена Люся работала в ленинградской «Смене» и
была активной участницей экологического движения, которое
возглавлял писатель Петр Кожевников. В доме у Эрика и Люси
постоянно толклись какие-то активисты – подписаны за возвращение
городу его исторического имени, молодые ленинградские поэты
(из которых запомнил только Валерия Земских и Арсена
Мирзаева), музыканты, один раз даже Александр Башлачев. Меня все
почему-то принимали за буддистского монаха. В разговоры я не
вступал, в дискуссиях участия не принимал, не пил, не курил,
и все, по словам Люси, принимали меня за какого-то гуру.
Дело дошло до того, что однажды ко мне домой заявился какой-то
молодой человек, некий Виктор Львов, назвал меня сэнсэем и
предложил издать мои духовные труды. Молодому человеку я
объяснил, что работаю слесарем-сборщиком на «Электросиле» и к
буддизму никакого отношения не имею. С завода я вскоре
уволился и по некоторым не очень интересным причинам обменял свою
однокомнатную в Купчино на двухкомнатную в подмосковном
Раменском.

Ко времени моего переезда в Москву Мишку, наконец, выпустили. И
вскоре мама, Борис Исакович и мой брат перебрались на
историческую родину Бориса Исаковича. Я с ними ехать отказался, не
совсем искренно процитировав маме слова одного Нобелевского
лауреата о том, что нет смысла менять большой Советский Союз на
маленький.

Сейчас я работаю санитаром на станции «Скорой помощи» в Раменском, в
двух шагах от дома. Два месяца назад мы с одноклассниками
встречались в Москве. Инициатором встречи был Эрик, с Люсей
они развелись, и после развода он зачастил в Москву, то есть
в Раменское. Сашка Караев перебрался в будущую столицу
Казахстана Акмолу (бывший Целиноград), работает в строительном
тресте, Коля по-прежнему живет и работает в Караганде. Славик
преподает физику, но уже в Саратовском университете. У всех
жены и дети. На день рождения ребята подарили мне диплом,
настоящий, с печатью и подписями. Судя по записям в дипломе, я
шесть лет проучился в одном из московских вузов, форма
обучения заочная. Диплом я отправил с оказией маме в Хайфу, она
его посмотрела и с оказией же вернула обратно, а в письме
посетовала, что ей жаль, что Миша не видел моего диплома, а
они с Борисом Исаковичем чрезвычайно рады, а Миша перебрался в
Нью-Йорк (наверное, на Брайтон). Всех нас раскидала жизнь,
но все-таки мы видимся, а они... «Мы с Борис Исаковичем
остались одни, Миша сейчас живет в Нью-Йорке, работает на такси.
Люди в Израиле приветливые, у нас все есть из еды, и из
вещей, но нам, старым, плохо дается язык. Очень скучаем по
России», – пишут мне моя корейская мама и ее еврей-муж –
коренные жители Средней Азии.

ВРЕМЯ РАЗБРАСЫВАТЬ

Агония церкви, агония христианства, агония искусства. Уже части
выступают не от имени целого, а сами по себе. Уже движение руки
не жест машущего человека, а фигура руки не связанной с
телом. Не человек машет, а рука машет. Не лес шумит, а дерево
качается, скрипит. Слово – не часть предложения, а просто
самоименование, самоназвание. Контекст слова – само слово,
интонация. То, что у Гоголя началось: нос гулял сам по себе –
свершилось теперь. Теперь и ухо ( не уши даже), гуляет само по
себе. И даже не нос – ноздря гуляет. Проснулся Нос. а ему
уши: «Ах, господин Нос, у вас одной ноздри нет». Смотрит Нос,
а его Ноздря в «жигулях»-семерке едет сама по себе.

Ковалев потерял нос, Нос потерял ноздрю, Ноздря потеряла дырку,
Дырка потеряла -ырку, Ырка потеряла -ку, Ку потерял -ху. У
потерял Х. Опять неизвестные величины. Все-таки ничего до конца
познать нельзя – ни потери, ни приобретения. В жизни всегда
остается место тайне. Тайна тайная таинственного таинства.

1989