Литературная критика

Последний отзыв о литературном творчестве Вадима Месяца, что я
встречал в печати, принадлежит Сергею Соловьеву, опубликован в
журнале УРАЛ, 9/06 и звучит дословно так:

«Месяц восходит на Урале,.. заходит на Лонг-Айленде…, а висит над
Москвой. Висит и стучит ложкой по черепаховому панцирю,
который выменял у индейцев на ножик, вынутый из кармана. Стучит по
панцирю, Робин гуд, и поет песню –
прусско-украинско-казацко-кельтскую собственного сочинения. А под ним – дубравы
шумят книгами, им написанными. «А откуда ветер-то дует?», –
спрашивают. – «С кондитерской фабрики» – отвечает Ясный. Это
первый Месяц, ветреный. «А лечиться чем?» – спрашивают.
«Электричеством», – отвечает. Это второй, восходящий,
люминесцентный. А третий – Черная Лолита.

И Нобель, глядя на него: завидую, говорит, не столько письму,
сколько его источнику. Ходит месяц, буквами перемигивается: семя
Месяца не водица… И пеленает два новорожденных серпика. И
живет по небу, как пишет. И свет его, как нож, нежен».

Трудно, продолжая любить и ценить родную словесность, даже в
современном ее состоянии, не согласиться с оценками автора этого
отклика, и в особенности с тем, что Месяц заметно растет на
глазах как мастер слова и конкретно как романист. Если «Ветер
с конфетной фабрики» был прежде всего демонстрацией
потенциальных возможностей, а «Лечение электричеством»
демонстрировало несомненную искусность письма и симфоническое владение
богатейшим материалом, напоминая при этом, однако, развалы
роскошного базара, где все соседствует со всем и щедро
предлагается прежде всего взору при ощутимом недостатке организующей
«идеи», плавающем сюжете и сомнительно громкой концовке от
11-го сентября 2001-го, то последняя книга «Правила Марко
Поло» производит совсем иное впечатление. Из трех она
впечатляет более всего. Это зрелый Месяц, полнолуние – если
говорить, пользуясь соловьевской образностью и логикой.

Однако сам Месяц в этой вещи практически нигде, кроме одной,
особенной главы о крещении близнецов-двойняшек в русской церкви на
Лонг-Айленде, которую можно назвать по-своему
кульминационной, не применяет откровенных приемов письма с привлечением
тяжелой артиллерии звуко-смысловой связи слов по типу «нож
нежен». В той манере, в которой написаны «Правила», нет прямого
завораживания, ничего от явного заговора, свойственного
любой нормальной поэзии. И читатель, которому посчастливится
впервые познакомиться с Месяцем на этой книге, до самого конца
может и не заподозрить, что написан этот роман настоящим
поэтом, которого, еще сходя во гроб, благословил Иосиф
Бродский. Само название вещи, завлекая и будоража, обещает
нешуточное приключение, раз Марко Поло, но неясно по каким правилам.

Первые несколько глав, как раз и заставляют по мере чтения строить
всевозможные в этом направлении догадки. Совершено не
понятно, куда все это повернется и к чему ведется такое тщательное,
небрежно-точное повествование, с описаниями и
характеристиками, отточенными до синематографичности, чтобы слова, из
которого это сделано, отступали в незаметность, а в кадр
выезжала живая картинка. Чуткий читатель, конечно, насладится и
этими первыми кусками, отмечая как ладно, в лучших традициях
классического русского, но при том с учетом его современного
состояния, соседствуют слова, как распределены вес и акценты
внутри каждой фразы, неважно повествователя или героев
диалога, насколько они, эти фразы, естественно афористичны, как
щедро сыплются, казалось бы не обязательные, подкинутые
походя, но ювелирные детали, складываясь в очаровательный
калейдоскоп, куда хочется смотреть дальше-дальше-дальше. Невольно
вспоминается «Великий Гэтсби», действие которого
разворачивалось несколько сходным образом (а окончилось однозначным
пистолетным выстрелом) в тех же самых местах.

Но затем калейдоскоп начинает прямо на глазах превращаться в
подзорную, самонаводящуюся на «главное» трубу – что только
естественно, когда игра ведется все время на краю, буквально бездны,
буквально океанской, атлантической. И это заставляет
вспомнить уже о судьбе пассажиров Титаника, которые, тоже все люди
достаточно обеспеченные, вышли было погулять и
по-человечески, да на гребне современной цивилизации, которой типа даже
море по колено, развлечься-отдохнуть. Или, скорее, это
вызывает призрак фришевского Хомо Фабера, особенно тех сцен, где
неведающий отец спускается со своей, еще неоткрывшейся юной
дочерью в преисподнюю машинного отделения океанского
лайнера. Вряд ли Месяц сознательно привлекал эти параллели и
программировал реципиента на актуализацию именно таких ассоциаций.
Просто когда писатель создает не заведомый римейк и не
выступает как заявленный пост-модернист, а пишет по-честному, на
пределе своих артистических и мировоззренческих
возможностей, ему, ради столь благородного дела по милости литературных
богов может открыться доступ в самую сокровищницу и быть
даровано включение генной памяти, и естественное причащение
именно через это. Особенно очевидным это становится, когда не
к иллюминатору бороздящей лоно вод громадины, но все равно
скорлупы, а к стеклу океанического аквариума с гадами и
чудищами внутри откровенно эротично приникает Моник, –
безбашенная четырнадцатилетняя соблазнительница главного героя и
повествователя, сорокалетнего арт-дизайнера и американца Роберта,
говорящего и пишущего (и думающего!) почему-то сугубо
по-русски – может быть «просто» по одному тому, что у него
русская жена Наташа по прозвищу Елка, и она после волшебного числа
семи лет безуспешных попыток родит-таки ему двойняшек,
мальчика Грегори и девочку Катарину.

