Литературная критика

\Евгений Степанов, «Портрет» (М, «Вест-Конгсалтинг», «Библиотека журнала «Футурум АРТ», 2006).\

Мне вообще нравятся стихи Евгения Степанова. Книга же «Портрет»
(именно «портрет» – не «автопортрет», и вполне оправданно: автор
умеет смотреть на себя со стороны, большая редкость в лирике)
– так вот, книга «Портрет» хороша во-первых тем – что никаких
во-первых, во-вторых, в третьих в этих стихах не существует: всё
в равной степени задействовано в создание некоего лирического
портрета, в самых разнообразных, и вместе с тем очень индивидуально
выраженных текстах.

Когда-то – очень, конечно, давно – меня поразила мысль Маяковского
о стихах, написанных одним и тем же размером: «Мой дядя самых
честных правил» – «Ура, мы ломим, гнутся шведы» – бросьте, Александр
Сергеевич, война вам не дядя!». От этой точки я начала когда-то
плясать сама, стремясь нащупать выразительность самой формы, и
множество неприятностей нажила себе на своём творческом пути,
в эпоху тоталитарного классицизма. И вот, встречаю автора, который,
как и я, для каждого стихотворения – то есть для каждого лирического
настроения, поэтического замысла создаёт свою, этому замыслу нужную
– п р и с у щ у ю ему – форму. То эта форма более или менее традиционна:

…И ещё одного обломала эпоха,
А точней, не эпоха, а чёрт знает что.
Вот он вышел во дворик, поэт-выпивоха,
В этом некогда классном (от Зайца!) пальто…

То это – ритмизованный верлибр:

Бессонной, непутёвой ночью
      Глаза – два фотоаппарата – 
             Смотрели в запылённое окно.

На улице: ползущие калеки
      Кричали громко, громко, громко:
            «Мы – бывшие цветущие мечты».

Глаза – два фотоаппарата – 
      Хотели расколоться на кусочки,
             Но расколоться что-то не могли.

(Отметим попутно характерную для лирического сознания Евгения
Степанова жёсткую самоиронию, с тем чтобы вернуться к ней в ходе
разговора о поэте и его поэзии).

Верлибр как таковой – этой формой Степанов владеет весьма «свободно»
(позволим себе такое выражение в применении к свободному стиху)
и разнообразно:

Различные игры

Божественные дворы старой Москвы, 
в особенности Марьиной Рощи
                           и Тверского бульвара, – 
                                   это всего лишь игра ума.
И целебные мазурки Шопена – это тоже игра ума.
И увесистые, мудрые тома Библии, Корана, 
труд Ганди «Все люди – братья» –
                                                     это тоже игра ума.
И даже серия «Из жизни хиппи» Сальвадора Дали – 
                                                           тоже игра ума.
А вот в родной муравейник
                                       торопится кроха-муравей,
таща на себе огромное бревно –
                                   обожжённую спичку, – 
                                                      это игра природы!  

Я говорю о форме, но сразу же приходится говорить и о тонкой горестной
мысли – скептической (ведь муравей здесь – и природный человек,
обременённый непосильной бытовой круговертью и не обременённый
«мудрыми томами», тут почва для целого философского трактата –
диалектического ветвистого силлогизма от «Назад, к природе» до
«Да здравствует разум, да скроется тьма») – именно потому что
форма этих стихов неотрывна от содержания. Верлибр создан для
подобных медитативных построений, а подобное размышление укладывается
только в верлибр.

И так абсолютно с каждым стихотворением этого сборника, какое-то
безошибочное чувство формы. То же самое и с двустишиями:

пытаюсь говорить с деревьями на даче
понимаю только те что вырастил сам

(в сжатости выражения – всё дело: расписывать – только испортишь,
огрубишь и загубишь богатейшую интеллектуальную ауру этого «скромного»
текста.)

То же самое и с трёхстишиями, одностишиями, визуалами (в разной
степени остроумными, но по чувству формы – всегда точными):

«писать последняя попытка победить»

«я хотел написать стихотворение. И не смог.»

«жаловаться некому. Только бумаге». 

У Степанова есть такое – очень характерное для него, то и дело
предъявляющему счёты самому себе, стихотворение:

Час придёт – увижу Бога.
О себе скажу тогда:
–  Воровал. Хотя немного.
Трусил. Правда, не всегда.

Жил – случалось – наслаждаясь
В упоительной гульбе.
И бывало – каюсь, каюсь – 
Я не помнил о Тебе.

Что ж, суди меня построже
За обоз греховных дел.
Но Твои наказы, Боже,
Всё ж я выполнить сумел.

Не подался в нувориши,
Не продал свободных крыл.
Что ниспосылалось свыше –
Я в земельку не зарыл. 

Я, конечно, не Господь Бог, но что бы я предъявила Степанову на
Самом Высшем Суде (разумеется, искусства, а не жизни, тут Бог
ему Е д и н с т в е н н ы й судья) – так это то, что он не очень-то
себя ценит, часто мельчит, увлекается перетряхиванием пыли ковра
э с т е т и ч е с к о й р е а л ь н о с т и, забывает о том, что
«есть ценностей незыблемая скала» – и в его тексты попадают какие-то
«не те» люди и обстоятельства, притом он их, как правило, переоценивает.
Что конечно же, прекрасно характеризует его как человека – увлекающегося
и скромного, но из его книги, если её ещё «пошерстить», можно
сделать совсем настоящую.