Лаборатория слова

Апофатика применяется в сфере философии и, прежде всего, в теологии,
в противопоставлении катафатика (положительная теология) – апофатика
(отрицательная теология). Причина популярности и необходимости
апофатической мысли в том, что когда мы говорим о боге, к нему
неприложимы никакие предикаты: мы не можем сказать: «Бог – это
…» или «Бог есть …». Таким образом мы положили бы границу, предел,
уничтожив саму идею бога и сведя ее к разуму. Поэтому говорить
о Боге и о (шире) любом мистическом опыте удобнее в отрицательной
форме: «Бог не есть…» или по тому же типу «что-то не есть что-то».
Явно, что такое отрицание уже не является чистым отрицанием, но
в то же время не является чистым утверждением, хотя говорит, безусловно,
о чем-то положительном. Можно сказать, что отрицание и положительное
здесь то сливаются, то чередуются, то переходят одно в другое.
Подобная же задача стояла перед поэзией ХХ и XXI века. Первые
религиозные апофатические тексты если и не имеют прямой вид верлибра,
то и ритмически и по структуре очень похожи на него. С другой
стороны, и в поэзии также происходит подтягивание к философии
отрицательных определений. Назовём этот жанр условно апофатической
поэзией: очевидно, что апофатической поэзии более соответствует
верлибр, чем строго организованный метрический рифмованный стих.

Возьмем один из первых апофатических текстов Дионисия Ареопагита
(«О божественных именах»):

Он не имеет ни тела, ни формы, ни образа, ни качества,
ни количества, ни массы;

Он не имеет места, не видится, не доступен чувственному восприятию,
не чувствуется и не ощутим;

не немощен вследствие чувственных порывов; не нуждается в свете;

не знает перемен, разрушения, разделения, лишения, растяжения,
ни чего-либо другого из области чувствования;

Он не стоит и не движется, не покоится и не имеет силы, не есть
сила или свет, не живёт и не есть жизнь, не сущность, не вечность
и не время;

не может быть доступен мышлению, не царство и не мудрость, не
единое, не единство, не божество, не благость, не отцовство, не
сыновство;

Он не знает сущего как такового и Он не имеет ни слова, ни имени,
ни знания, не есть ни тьма ни свет, ни заблуждение, ни истина,
вообще не есть ни утверждение, ни отрицание…) [Ареопагит,
1989]

Сам язык Дионисия Ареопагита может производить впечатление риторики,
но на самом деле это происходит, только если мы подвергнем отдельные
предложения специальному синтаксическому анализу. Гораздо ближе
он и по звучанию и по значению мистической музыке или звучанию
верлибра. В отличие от риторики и от акцентного или метрического
стиха, отдельных слов не слышно. Масса слов подряд с приставкой
«не» (а в других отрывках, например, с приставкой «сверх») говорят
в сущности одно и то же, но не доказывая. А беспредельно на основе
ритмического прибоя (ритмических приливов и отливов) расширяя
одно и то же значение, говоря о том, что Бог есть всё, но Бог
– и ничто, и по преимуществу Бог есть Ничто. Неслучайно Дионисий
вместо «богословствовать» говорит «петь гимны», прямо подчеркивая
поэтическую основу апофатики. Ареопагит обладает колоссальной
мощью владения антиномиями, но нисколько не интересуется самими
категориями, а просто воспевает эти антиномии. В дальнейшем любой
философ или поэт, потребностью которого является достигнуть положительных
основ бытия, пойдет по тому же пути.

Стихотворение Айги, так и озаглавленное «Запись: Apophatic»

а была бы ночь этого мира 
огромна страшна как Господь-не-Открытый
такую бы надо выдерживать 	[Айги, 1982]

И далее в связанном с этим стихотворении, также написанном на
смерть К. Богатырёва («Друг мой – дерево – из окна»):

такого бы холода и одиночества
как этого дерева
простая (и даже бросаясь в глаза неприметная)
не покоримая – никем! – незаметность 
мерзлость достоинство и обособленность
да непричастность (о Боже! какая 
невообразимая  –  здесь  –  непричастность)  [там же]

Гимническая основа в философии парадоксальным образом присутствует
и в сочиненияx XV века, у Николая Кузанского («De docta ignorantia»
– «О священном неведении» [Кузанский, 1979]). Хотя у него уже
много чисто логических построений и доказательств и написаны целые
трактаты – практически философско-математические, тем не менее,
его гораздо более строгие апофатические построения так же, как
у Дионисия Ареопагита, тяготеют к ритмике верлибра.

