Литературная критика

Однажды мне довелось брать интервью у одного специалиста авиационной промышленности, который много раз работал в комиссиях по расследованию причин авиакатастроф, и ему приходилось знакомиться с расшифровками бортовых самописцев – «черных» (точнее, желтых) ящиков. Этот далеко не впечатлительный и в чем-то даже суховатый человек признался, что каждая из этих записей словно бы заставляла его переживать момент собственной смерти. Он чувствовал близость смерти с такой отчетливостью, будто находился на борту обреченного самолета за секунду до катастрофы, он начинал думать и чувствовать так, как те люди, чьи последние слова (деловые и без истерик) зафиксировал «черный ящик». Но пережить свою смерть – значит пережить и новое рождение, значит сломать обычный цикл человеческой жизни. Тот далекий от литературы и, в частности, от поэзии разговор неожиданно привел меня к размышлению о том, что в высших своих проявлениях литература подобна расшифровке «черного ящика» погибшего самолета, она должна ломать цикл рождений и смерти для того, чтобы смерть другого была и твоей смертью, и его рождение было и твоим рождением. Возможно, эти мысли вскоре забылись бы, если бы меня не вернули к ним случайно (хотя, ничего, конечно, не бывает случайного) прочитанные строки:

Кажется, в этих строках петербургского поэта Олеси Первушиной вместилось все, что я собирался описать многословным рассуждением. Мое первое знакомство с ее творчеством состоялось на страницах интернет-журнала «Топос». Ее поэзия – из числа тех литературных явлений, которые мгновенно приковывают к себе внимание, но в первую минуту нельзя понять своих ощущений, нельзя даже ответить, нравятся ли тебе эти стихи, близки ли они твоим чувствам и мыслям. (Хотя…должна ли вообще поэзия «нравиться» – вопрос?..Ей полагается быть «чудовищной» – о чем ниже). Первое впечатление убеждает лишь в том, что перед тобой явление неодномерное, это – «многослойные» мистические тексты, которые каждый раз прочитываются иначе. Ведь многое изменится в человеке, когда он прочтет про «когда-то услышанный собственный первый плач» – перед тобой разверзается бездна, которая именуется «рождением человека». Признаюсь, что найдя тексты Олеси Первушиной, я вдруг подумал, что нашел то, что, не отдавая себе в том отчета, искал в современной поэзии несколько последних лет – а именно воплощенной в поэзии яркой личности, которая расскажет о своей эпохе не как современник ее, а с позиций, удаленной как в прошлое, так и в будущее одновременно. Порой за чтением текстов Олеси Первушиной мне вспоминались строки покойного Владимира Нестеровского: «Я втянут в мировой круговорот/ Я с древнего неточный перевод». Большинство произведений Олеси Первушиной вполне могли быть написаны столетие назад, но я ни минуты не сомневаюсь, что их автор может обрести прописку и в веке будущем:

…На переломе двух тысячелетий
хочу я, оглянувшись, замереть:
в какой еще земле на этом свете
не суждено мне будет умереть?

Эти строки написаны поэтом, словно бы не признающим за самим явлением современности права на существование, потому что современность – эта та кочка, на которой примостился обленившийся человек, современность – иллюзия или синоним небытия, она не имеет отчетливых очертаний, и все уместившееся в современности вырвано из вечности. Не «рубеж», не «грань», а именно перелом тысячелетий – перелом мандельштамовских «двух столетий позвонков», что были склеены кровью. Даже в тех стихах, где Первушина пишет как публицист, затрагивая политические темы (поэтически мифологизируя их), сохраняется это дыхание вечности. Публицистика отнюдь не противоречит поэзии, ведь совершенно очевидно публицистическое содержание, например, «Слова о полку Игореве». В «Уличных песнях» Первушина пишет:

…Я буду жить в моей России
где соль земли – слеза и пот
под небом обреченно синим
где вечно странствует народ
в своей стране – бездомный нищий
целует барское кольцо 

Когда читаешь строки Первушиной о том, что «я рождена была в исчезнувшей стране/ что занимала половину континента», понимаешь – что это постимперская поэзия со своей особой философией и неповторимым взглядом на мир. Олеся Первушина родилась в России, выросла и издала свою первую книгу в Литве, а с 2003 года живет в имперской столице Санкт-Петербурге. К имперской теме Первушина возвращается вновь и вновь, и этот славянский имперский космос вмещает в себя весь мир, поэтому, возможно, «быть русским – значит быть скитальцем». Санкт-петербургская тема, образ «летаргического города-сна» отчетливо звучат в творчестве Первушиной: «Петербург – это город-проверка тебя на прочность…» Петербург Олеси Первушиной – не парадный и не помпезный, на первый взгляд совершенно лишенный пафоса вечности:

...Адмиралтейское шило
накалывает
мысли, как чеки
в кулинарии

Петербург чудовищен, он «по-шекспировски разум топит в поэтические тетради», и, действительно, как мучительно жить в городе, где литература везде, и не просто литература, а какие-то тотальные, безжалостные к читателю тексты. И зачем нужно было писателям так ненавидеть своего читателя, чтобы помаленьку, но целенаправленно лишать его рассудка? Питер – это «тест на верность вечности». Отсюда особое ощущение питерской зимы, которое мгновенно пробуждает в сознании картину блокадного ленинградского холода:

Меня зима бинтует
пеленает
мумифицирует в гробнице дома

Первушина никогда не пишет без идеи, без четкой мысли, для нее поэзия всегда сопряжена с философским (нередко религиозным) поиском, который ценен сам по себе вне зависимости от результата, но при этом поэт не попадает в плен рассудочности и рационализма.

