Комментарий |

Боковой Гитлер

правдивое повествование

Начало

Окончание

И тут художник с ужасом заметил, как они немного, насколько позволяло
необширное пространство мастерской, расступились и во главе со
своим всемирно печально-известным фюрером чуть сгорбились, слегка
растопырив локти, словно изготовившись к дальнему прыжку. Их лица
стали едва заметно трансформироваться. Поначалу слегка-слегка.
Они оплывали и тут же закостенивали в этих своих оплывших контурах.
Как бы некий такой мультипликационный процесс постепенного постадийного
разрастания массы черепа и его принципиального видоизменения.
Из поверхности щек и скул с характерными хлопками стали вырываться
отдельные жесткие, как обрезки медной проволоки, длиннющие волосины,
пока все лицо, шея и виднеющиеся из-под черных рукавов кисти рук
не покрылись густым красноватого оттенка волосяным покровом. Сами
крепко-сшитые мундиры начали потрескивать и с многочисленными
резкими оглушительными звуками разом лопнули во многих местах.
Единая воздушная волна, произведенная этими разрывами, еще дальше
отбросила художника и прямо-таки вдавила в стену. Недвижимый он
наблюдал происходившую на его глазах, никогда им невиданную, но
достаточно известную по всякого рода популярным тогда мистическим
и магическим описаниям, процедуру оборотничества. В своей романтической
молодости он и сам пытался описать нечто подобное. Он писал стихи.
Многие тогда писали.

Вобщем, он сразу опознал происходящее. Как и я.

Белые шелковые яркие нити распоротых швов брызнули вверх, придав
им вид многих разверстых пастей с блестящим веером белоснежных
чуть подергивающихся зубов. Веселая картинка!

Все эти метаморфозы фашистских лидеров происходили единообразно
и у всех разом. Последним, поколебавшись, решился на подобное
же Штирлиц. Он бросил внимательный взгляд на художника, затем
на сотоварищей, затем снова на художника. Оценив ситуацию, решил
лучшим для себя присоединится к верхушке Рейха, с которой он уже,
в определенном смысле, успел, наверное, сроднится за долгие годы
совместной деятельности и борьбы. Во всяком случае, мне так думается.
Ведь и вправду, если сравнивать с нелепой и малосимпатичной фигурой
хозяина мастерской – кто вам, вернее, ему покажется роднее и ближе?
Вот то-то. А вобщем-то, не знаю.

Не знаю.

Решился ли он на это в целях собственной насущной пользы и дальнейшего
продвижения по службе, или с целью пущей конспирации? Не ведаю.
Но лицо его с мгновенной скоростью произвело те же самые трансформационные
операции, как и у его сотоварищей. Отвратительно и пугающе. Мучительно
непереносимо. Мундир даже с еще большим показным эффектом многочисленно
треснул, дополнительной воздушной волной полностью распластав
художника вдоль стены. И страшные, страшные, ни с чем несообразные
мослы полезли во все стороны.

Да, скажу я вам, это было, действительно, диковато. Даже больше
– просто жутко. Таким оно предстало моему взору в описываемый
момент.

Но действо и не думало останавливаться. Оно продолжалось и развертывалось
во всем своем перформансном блеске. Ослепительные черные сапоги
и сверкающие лаковые ботинки тоже мощно разошлись во всевозможных,
доступных тому, местах. Оттуда выглянули загнутые вниз желтоватые
когти, с единым костяным стуком коснувшиеся деревянного пола.
На нем остались и наличествуют поныне характерные вмятины и достаточно
глубокие рваные царапины. Пол в помещении не был паркетным – простое
деревянное покрытие. Доски. К тому и не очень-то хорошо струганные.
Так что, к счастью, следы не испортили общей постоянной картины
артистической небрежности и даже некоторой заброшенности, столь
естественной для художественной мастерской тогдашнего богемно-романтического
бытия.

Йооох! – разом вырвалось из многих пастей. Художнику показалось,
что этот звук произвели все отвертствия тел и порванных мундиров.
Огромные разросшиеся туши покачивались, касаясь, толкая и тесня
друг друга громадными повысунувшимися костями и мослами. Они сгрудились
тесной толпой, с трудом уже помещаясь в большой комнате мастерской,
моментально принявшей вид мезансцены из какой-нибудь ленты Тарантино.
Той же от Заката до рассвета. Но тогда подобного имени не слышали.
Были другие, которые уже и я подзабыл.