Я вижу Тебя в начале рая и – не знаю, 
чтó вижу, 
ибо не вижу ничего невидимого. 
Я не умею назвать тебя, 
ибо не знаю, 
чтó ты есть. 
И если скажет мне кто-либо, то или иное есть Твое имя, 
то потому уже, 
что он дает имя, 
я знаю уже, 
что это не твое имя. 			[Ареопагит, 1989]

Интонируя эту запись на основе синтаксического членения, чтение
дает повод говорить, что здесь присутствует основная черта верлибра,
которую я понимаю как надритмическую эквивалентность отдельных
строчек, независимо от их длины.

Сопоставим два текста

1 
Это есть Это.
То есть То.
Это не то.
Это не есть не это.
Остальное либо это либо не это.
Всё либо то либо не то.
Что ни то и ни это, то ни это и не то.
Что то и это, то и себе Само.
Что себе Само, то может быть то да не это, либо это да не то.
Это ушло в то, а то ушло в это. Мы говорим Бог дунул.

2 I Вещь не есть не-вещь

1. 	Вещь не есть сознание вещи
2. 	Вещь не есть ни материал вещи, ни её форма, 
ни соединение того и другого
3.	Ведь не есть ни один из ее признаков, ни все её
признаки, взятые вместе
4.	Я, мир и Бог также не суть их собственные признаки

II Вещь есть сама вещь

5.	Вещь определима только из себя самой … 

Первый из приведенных текстов, поэтический, это апофатический
верлибр Даниила Хармса «Нéтеперь» [Хармс, 2000], второй,
философский – это оглавление к философскому сочинению А.Ф. Лосева
«Сáмое Самó» [Лосев, 1999]. Очевидно общее ритмическое
звучание двух текстов. Очень важно, что оба текста напечатаны
по черновикам. Графику оглавления работы Лосева даже визуально
можно соотнести с верлибром середины ХХ века. Оглавление работы
А.Ф. Лосева «Сáмое Самó» (членение строчек) дается точно
в соответствии с авторским написанием. Очевидно, верлибр Хармса
«Нéтеперь» (1930) совпадает по типу философской мысли и с
текстами одного из обэриутов, Якова Друскина («Формула несуществования»).
Лосевское «Сáмое Самó» не было опубликовано при жизни
ученого, работа чудом уцелела в пожаре 1941 года в его квартире
и была напечатана только в 1994 году. Хармс не мог знать ни о
заглавии лосевской работы, где в названии «Сáмое Самó»
оба слова написаны с прописной буквы и проставлены ударения, ни
о ее содержании. Сходным образом и Лосев, писавший свою работу
в середине 1930-х годов, конечно, не мог читать Хармса «Нéтеперь»,
впервые опубликованного в бременском собрании сочинений 1978 года
[Хармс, 1978], где «Самó» как философский термин, пишущийся
с заглавной буквы, встречается два раза. Мы имеем дело со случаем
удивительно совпадения при общей апофатической направленности
поэтической и философской мысли.

В развитии апофатики ХХ века стилистические установки поэтического
и философского верлибра меняются также параллельно. Апофатический
текст включает обыденнейшие, простейшие, всем одинаково известные
вещи, а не только грандиозные построения человеческого духа.

Вот, например, ещё один отрывок из Лосева, который можно с равным
успехом отнести и к современной поэтической апофатике. «Хорошо
видеть Сáмое Самó // в космосе, в Боге, // во всех вещах,
взятых как целое, // но еще лучше // не потерять его из виду //
в вещах мелких, частичных, случайных, временных и никому не интересных,
// я стараюсь уяснить себе это Сáмое Самó // на моей
домашней печке, // на моих стоптанных галошах, // на курносой
идиотке, которая среди кухонных трагедий // мнит себя центром
вселенной, на крошечном и слепом котенке, который сегодня // только
появился на свет, на всех этих глупых, кривых, тупых, больных,
злых и мелких // людях, скотах, вещах и событиях… // Всех этих
немистических, // неромантических, // даже поэтических будней
// жизни. От нас не уйдет // более красивая // и глубокая, //
более роскошная стороны бытия». [Лосев, 1999]

Аналогично Андрей Монастырский в 2001 году пытается создать синтетический
текст, нечто среднее между философской апофатикой, поэтической
апофатикой и тем, что я назвала бы апофатическим перфомансом.