Мне запомнился отзыв одной читательницы стихов Олеси Первушиной на сайте «Стихи.ру». «Олеся, так хотела бы написать Вам что-то – под каждым стихом, – пишет она, – Но не могу из этих строчек выплыть, вынырнуть». Хорошо сформулированы ощущения. Действительно, из стихов Первушиной трудно «вынырнуть», мысль читателя блуждает в них, как в лабиринте, не находя выхода. К тому же, поэзия Первушиной – явление чрезвычайно цельное, каждый текст словно бы скрывает в себя и отголосок ранее написанного и зачаток будущего, так возникает бесконечное движение. Если приглядимся, то увидим, что в поэзии Олеси Первушиной живет мир привычных вещей и отношений, может быть, даже будничная реальность (например, повторяется образ коммунальной квартиры, «нафаршированной банальностью»), но вдруг оказывается, что повседневность расползается по швам, открывая сюрреалистическую явь, заставляющую вспомнить открытия Юрия Мамлеева, и читатель вслед за поэтом видит, как «рассвет безглазым мертвецом/ в окно ломится».

Первая, и пока единственная, книга Олеси Первушиной, выпущенная в 2003 году, называется «ЧУДОвище». И в названии, и в самой форме его написания спрессованы многие смыслы, здесь одновременно присутствуют и обращение к чуду как явлению высокому, прекрасному, так и образ отталкивающий, жуткий. По В.И.Далю, «чудовище» – это и «сказочное животное», и «урод нравственный», и «свирепый злодей». Столкновение этих смыслов и определяет философскую проблематику поэтического сборника «ЧУДОвище». Столкновение смыслов видно в таких выражениях, как, например «кельи борделя» или «священнодействие мазохизма», «в нимбах пляшут черти», «вакханальные моралисты» и т.д.. Первушина не боится циничного, уродливого, грязного, низкого, да и вообще все эти понятия – из обывательского, а не поэтического сознания, ведь «падшие звезды светят живущим внизу». Поэту полагается быть чудовищным. «Стану тебе чудовищем/ сострадательным палачом», – пишет Первушина. Олеся Первушина много говорит о жестокости, о том, как «учимся убивать/ чтоб не мучился/ бить в лоб/ рубить с плеча». Это не шокирует, ведь человеку вообще свойственно убивать, человек учится убивать, как учится любому другому ремеслу, а, следовательно, этому умению должно найтись место в поэзии. Однажды Монтень полушутливо заметил, что «людям страшно сводить знакомство со смертью». И страшно не только потому, что хочется жить… Олеся Первушина в одном стихотворении сборника «ЧУДОвище» употребляет выражение «красота смерти». А похороны она называет «праздником заупокойным». Смерть и убийство тоже имеют свою особенную, танатологическую эстетику, о существовании которой человеку обычно не свойственно задумываться, но поскольку смерть и убийство не бывают анонимными событиями, то они со всей максимальной обнаженностью показывают, что мы являли собой, когда были живы, а быть разоблаченным – тоже страшно.

на эшафот не восходят дважды
не позируют в выгодном свете
под вынужденным углом

В этом сведении воедино высокого и отталкивающего – исток вечной иронии, которая царит в текстах Первушиной. В большинстве случаев это едкая, острая ирония, которую Олеся Первушина обращает и на саму себя. Она признается, что ироничная муза ее поэзии такая же, «как я: простоволосая/ босая/ и моральный корсет/ ей узок…» С помощью иронии поэт пытается понять парадоксы окружающей действительности, это не смех, не издевка, не розыгрыш, а горько-лукавая усмешка и искреннее желание разобраться, почему случилось так, что «мы рождены, чтоб сказкой сделать больно».