Толпящиеся подпихивали друг друга, чуть отшатываясь при неожиданном
и резком появлении у соседа нового крупного мясистого нароста
или костяного выступа. Вся эта единая монструозная масса разрозненно
шевелилась. Уже трудно было различить среди них поименно и пофизиономно
Фюрера, Геббельса, подошедшего-таки Геринга, Бормана, Шелленберга,
Розенберга, хитроумного Каннариса, Мюллера, Холтоффа и нашего
Штирлица.

Наконец, жалкие остатки когда-то прекрасного обмундирования были
радостно и окончательно стряхнуты на пол и пред художником предстало
ужасающее стадо длинно-, крупно– и жестко-волосых мощных существ.
Глаза их полностью заплыли мясистыми лохматыми надбровными дугами.
Игольчатые зрачки, как тончайшие лазеры, казалось, насквозь буравят
любое каменно-бетонное препятствие. Бордово-мутные рты раздирали
кривые, взблескивающие разноцветными капельками тягучей жидкости,
клыки. Капли задерживались на их острозаточенных вершинах, вязко
и липко, наподобии ядовитого меда, мучительно скользили вниз и
падали на пол. Чуть проминались покачиваясь, но долго сохраняли
свое шарообразное обличае, не спеша растекаться лужицами.

Неожиданно все стали в такт покачиваться и единообразно притоптывать,
пристукивать когтями и копытами. Это моментально напомнило художнику
недавно виденный клип Майкла Джексона с ордой подобных же монстров.
Клип премного впечатлил художника и даже неоднократно воспроизводился
во снах с дополнительными беспрерывно нарастающими пугающими подробностями.
Если бы художник мог восстановить последовательно в деталях эти
видения, то к немалому бы своему удивлению обнаружил, что они
шаг за шагом постепенно выстраивали в своей сумме и полноте именно
ту самую картину, которая воочью сейчас предстала перед ним в
его собственной вполне мирной мастерской. Да, подобное случается.
Бывает. Но далеко, далеко не всякому подобные, если можно так
выразитья, магическо-метафизические артефакты предвещают свое
будущее явление вот такого рода тайными намеками. Да и, поди,
угадай, дешифруй их в сумятице и самой не менее невероятной окружающей
жизни.

Впоследствие художник по телевизору и в кино видел немало монструозного,
но оно не могло перекрыть тогдашнего первого впечатления от джексоновского
клипа. Они и понятно – в том, несомненно, был предупреждающий
знак.

Перед изменной оптикой и фокусировкой глаз переменившегося сборища
металась мелкая червякообразная фигурка. Она раздражала. Раздражала
безмерно. Даже вызывала естественную злобу. И, вообще, непонятно,
что она здесь делала? Она подлежала моментальному и радостному
изничтожению.

Йоох! – снова издало стадо восторженный крик. Но художнику это
предстало диким тяжелым и низким ревом – вполне объяснимая разница
восприятия и возможная аберрация слуха от неординарности шокирующей
ситуации. Это так. Ох, как мы-то уж знаем подобное! Свидетелями
каких подобных или, примерно-подобных ситуаций мы бывали! Возможно
и ныне случается встретить нечто сходное, но все-таки – совсем-совсем
иное. Разве же объяснишь? Этого художник не смог объяснить даже
мне, когда через немалый, уже достаточно охлаждающий промежуток
времени после случившегося я навестил его все еще потрясенного,
в неком состоянии измененного сознания. Я рассматривал стены,
пол и потолок, обретшие какой-то неведомый красноватый тревожный
оттенок. Я присматривался, но не мог понять причину подобной странноватой
полуокраски. Всматривался в художника, пытаясь за невнятностью
его, всегда такой ясной, образной и точной речи выстроить последовательность
и реальность событий, потрясших его весьма стойкую и самовладеющую
душу. Так и не понял. Но выспрашивать подробностей не стал. Не
было принято.

По тем временам нам всем приходилось встречаться со многим, повергавшим
в трепет, прямое расстройство души и головы даже самых суровых
борцов с режимом и властью. Некоторые же выдерживали до конца.
За то и признаны народной молвой героями и диссидентами. Нынче
это звучит уже не то, что гордо, но даже наоборот – несколько
пренебрежительно, если не уничижительно. Глупые и неблагодарные
времена! Сами попробовали бы! Да не дано. А объяснить это не только
я, но и никто не способен. Самая что ни на есть высшая и прямая
способность не способна. Так что оставим на время пустые ламентации.

И тут безобразное скопище, разом подскочив как на пружинных ногах,
бросилось в направлении художника. Вернее, именно что на него
самого.