в тебе нет ничего
что далеко дышит
в тебе нет ничего
что высоко летит
в тебе нет ничего
что вместо меня

в тебе нет ничего
в чем я застреваю
в тебе нет ничего
что странно скрипит
в тебе нет ничего
что хороводится по сырой яме
в тебе нет ничего
что ограничено обычной землей

в тебе нет ничего
что требует продолжения
в тебе нет ничего
что в ужасе сидит на камне
в тебе нет ничего
что закрывает лицо

в тебе нет ничего
что нужно исправить
в тебе нет ничего
от чего следует отказаться
в тебе нет ничего
за чем можно идти

[Монастырский, 2001]

Верлибр основан на бесконечном повторении формулы «в тебе нет
ничего», предназначен для чтения вслух в течение одного часа,
что относит нас опять же к принципу слитности слов в верлибре
Дионисия Ареопагита. [Ареопагит, 1989] Между строчками могут забиваться
поэтические формулы любой стилистики, любые грамматические конструкции
и вообще любые слова.

в тебе нет ничего
в небе
в тебе нет ничего
в пример
в тебе нет ничего
вдаль

в тебе нет ничего
о чем
в тебе нет ничего
слишком
в тебе нет ничего
там

в тебе нет ничего
все равно
в тебе нет ничего
табло
в тебе нет ничего
фон

в тебе нет ничего
ну и ну
в тебе нет ничего
как же так
в тебе нет ничего
ты где

в тебе нет ничего
кто
в тебе нет ничего
ага
в тебе нет ничего
вокруг

«Не» в утверждающем отрицании говорит о том, что нечто существует,
оно есть, но не может стать предметом высказывания, предметом
построения логических предикатов. Подобная философия или поэзия
требует иного «необъектного» говорения. У Пауля Целана в знаменитом
цикле, озаглавленном отрицательно «Die Niemandsrose», «Никого-Роза»
или «Никому-Роза» [Celan, 2001], идея «необъектного говорения»
сопровождается идеей ненарциссической поэзии, которая озабочена
самой возможностью кому-то что-то сказать, а апофатическое утверждение
кроме «ничто» имеет дело с «никто», «никому». Но обращённость
к адресату или к Богу, придание апофатическому высказыванию личностного
характера приводит к необходимости выдвижения на первый план грамматики:
«никто», «никого», «никому» – все эти формы одновременно и непротивопоставленно
(невариативно) присутствуют в «Niemands» Целана. По моему мнению,
в ХХ веке тексты Целана представляли собою самый яркий пример
апофатического верлибра.

Also 
stehen noch Tempel. Ein 
stern
hat wohl noch Licht.
Nichts 
nichts ist verloren. 			[там же]

или знаменитый «Псалом»:

Никто не заметит нас вновь из земли и из глины,
никто не благословит наш прах.
Никто.
Хвала тебе, Никто.
Из любви к тебе хотим мы 
цвести.
Тебе 
навстречу.
… 						[Целан, 1988]

Апофатический верлибр в идеале связан с экстатической речью, но
не как со способом самовыражения говорящего, а как с задачей вызвать
экстатическое состояние адресата (собеседника, читателя), достраивающего
смысл текста.

Русская апофатическая поэзия оказывается в несколько менее выгодной
позиции по отношению к европейской из-за особенностей структуры
глагольного отрицания в русском языке. В русском языке ощущается
явный недостаток конструкции типа «смеркается не», «придёт не»,
«будет не». Особенно это выразительно, как мы только что видели
у Целана, по-немецки, где сильная вторая часть отрицания (nicht)
стоит после глагола, но и во французском – также после глагола
(pas), что позволяет обозначить и конец строчки и поставить отрицание
в сильную позицию. Попытки подобных построений с «нет» по типу
«nicht», калькированные с немецкого, из-за того, что «нет» после
глагола не является нормативным в русском языке, не создает апофатического
звучания положительного отрицания, а только усиливает отрицание.
Например, у Елизаветы Мнацакановой («Настанет март»)

НАСтанет МАРт как будет МРАк нас ТАМнет
НЕстанет НЕ станет настанет НАС
Нестанет НЕ НЕ НЕ станет

не станет нас как будто март устанет
НЕ СТАНЕТ НАС но БУДЕТ МАРТ настанет 	[Мнацаканова, 2006]

Русский язык обходится косвенными приемами: ставит в конец строчки
отрицательные местоимения (никто, ничто) в разных формах, но по
выразительности это не то же самое, что глагольное отрицание.
Однако, как мы видели, при многократном повторе («В тебе нет ничего»
Монастырского) это воспринимается как единый звуковой семантический
комплекс, который на основе ритмического повторения можно трактовать
как один большой глагол с отрицанием в конце.

