Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Мир покладистых величин

Автор предполагает, а письмо располагает. Я как писать начинаю
(т.е. собираюсь) – сначала тетрадку посмотрю, потом книжками умными
стол завалю, чаю попью, лист в машинку вставляю, потом машинку
прикрываю крышкой, чтоб не запылилась, и – спать. Под голову умные
книжки, любимые книжки, а под ноги – что поглупее. А иногда для
интересу – наоборот: под ноги Джойса, а под голову Храпченко –
просыпаюсь счастливый, аппетит как у блокадника, погулять хочется,
попрыгать, женщину к тому же, да не одну. Но это так, для баловства.
Храпченко под ногами привычнее, а Джойс и Ницше– под головой.
Естественно, что книги меняются, но, надо признаться, крайне редко.
Когда Храпченко под ногами уж очень надоест (т.е. мозоли от него
большие), кладу пук газет либо журналов, других книжек какие есть
– не буду обижать, неохота, не назову фамилий. Любимых же, которых
под голову кладу, назову с удовольствием, но потом.

Так вот, заваливаюсь спать не раздеваясь, как процесс начнется
– я готов – вскакиваю, снимаю крышку и пошел стучать по клавишам.
Постучу-постучу, пока запал не прошел, и чай иду пить, котов гладить.
Все хорошо, но... бывает, что чаю нету, хлеба нету, то есть денег
нету. Вот тут загвоздка. Срываюсь, еду в город от голодной жены,
голодных кошек и собаки – ищу деньги. Вот пока не найду – домой
не возвращаюсь – здесь и объяснять нечего, понятно почему. Но
вот с каждым разом все труднее и труднее денег-то найти, потому
и дома редко бываю, и сплю где попало, где и книжек-то не всегда
найдешь. А без книжек бессонница одолевает, мучаюсь. Как-то ночевал
днем ( трое суток до этого не спал) в подвале у художника, т.е.
в мастерской, но об этом после

Так вот, сажусь я за машинку и давай одним пальцем печатать. А
тут заходит начальник: «Что вы тут делаете? Кто вы такой?» «Пишу,
– говорю, – печатаю. Разве вы не видите?» Ну, хороший мужик попался,
дал денег, правда... потом об этом. Ну вот, чаю попил и давай
круги вокруг стола делать – не пускает что-то за стол сесть. Тогда
я делаю вид, что на сегодня хватит, иду на кухню, наливаю чаю
большую кружку (маленькой у меня нет, но я люблю пить из большой
не из-за этого... потом объясню), беру хорошую книжку и заваливаюсь
на кровать. Читаю, чай прихлебываю, и вдруг неожиданно раз – та-та-та-та-та:
фраза есть. Если дальше пишется, то, естественно, пишу, печатаю.
А ежели не идет, то жду врасплох захватить.

Исправляю ошибку. Называю любимых, может, помогут: Ивлин Во, Торо,
«Дневники» Кафки, Джойс (приятно еще раз назвать), Шестов, Кьеркегор
в переводе Ганзен. Но не всех любимых кладу, чаще тех, кого не
прочитал, а читать времени нет, ну и по правилу Геродота, т.е.
читать-то уж поздно, а под голову отчего ж не положить. Любимых
гораздо больше, хотя и не так уж много – несколько, верно, десятков,
а впрочем не считал, не отвлекался. Можно еще и Барта с Маяковским
назвать (одного прочитал, а до другого пока дело не дошло, надеюсь,
ясно до кого? до... к черту остроумие).

Исправляю вторую ошибку (ну, допустим – ошибку): в подвале у художника
было много крыс и воды и маленький телевизор, так под голову мне
пришлось положить программу телевизора, а ноги положить на этот
самый телевизор. Проснулся я – в голове ни одной мысли, кушать
хочется, и ноги сами привели меня в одну солидную газету. Обрадовались
мне там отчего-то, на работу стали приглашать: «В какой хотите
отдел заведующим!» Я, конечно, согласился. А они даже аванс дали.
Приехал домой с едой – жена сияет, кошки мурлычут, собака лижется.
Наелся от пуза и лег спать перед работой. Дело ответственное –
под ноги – N, NN, NNN, N-1, а под голову Платона, Твена, Джойса,
Барта. Приезжаю в редакцию – не узнают. У нас штат укомплектован
и т.п., и т.д. етс.