И брызнуло во все стороны. Господи, как брызнуло! Стены и потолок
моментально покрылись красной жидкостью, собиравшейся на них тоненькими
струйками, стекавшей и капавшей на пол. Монстры урча рвали художника
на куски. Выволакивали из глубины его тела белые, неготовые к
подобному и словно оттого немного смущавшиеся, кости. Их оказалось
на удивление много. Хватило почти на всех. Именно, что на всех.
Дикие твари быстро и жадно обгладывали их. Потом засовывали поглубже
в пасть и, пригнув в усилии голову к земле, вернее, к полу, с
радостным хрустом переламывали, кроша уж и на совсем мелкие осколки.
Давились ими, отхаркивали и снова принимались за них. Отдельные
наиболее нежные куски мяса неловким захватом передних мощных лап
они прижимали к мохнатым щекам и ласкались к ним. Закрывали глаза
и как-будто даже мурлыкали. Да, да! Затем быстрым-быстрым движением
кончика толстого лилового языка, словно заигрывая с ними, облизывали
и следом, неожиданно и страшно распахнув черную необозримую пасть,
заглатывали. И замирали.

Надолго замирали.

Господи! Много ли надо этой страшной стае?! Через минуту-другую
все было кончено. Это просто поразительно! Невероятно! Но и обыденно.
Вернее, понятно.

За окнами мастерской, почти прилипнув к стеклам висели англы-охранители
московского пространства. Увы, по причине неблагодатности художника
и всего им художественно содеянного, они не могли вмешаться в
происходящее. ( Да и, заметим уже от себя, по причине той же неблагодатности
всего его дружеско-творческого окружения, в которое, в той или
иной степени близости, входил и я. Разве только тихие и смиренные
наши жены могли служить слабым оправданием и незаслуженным нами
самими поводом ко спасению. Достаточно ли сего? )

Да, не могли вмешаться. Небесным посланцам не было подобного попущено.
Они только следили это отвратительную картину исполненными глубокой
скорби прекрасными светящимися очами. Очи светились, нисколько
не озаряя сцену свершавшегося злодейства. То был внутренний свет.

Густые светлые крылья ангелов полность загораживали окна, почти
абсолютно затеняя мастерскую, так что все там происходившее свершалась
в полутьме. Даже, скорее, во тьме. В полнейшей тьме. Что и соответствовало
внутренней сути происходившего. Только вскрики, мелькания, взблескивание
белого зуба или кости, яркие переливы цветов побежалости на ядовитой
нерастекающейся капле. Сопение и чье-то жалобное повизгивание.

Могло показаться даже, что снаружи окна залепил и затмил густой
неожиданный снегопад, столь, впрочем, нередкий в нашем климатическом
поясе. Возможно, оно так и было – снегопад. Да, да, снегопад.
Ветер и завывание метели. Вздрагивание беззащитных стекол, вознесенных
на огромную высоту над теряющемся во мгле великим необозримым
городом. Смятение и обморок природы. Сон и беспамятство людей.

Да, ангелы не могли его защитить. Только сильными крыльями, как
неким экраном безопасности, отгораживали все это ужасное от остальной
мирной и спокойной Москвы. Это они могли. Это и было их прямым
назначением. Мирная Москва спала глубоким непотревоженным сном,
не подозревая даже, что творится в самом ее центре. Можно сказать
– сердце. Такое с ней бывало. И не раз.

Итак, через короткий промежуток времени все было кончено. И закончилось.
Наступило всеобщее молчание. Тишина. Только редкая капля или стук
чего-то мелкого, случайно потревоженного еще не остывшей от страстной
схватки ногой или рукой, нарушал мертвую тишину. Помедлив, монстры
стали вроде бы нехотя покидать помещение.

Художник с замиранием сердца следил их тихое и как-будто даже
несколько трусливое, вернее, стыдливое поворачивание к нему задом,
хвостами. Понуро, изредка оглядываясь, на мгновение снова обращая
к нему отвратительные окровавленные морды, толкая друг друга мускулистыми
телами, они всхлипывая протискивались в узкую дверь. Почти проламывая
доски настила неслись к лестнице и со страшным, ужасающим грохотом
скатывались вниз.

И исчезли.

Художник прислушался – ни звука. Никакого соседского удивленного
возгласа. Или привычно-раздраженного женского крика вслед скрежещащему
скрипу приотворяемой металлической двери на шестом этаже:

– Что опять у вас там? Сколько можно?! –

Ничего. Только слабый лай какого-то мелкого собачьего существа,
однако не злобный, а, скорее, игривый.

– С хозяином играется. – подумал художник.