В идеале поэту, создающему апофатический текст, хочется поставить
«не», а не «нет» в конце строчки, например: вместо «не поёт» –
«поёт не». Интереснейшим образом решает эту проблему Александр
Введенский в стихотворении «Мне жалко, что я не зверь»: он переворачивает
«не» на конце строчек, превращая его в «-ен»

Мне не нравится, что я смертен, 
Мне жалко, что я не точен.		[Введенский, 1995]

Это подчёркивается также звучащим «не» в многократно повторяющемся
«мне», что создаёт определенную рамочную конструкцию, связывающую
отрицающим утверждением или утверждающим отрицанием конец и начало
строки.

В рифмованных текстах высказывание, претендующее быть апофатическим,
из-за рифмы неизбежно скатывается либо к полюсу отрицания, либо
к полюсу утверждения (тогда как задача текста – отойти от края
утверждения, отойти от края отрицания, но и отойти от неопределённости).
Семантика рифмы выступает как основательность, положение границы,
предела, в то время, как задача апофатического текста, воспользуюсь
поэтической формулой Целана «на неосновательность опереться».
Даже у Айги рифмованные тексты, которые писались с установкой
на апофатику, теряют апофатическое звучание из-за рифмы и организованной
метрики. В стихотворении 1979 года («Далёкий рисунок»):

2
деревья видеть это спать
не видя проживать
уже пройдя того не знать
лучом всё меньше стать
и только таять сном в листве
и ничего не ждать 			[Айги, 1982]

Подобные трансформации встречаются и в поэзии Генриха Сапгира.
Текст, изначально апофатический или задуманный как апофатический
(«И времени больше не стало… // Это не ново. // Это случается
часто – // По заявлению Иоанна Богослова // И примечаниям Екклесиаста…»).
Дальше в концовке стихотворения воспринимается адресатом уже однозначно
как отрицательный: «Для нас // Был час. // А для него? // Ничего?..»
[Сапгир, 1999]

Вопреки существующему предубеждению, что верлибр уничтожает инерционность
и автоматизм восприятия поэтического текста, он создает новую
инерционность, и апофатический текст, основанный на повторах,
не обязательно синтаксически параллельных, но семантически
связанных, создает новый ритм и новую инерцию ожидания сходных
построений. В раннем стихотворении Геннадия Айги «Здесь» [Айги,
1982] всё построено как апофатический текст: здесь есть и отрицательные
тавтологии (по типу «знание о незнании» из работы «Непостижимое»
философа Семена Франка [Франк, 1990]): «и разгадка бессмертия
// не выше разгадки куста // освещенного зимней ночью»).
Установка на апофатику в стихотворении приводит к обилию слов
или конструкций, которые могли бы присутствовать практически без
изменения в философском тексте («как отвечает всегда высоко-необязанно
// жизни сверхчисловая свободная часть // смежной неуничтожаемой
части» или «и не знаем мы слова и знака // которые были
бы выше другого»), но и чисто поэтические метафоры Айги
также построены на семантике размытого отрицания («жизнь
– // как от себя же самой // нам не слышная весть»).
Интересно, что философский комментарий Алена Бадью к этому стихотворению
Айги (в книге «Краткий трактат об онтологии преходящего» [Badiou,
1998]) также построен на сходных принципах и в некоторых частях
напоминает верлибр.