Моник, это конечно, современная черная или бог там уже весть какая
по числу кровей – ямайская – Лолита. По мастерству и блеску
письма Месяц годится Набокову бесконечно выше, чем в
подметки. С некоего беспристрастного олимпа и сквозь мыслимую даль
времен глядя, не вполне даже ясно, кто из двоих кому куда
годится. В набоковской «Лолите» совсем нет любви в простоте,
утонченный и высокомерный европеец Гум терпеть не может мать
Ло, и в заточении оказывается именно он, а не она, как у
Месяца. У нашего автора только что отметивший сорокалетие герой
до настоящей душевной боли и нежности любит свою вдвойне
беременную жену и даже не помышляет ни о каких изменах. Когда
они, две различные, происходят-таки с неизбежностью, это
заставляет героя испытать шок, отупение, непонимание и дивиться
тому, насколько мы, даже цивилизованные современные люди с
душой и сердцем, с самыми искренними благими помыслами,
оказываемся марионетками всесильной плоти и наших первородных
инстинктов. Роберт не бичует себя за это и не раскаивается, он
просто следует своей человеческой мужской природе,
признавая, что этот же самый путь привел его и к встрече с любимой
женой, и к столь страстно и трепетно, и со страхом ожидаемому
таинству деторождения. И он сразу знает, что за это придется
ответить. И расплатиться. И сполна. Но «Правила» никакой не
перевертыш «Лолиты» на современный лад. Я не знаю другого
произведения в нашей литературе, где бы смысловым ядром книги
было ожидание рождения детей зрелым, социально успешным, а
никаким не нью-эйджевско-альтернативным мужчиной от
совершенно законной жены. Это, как известно, сюжет множества
волшебных сказок. Жили-были король с королевой, и все у них было,
да не было детей. Но сделать это так, чтобы не было соплей и
патетики, а местами довести повествование до уровня
эротического триллера с погоней (с невероятно естественной,
художественно убедительной и, главное, совершенно целомудренной
«развязкой» в подсобке женского туалета почти деревенской
американской школы 21-го века во время рождественского вечера
тамошней художественной самодеятельности, да в присутствии жены,
справляющей тоже, только другую, физиологическую нужду, да
на пару с лучшей подругой, партнершей по крупному
риэлторскому бизнесу, громко при этом с ней переговариваясь как раз о
том, где сейчас могут быть соответственно муж и дочь)– так,
поистине и смешно и грешно, у нас по-моему еще не бывало.
Подобные сцены встречаются в невероятной «Легкости бытия»
Кундеры и у Генри Миллера и, конечно, у читаемого ныне
вритуозно-беспощадного Паланика, но тональность не та, не та. У
Месяца все происходит в сугубой и сытой обыденности, посреди
благоденствия и мира. И у него нет никаких перекосов в
идеологичность, виртуальность или столь модную ныне фэнтазийную
моногомирность и вероятностность. Все происходит и случается
конкретно тут. Все действительно реально. Ну да, на точно
изображаемом фоне расовых, гендерных, наркотических,
террористических, финансовых и демографических проблем современного мира,
но ведь не более, чем на фоне. Человеческая жизнь, само
явление еще безымянной человеческой жизни на этот свет в такой
ситуации, без всякой натуги поднимается автором, ну,… в
сияющий зенит. В центр всего сущего. Удивительно, что полное
откровение об этом дается автором не на самом моменте
деторождения,. кесарева при том (мол, кесарю кесарево), а именно на
сцене рождения в Духе, в момент крещения как раз в январе,
точно в день русского Крещения в Православной церквушке,
которая оказалась почему-то по соседству с домом главного героя
на Лонг-Айленде, (где, вообще говоря, попросту чего только
нет, а не как знак Провидения). Но и тут нет никакой
ортодоксальной патетики, из-за которой автора можно было бы
заподозрить в симпатиях к никонианскому миропониманию. Крещаемый
мальчик – это бывший-будущий соблазнитель императриц и
самозванец Гришка Отрепьев. А сестра его царица Екатерина. Но при
этом и никаких нескромных намеков на взаправдашнюю возможность
реинкарнации. И от Дьявола и всех дел Его он не отрекается,
ибо не замазан. Но при этом видит и отмечает, кто из
окружающих взрослых кается истинно, а кто обряда ради. Все
повествование в романе ведется от первого лица Роберта, отца, но
тут, поскольку крещаемый его единокровный сын и суть он сам,
оно без зазрения передается в уста младенцу и ими, в общем-то
беспощадная, истина и глаголет. И совсем уже иным языком
(которым Месяц тоже владеет на удивление, или, скорее, который
и через него так мощно сказывается). Однако ни глаголющего
ни глаголемого никто из взрослых героев не слышит. Но этой
тайне способен в легкую причаститься любой читатель. На то она
и существует, и до сих пор жива – художественная
литература.