Третий пропущенный выше эпизод: знакомая секретарша оставила меня
ночевать в приемной у своего начальника в одной конторе. Правда,
предупредила уйти пораньше, т.е. попросила, а ключ оставить в
условленном месте. Но я как дорвался до холодильника с бутербродами,
а потом до электрической машинки – все сразу и забыл. Как я писал
выше – начальник оказался мужиком хорошим, но моя знакомая вскоре
почему-то уволилась и пошла по дорогам, запила, что ли. А как-то
сдуру, еще раз сунувшись в эту контору, был бит какими-то мужиками
в черных пиджаках. А все от разности потенциалов: под головой
у меня был тогда секретаршин Сэлинджер, а под ногами – подшивка
«Московского комсомольца».

А насчет покладистых величин это не у меня надо спрашивать, а,
например, в толстых журналах и популярных газетах, где одновременно
могут напечатать Кафку и П...а, и... да ведь и так ясно не правда
ли? Я же не против, то есть меня и не спрашивают. А если, допустим,
спросят? Что же им сказать? Чем обрадовать? Мирного неба вам,
ребята, над головой, свежего хлеба на столе и семь футов под килем.

1993

Сложнее мыши

Его испугала морда умывальника, напоминавшая зловещими очертаниями
ночь на помойке.

Сразу вспомнилось сказанное беззубым майором: «Человек, Сергей
Степаныч, сложнее мыши, вы уж не спорьте!».

– Может, и сложнее, – уклончиво согласился он.

– А вы я вижу не согласны? – спросил майор строго и похлопал себя
по кобуре с макаровым. Он заплакал.

На следующий день Сергей Степаныч исчез. Вокруг городка тайга
на тысячу километров. По случаю исчезновения прапорщика собрался
малый офицерский совет. Собрались в комнате исчезнувшего, раскурковали
НЗ: пару бутылок спирта, шампанское, ящик портвейна, сало-шпиг
и коробку галет.

– Давайте выпьем, чтоб мысли пришли, распорядился майор. Распоряжение
охотно исполнили: выпили. Но не все. Военврач, стоматолог-лейтенант
Карп Мишин пить не стал, оправдываясь водянкой.

Потом все-таки выпил портвейна. Захмелели, включили Сергейстепанычев
магнитофон «Весна». Динамик затрещал – все притихли.

– Духовное завещание, – сказал магнитофон голосом Сергея Степаныча.

– Человек сложнее, чем патефон, чем комбайн, чем культиватор...

– Осознал, – обрадовался майор, – осознал, подлец, – и слезы покатились
из майоровых глаз. За столом зашумели. Майор поднял руку требуя
тишины.

«...человек сродни мыши, – продолжал Сергей Степаныч магнитофонным
голосом, – с обрезанным хвостом. А то получается, что человек
без хвоста – серый. А с хвостом – мышь». Майор обвел глазами комнату
– подчиненных не было. Между окон скалил зубы умывальник.

Великий и могучий

Владимиру Тучкову

Майор Питухов принес плакат и повесил над своим столом. «Язык
мой – враг мой». На плакате изображен гвардеец со своим языком
в одной руке и забрызганным кортиком в другой. Приходящие к нам
с майором посетители на плакат, раз увидев, старались не смотреть
и часто забывали зачем приходили. Лишь один отставник-полковник
Кропивин заметил мне, показывая на плакат: «Славно выкорчевал».
Я согласился кивком головы, но словесно не прореагировал. Майор
посмотрел на отставника своим пронзительным взглядом – старый
полковник стушевался и ушел, конфузливо покашливая. «Старый пердун»,
– беззлобно бросил Питухов вослед ушедшему отставнику. «Вы это
зря, майор», – почему-то не согласился я. «Вы так находите?» –
поинтересовался Питухов.

– Пердун-то он может и пердун, но кто из нас молодых...

– Ой, не смешите меня капитан, я эту историю уже слышал, – перебил
меня Питухов, – мне эту историю еще в учебной части рассказывали
и по-моему – все это брехня. «Да, развеселился я, – я вам ее и
рассказывал, но я тогда вас плохо знал и не рассказал вам всю
историю». «Интересно, как это понимать, капитан?» – заинтересовался
Питухов». Давайте, майор, выпьем, – предложил я, – и я расскажу
вам эту историю, страшную, надо сказать историю». Майор охотно
согласился и достал из своего шкафа с контурными картами две бутылки
водки. «Как-то не совсем по-нашему», – отметил я про себя и достал
из своего шкафа две аптечные мензурки и банку сардин.

– Вам-то самому кто эту историю про Кропивина рассказал? – спросил
майор, ловко сняв пробку с бутылки и наполнив стаканчики.

– У меня сегодня день рождения, – невпопад ответил я.

– и сколько вам стукнуло, – полюбопытствовал Питухов.