Структура апофатического верлибра, несмотря на её инерционность,
остается открытой: мы не можем предсказать (в отличие от силлабо-тонического
стиха) длительность стихотворения. Но если рифмованный стих имеет
апофатическую направленность, то также можно предположить, что
рифма будет стремиться не быть единичной: либо рифма будет сквозной,
либо стих будет ассонансным, избегающим предельности высказывания
и стремящимся так или иначе к более открытой структуре, к тому
же, стих будет длинным, вернее, непредсказуемой длительности –
по образцу апофатического верлибра. Примером такого стиха является
блестящее стихотворение Введенского «Мне жалко, что я не зверь»
[Введенский, 1995]. Параллельные конструкции и густота текста
по отношению к отрицанию приводят к тому, что некоторые, казалось
бы, конвенциональные фразы, читаются как грамматические аномалии:
во фразе «мне невероятно обидно» конструкция «мне невероятно»
читается как самостоятельная; формант «не» в некоторых случаях
приводит к двойному чтению – «небосводу» как «не босводу» («Мне
жалко, что я не звезда // Бегающая по небосводу») [там
же].

Также характерны повторы с отрицанием: «не так как жуки
жуки», «что я не трава трава», «что я не свеча трава»... Редупликация
здесь соотносится с идеей недоопределённости, с идеей несуществования
конкретных предметов: можно условно говорить о прорастании одной
вещи в другой, одного слова в другом (причем, не на основе какого-либо
сравнения или сходства), даже в случае «кругом, как свеча, возрастает
трава». При этом отсутствует семантика неопределённости: отсутствуют
семантические операторы, расшатывающие определённость («что-то»,
«кто-то», «как бы»), которые несовместимы с апофатическим текстом.
Интересно, что многие авторы в отличие от Хармса и Введенского
не могут преодолеть «как бы» или «кроме». У Виктора Сосноры в
стихотворении «999-666» [Соснора, 2001], казалось бы сходные с
апофатическими синтаксические конструкции имеют чисто ограничительное
значение, без привнесения апофатики: «С неба ничего не
падает, кроме льда…» Хотя заявка на апофатику содержится:
«Не называй. // Сказанное громко отодвигает тебя в небытие»
– это всё-таки отказ, а не собственно апофатика, скорее – уход
в виртуальность, чем метафизический прорыв. Ближе к классической
апофатике – стихотворение Владимира Эрля «Неясность» («Несвободно
желание стать беспредельным, // за пределы уйти // в ожидании
пышных ветвей»), однако и здесь из-за ориентации на цитацию
и на текст («…мы цитируем всё окружившее нас»)
целостного апофатического звучания не возникает. Идеальный апофатический
верлибр должен быть целостным, неироничным, не содержать конструкций,
намеренно расшатывающих определенность значений.

На целый мир, на целый язык поэт или философ не могут посмотреть
извне как на объект, но целое, тем не менее, существует. И его
восприятие, независимо от того – поэтическое оно или философское,
принадлежит мистическому чувству. Витгеншнтейн: «Чувствование
мира как ограниченного целого есть мистическое».

––––––––––––––––––––-

Литература

Badiou Alain, Le court traite d’ontologie transitoire, Paris, 1998.

Ареопагит Дионисий, О божественных именах // Общественная мысль.
Исследования и публикации, вып. 1-2, Москва 1989-1990, вып.1.

Кузанский Николай, Об ученом незнании // Сочинения в двух томах,
Москва, 1979.

Лосев Алексей, Самое само, Москва, 1999.

Франк С.Л., Сочинения, Москва, 1990.

Поэтические тексты цитируются по

Celan Paul, Selected Poems and Prose of Pul Celan, NY-London, 2001.

Айги Геннадий, Отмеченная зима. Собрание стихотворений в двух
частях, Париж, 1982.

Введенский Александр, Стихотворения // Строфы века. Антология
русской поэзии, Москва, 1995.

Мнацаканова Елизавета, Arcadia. Стихи, Москва, 2006.

Монастырский А., Дополнение к пятому разделу «Поэтического мира»,
Москва, 2001.

Сапгир Генрих, Собрание сочинений в 4-х томах, том первый, Нью-Йорк
– Москва – Париж, 1999.

Соснора Виктор, Двери закрываются, Книга стихотворений, СПб, 2001.

Хармс Даниил, Стихотворения // «…Сборище друзей, оставленных судьбою»,
«Чинари» в текстах, документах и исследованиях, том второй, Москва
2000.

Хармс Даниил, Собрание произведений в 4-х томах, Москва – Бремен,
1978-1988, том 1.

Целан Пауль, Стихотворения // Золотое сечение. Австрийская поэзия
XIX-ХХ вв. в русских переводах, Москва, 1988.