Однако кроме этих сцен, и кроме прочей изобильной роскоши в «Марко
Поло» (так называется игра в водные жмурки в хрестоматийном
бассейне робертовского дома с соседским латинским мальчуганом
по имени Марко) есть еще одно необщее литературное место и
одна «боковая линия», без которой, вроде, можно было бы и
обойтись. Но нет, при внимательном учете описываемой ситуации,
понимаешь, что нельзя было не отдать должного океанской
стихии под боком. Одних последствий урагана мало. Нужно еще
ждать юбилейного прихода в одну из местных гаваней копии
ирландской барки 19-го века, привезшей благополучно не сдохнувших
в пути от голода, от голода и бежавших в Новый Свет
исторических предков Роберта. И ждать корабля вместе с
аспидно-лоснящейся метиской Моник, чтобы придумать им совместное
«романтическое» занятие, способное отвлечь целенаправленную юную
пантеру от прыжков на женатого взрослого белого – настоящего –
мужчину. Вынужденного поначалу, соблюдения и спасения ради,
разыгрывать импотента в надежде на милость чернокожей
бестии. Благодаря этому ответвлению вещь, как парус, поймавший
ветер, приобретает объем исторического времени и отчасти
кругосветное звучание. Но кончики усов Грина, обрубившего свою
родную фамилию как раз настолько, чтобы она вполне
англизировалась и американизировалась, тоже вполне показываются здесь, а
тема Ассоли и Алых парусов приобретает для русского
читателя абсолютно неожиданное звучание.

Упомянутое же необщее место, а скорее вообще пионерский для нашей
словесности эпизод – это тот, где Елка на сносях после
пустяковой, но нервной автомобильной аварии устраивает мужу разнос
в том смысле, что его хваленая родина – это страна гадов и
паразитов, диктующих свою волю почему-то всему миру. В
качестве же весомого подтверждения своей филиппике, прорвавшейся
от беременного раздражения, она приводит небанальные яства,
которые приготавливает яростно-безостановочно, одно за
другим, по старосветским и русским рецептам, используя для этого
все содержимое холодильника, пуская в дело все имеющиеся там
продукты и приговаривая при этом, что, мол, вы, жалкие янки,
беретесь учить всех на свете, а сами нормальной еды не то
что приготовить не можете, просто не знаете из-за своего
пластикового фаст-фуда. Вот, на, ешь! Это, конечно, нужно читать
в авторском исполнении.

И как художественно и жизненно правдиво то, что ночью, после этого
взрыва, у русской обличительницы начинаются схватки, и она
попадает на сохранение в долбанную американскую больницу с
очень качественным уходом.

Но нужно сказать еще, что в этом легко написанном произведении о
милой частной жизни американского среднего класса в курортном
пригороде Нью-Йорка, есть еще два самоубийства, и одно,
детское – невинной маленькой сестренки Моник – Месяцу удалось
всего несколькими фразами показать как нечто немыслимо
чудовищное, нелепое. невероятное, но в общем раскладе описываемых
событий – неизбежное.

В начале чтения не особо понимаешь, зачем в самом начале романа так
тщательно и подробно описывается венок на месте
автомобильной погибели девочки-подростка на перекрестке по соседству с
местом проживания героев. И как бравада воспринимается
сообщение о том, что два семейства заключили выгодную сделку,
заранее купив себе места рядом на будущем кладбище. Но в ходе
романа жизнь их и впрямь связывает намертво. И после всего
кажется отнюдь не диким, а скорее исполненным настоящей
мудрости то, каким бодрым обещанием звучит финальная фраза романа и
письма Роберта к Моник в женскую колонию, куда угодила за
попытку заведомо бессмысленного похищения его
малюток-двойняшек: «Если мы больше не увидимся в этой жизни, нам все равно
придется лежать рядом на одном кладбище. Твой Боб».

Остается еще вопрос, зачем роману предпослан курсивный кусок, как бы
от имени Роберта, где много о русских и, главное о
непонимании и неприятии их главного писателя, Достоевского. Ведь у
самого-то Месяца в романе никакой достоевщины и в помине.
Так-то оно так, но оказавшийся реальным романистом Месяц так же
хорошо, как Достоевский, только по-своему, сознает, что для
того, чтобы настоящий роман закрутился должно быть прежде
всего много разного народу и много всяческого неравенства. У
Месяца, написавшего настоящий русский роман на американском
материале, всячески действуют представители самых разных
народов земли. Возможностей и неравенства всяко больше чем у
Достоевского, а дум и чувств по поводу того, как это
исполнено, может рождаться у читателя не меньше. Хоть так, хоть так –
ВРЛ.