– Три заряда, – ответил я незамедлительно. Шаркнула дверь и три
раза щелкнуло, как в репродукторе во время перерыва. Майор зашатался
и свалился под стол. Я подошел к нему, развернул, положив на спину.
«Все точно, – сказал я вслух, рассмотрев раны. «Как в аптеке,
– подтвердил Кропивин, – в голову, сердце и в мошонку». В одной
руке у Кропивина дымился «Макаров» с глушителем, подмышкой другой
торчал рулон бумаги. Мы быстро ободрали питуховский плакат и повесили
принесенный полковником: «Ты один мне поддержка и опора, о великий,
свободный, могучий русский язык!».

1992

Телескоп

Жена лежала бледная, как телескоп. А я смотрел в потолок, не шевелился.
Надо было б встать – воды принести, а я не шевелюсь. Вроде и не
сплю и спать не хочется; лежу как-то непонятно, думаю все, думаю,
– а ни одной мысли в голову не приходит. Сосед радио включил,
запели, заболбонили. Вот раньше, ложась спать, радовался: лягу
подумаю. А сейчас так лежу, за компанию с женой. Вот, верно, от
беспокойства такого, что не думаю радостно по ночам, мысли потекли,
воспоминания:

... на бегу на ходу он доел сухарь торопливо, жадно, неловко,
от холода негнущихся пальцев и челюстей, расцарапал нижнюю губу,
проталкивая острым краем в рот, между зубов. Зубы пришлось выдавить,
но ни выплюнуть, ни проглотить сил не было, и он бежал эдакой
погремушкой на кривой палочке ног и туловища...

... лежал неподвижный, разбросанный, осклизлый – капустный неудавшийся
кочан, подавленный колесом «Беларуся» в предзимнем покинутом студентами
поле...

...ворона спустилась со столба, грязная облезлая, села на ступню
– стала клевать большой палец рядом с ногтем, желтым обломанным,
слоистым. Он очнулся, пошевелил пальцами неповрежденной руки:
«кысс, кысс». Ворона остановила клеванье, прислушалась, посмотрела
цепким глазом – не уйдешь – и продолжила...

...он любил Гейне и Гофмансталя, он хотел учителем стать немецкого
языка в своей деревне в Казахстане. По дембелю он думал поехать
подальше от Москвы – куда-нибудь на Камчатку, на Памир. «Вернусь,
– думал он, – женюсь на Верке, пока у нас поживем, а потом батя
поможет дом поставить, летом выпрошу моторку, смотаюсь в низовья
за Камышин. Уеду в Питер – устроюсь дворником. Экзюпери говорил,
что нужно жить в столице и не искать никаких связей – только тогда
чего-нибудь добьешься». Он вообще ничего не думал: побои, полы,
побои, и портянки, трусы, майки, кальсоны, еда, голод, побои,
ожидание побоев, желание еды...

...по месту жительства известили родителей и заменяющих оных лиц:
«Ваш сын погиб выполняя боевое задание Родины» и т.д.

За стеной засигналил телевизор, чтобы не забыли выключить. Сосед
был пьян и где-то там у себя валялся – значит, сегодня пятница.
Я встал, стараясь не разбудить жены, не включая света напялил
штаны и вышел из дома посмотреть во все стороны: поселок спал
– Всероссийская телерадиокомпания и телерадиокомпания «Останкино»
закончили на сегодня все вещание. И вспомнилась цитата из бабушкиного
письма с закрытого уральского города: «... и вот вся жизнь несуразная
нависла на наши старые головы».

1990

Слюнтяй и бабник

Будкин откинул одеяло, плюнул между подушками, прикрыл и продолжил
чтение. Позвонили в дверь. Открыл.

– Проверка показаний электросчетчика, – сурово сказал мужик в
поношенном черном костюме.

– Проходите, – осклабился Будкин, распахивая дверь.

Мужик смерил Будкина презрительным взглядом, оттолкнул от порога,
хотя места для прохода было достаточно и стремительно прошел,
почти вбежал в спальную комнату.

Будкин нехотя поплелся за проверяльщиком.

– Будкин? – с издевкой спросил мужик, – а документы есть?

– Будкин-Будкин, – потерянно забормотал Будкин, – паспорт, военный.

– Карбасов, – протянул руку мужик.

– Очень приятно, – осторожно схватился за волосатую руку Будкин.
Карбасов отогнул край покрывала, раздвинул подушки и схватив Будкина
за ухо, ткнул лицом в невысохшие слюни: «Стервец ты, Будкин, слюнтяй
и бабник!».

1990