– Но…, но Вы вроде бы остались живы? – почти заикаясь произнес
недоумевающий голос.

– Я? Ну да. –

– Как же это? – в голосе опять появилось подозрение и даже явное
недоброжелательство, вполне, впрочем, понятное. Это вот понятно.
Понятно и сейчас, так что не требует никаких дополнительных объяснений.

– Как бы вам это объяснить попонятнее? Дело в том, – несколько
замедленно, но с некоторой-таки назидательной интонацией продолжал
художник, – во всей полноте и ясности в этом событии был явлен
мне, вернее, – поправился он, – нам, так называемый, феномен,
в оккультных науках именуемый Боковым Гитлером. –

Все вопросительно уставились на двух чужих присутствующих здесь
господ. Вернее, товарищей. Это сейчас все – господа. А тогда просто,
доверительно и приятельски именовали друг друга товарищами. Ну,
понятно, не всякий тебе – товарищ. И не всякому ты есть товарищ.
Да вот, пожалуйста, изволь, будь добр, называй его товарищем и
чрез то как бы исправляй свою эгоистическую, высокомерную и искривленную
душу. Ну, если только уж совсем в своем нравственном и социальном
падении ты не отторгнут обществом и достоин предстоять лишь суровым
лицам следователей и прокуроров, которые сами именуются для тебя
подобным способом и тебя холодно именуют гражданином. Хотя, и
в поименовании гражданином нет ничего унизительного или зазорного.
Для меня, во всяком случае. Но тогда все было не так. Все было
гораздо сложнее. Объяснять не буду.

Двое сидевшие в стороне молчаливыми кивками подтвердили истинность
утверждения художника. В их внимании и жесте спокойного подтверждения
чувствовался профессионализм в данном роде неординарных занятий.
Так, наверное, и было. Да, так было.

– Дело в том, что в наше не только идеологически, но и метафизически
мощно отгороженно-экранированное пространство, – теперь уже сам
художник обернулся на тех двоих. Они опять утвердительно кивнули,
– прямой Гитлер с его демонической мощью может проникнуть только
прямым, откровенно силовым способом. Это, собственно, он и попытался
в свое время сделать. Но, как известно, потерпел полнейший крах,
– все слушали внимательно. Последнее некоторым заседавших было
вполне известно по личному опыту фронтовиков. Остальным – просто
по опыту натуральных разновозрастных свидетелей тех трагических
событий Второй Мировой Войны. – Так что пролезть сюда он может
только неким слабым малоэнергетийным, но обладающим зато большей
проникающей способностью, вышеназванным феноменом Бокового Гитлера,
который, в отличае от прямого и единоразового его явления, существует
в нескольких модификациях и на значительном временном протяжении.
То-есть, в нашем масштабе времени, почти вечностно. Конкретность
же проявления, явления одной из этих модификаций в каждом конкретном
пространственно-временном локусе зависит всякий раз от специфических
особенностей наличествующего медиатора и уже упомянутых метафизических
свойств экранирования данной территории.– Никто не решился уточнить
про медиатора. Но и так было ясно. Конечно, для тех, кто в принципе
мог осмыслить все изложенное здесь. Двое сидевших в стороне внимательнее
прочих прислушивались к поведываемому художником. Память у них
была, судя по всему, отлично натренерованная, так что прибегать
к помощи какой-либо записывающей апаратуры или карандаша с бумагой
не было никакой необходимости. – И в данном случае, – вдохновенно
продолжал художник, -драматургия, я даже сказал бы, трагедия свершающихся
взаимоотношений разыгрывается, естественно, на уровне, ныне именуемом
виртуальным. Фантомном. Понятно? – он серьезно и даже несколько
строго оглядел притихших, присмиревших участников заседания. Помолчал
и заключил. – Но со всей силой убедительности переживаний фантомными
и реальными участниками этого почти мистериального действия. Вот
так. –

Все пораженные молчали.

– Поня-яя-тно. – чуть растягивая гласные произнес начальствующий
(понятно ли?!). – Хорошо. Вопросы будут? – вопросов, понятно,
не последовало. – Ну ладно, ты тогда…, ты иди. А мы еще задержимся
немного. – он глянул на сидящих в стороне. Те безмолвствовали.
Уже почти у порога он снова окликнул старого знакомца. – Только
знаешь, постарайся, чтобы это.., ну как-нибудь понезаметнее, что
ли…. Вобщем, понятно. – художник кивнул головой.

Конечно, понятно. Вот это вот никаких особых объяснений не требует.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
Закрыть
Загрузка