Речь Первушиной порой нарочито небрежна, сбивчива («нестроение строк», как говорит сама Олеся Первушина), но за этой «небрежностью» всегда видны тонкое чувство слова, напряженность строки и неслучайность каждого образа. Эта сбивчивая, как бы бормочущая (словно заклинание) речь оставляет пространство для предусмотренной двусмысленности. В странном лепетании порой, кажется, звучит «с древнего неточный перевод», воссоздание символов забытого, но живущего в подсознании пра-языка. Разумеется, поэзия всегда имеет заклинательную природу, поскольку являет собой магический текст обращения человека к Богу. Поэтический словарь Первушиной аскетичен, как хлеб и вода. Первушину невозможно поймать на неискренности, в ее стихах не может быть притворства, и это при том, что ей свойственна поэтическая игра, столкновение и перетасовка смыслов, когда явное перетекает в тайное. Поэтому Олеся Первушина имеет все основания сказать о себе: «я – нерв, и он музыкальный». Дрожь певучего обнаженного нерва чувствуется в каждой строке, и поэт признается: «я ранюсь о собственные края/ и так больно на осколках своих стоять». Боль сочится отовсюду. При этом удивительно, что даже в те минуты, когда Первушина пишет о жестокости, убийстве, смерти, вообще о том, что приводит человека к отчуждению, разочарованности в жизни, неверию, в интонациях Первушиной совсем не звучит мотив неприятия окружающей действительности, для поэта не существует вопроса, принимать этот мир или отвергать его. Есть в поэзии Первушиной готовность примирится с миром – таким, каким Господь его создал и каким человек его ненавидит.

Для Олеси Первушиной важна и интересна проблема женского. Нетрудно увидеть, что она смотрит на женщину мужским взглядом, и вряд ли в истории поэзии были примеры, чтобы поэтесса сказала с такой жесткой беспощадностью:

раздевай и властвуй –
кредо женское от и до:
девочки начинают с кукол –
выбор падает на скуластых
отпрысков древних родов

женское белое ищет смуглых
пламя ищет Содом

течная кровожадность 
убивает на месте
не утруждая себя погоней –
нежная жертва ножа просит 
медью разит оркестр

белая женщина – это бойня
в платье невесты…

Удивительно, как нужно знать и чувствовать мужскую психологию, чтобы сравнить землю с «женщиной/ что меня/ не хочет»! Женское и мужское – вечные противоречия, муж и жена делят супружескую постель «как делят землю враждующие племена». И о себе Олеся Первушина откровенно говорит: «Женское во мне тянется к темноте». Здесь немало от ницшеанского понимания женской природы, которая в глазах философа оправдывала свое существование на земле лишь рождением детей. В сущности ведь ницшеанский взгляд на женщину не противоречит исконно русскому пониманию места женщины-жены в мужском мире. Тема женского, как и некоторые другие темы в поэзии Первушиной, раскрываются на пересечении русских языческих и православных традиций (здесь видится еще одна метафора ЧУДОвищности, двуликая русская культура ЧУДОвищна), что становится особенно заметно, когда возникают фольклорно-мифологические образы. В «Кикиморе» Первушина пишет о «плясках лунных», заманивающих в трясину «болотных огоньках», звуках «тростниковой речной свирели», и в этом небольшом тексте внезапно возникает ощущение бескрайнего пространства древней языческой Руси (чувство языческого в Первушиной поразительно развито) , текст насыщен образами восточнославянской мифологии, которые в финале сталкиваются с православным взглядом на языческие предания:

и кто из смертных силится посметь 
молитвами воздвигнуть мне преграду
того постигнет жуткая отрада
глотать любви моей расплавленную медь

Прозаические сочинения Первушиной, тексты в форме афоризмом или «отрывков», невольно напоминают о Василии Розанове, и дело тут отнюдь не только в форме этих текстов, подобно Розанову Первушина словно бы старается записать не только конкретную мысль, но и чувства и обстоятельства ее возникновения, появляется словно бы комментарий к несуществующему тексту. Вообще ошеломляющая розановская откровенность присутствуют и в стихах Олеси Первушиной. Эту открытость нельзя имитировать, нельзя притвориться откровенным (подобно тому, как нельзя позировать на эшафоте) . Не важно, что обо мне подумают, «можете считать меня каннибалом или вегетарианкой», это ваша забота. «…и чувствуешь себя вдруг осознавшей смысл существования свечкой от геморроя…»

Многим из нас еще предстоит понять, поэт какой исключительной силы живет рядом с нами, поэт, чей профиль виден на монетах слов... Возможно, Первушиной доведется писать в эпоху наползающего на нас «пластмассового века», о котором пророчествует она в эссе «Злато-серебро русской литературы» – не в золотой, не в серебряный, не в железный, а в пошлый «пластмассовый», когда «в литературе…главное – пластичность». Тексты Первушиной кромсают и сжигают пластмассу, ее строка негибкая и жесткая.

Но от призыва читать Олесю Первушину я все же воздержусь. С моей стороны это было бы… ну, не гуманно, что ли!.. Решайте, нужны ли вам знания, выворачивающие наизнанку. Решайте, может быть, вам нужна эта европейская «пластмассовая литература», которая никогда не смирится с существованием русского поэта Олеси Первушиной...

Прислушаемся к предостережению Олеси Первушиной: «Уйдя в себя, мы можем не вернуться». Божьей дудкой назвал поэта Есенин, а мне думается сейчас о том, как же мы, должно быть, страшны, как чудовищны, если нам дано Господом посмотреть в зеркало поэзии Олеси Первушиной. Что, не узнаешь себя? Думал, ты лучше, пушистее?.. Нет, смотри, мерзавец, смотри, ненаглядное чудовище, ангел подколодный!.. Не убоявшийся, возможно, чего-нибудь да и поймет. Услышит собственный первый плач…